заново и отвечать за всех. Можешь себя навсегда забирать у нас ты,
всё первородный грех, на Волхонке снег. Я фиговый критик и даже
фиговый брат, но в том, что происходит, как бы не виноват».
***
«Разве я сторож ему – точит лезвие где-нибудь за кормой, говорит – ты
к десяти приходи домой, на лестничных клетках опасно, в подъездах
всегда темно, приходят какие-то, требуют золото и руно, конечно, всё
это отмазки, чтобы закрыть глазок, чтоб затянуть потуже бухарский
свой поясок. Разве я сторож тем, кто ходит здесь по лесам, принимает
снотворное строго не по часам, принимает нательное, выжатое в
лимон, только он что-то знает особое, да и он, если его хорошенечко
поскрести, окажется лавочник. Или вот угости девушку сигаретой в
парке, сплошной уют, пьют нефильтрованный, курят и снова пьют,
предположительно мог оказаться им, иногда мы тоже о чем-нибудь
говорим, обсуждаем негодный климат, паводки и овец, на DVD куда-
то идет «Властелин колец», никогда не доходит до края пропасти,
чтоб повернуть назад. Я возвращаюсь в десять, ни жив и ни виноват.
Он говорит: «Разве сторож тебе я, что ль, от таких треволнений на
старости лет уволь, от порывов ветра, скачков давления и морщин,
от корней деревьев, женщин или мужчин». Говорит: «Я любил вас,
люди, бдительность потеряв, как водитель без свойств и человек
без прав, изучая психосоматику по главам и по значкам, определяя
возраст по скуке и по очкам, по тому, что когда ты приходишь, я уже
сплю, на роль очевидца рисую судью свою, говорю ей: «Откуда мне
знать, куда он пошел сейчас, разве тут что-то зависит еще от нас.
Может быть, заблудился среди каменных стен, садов без яблок или
святых Елен, и больше не хочет делить эту роль со мной, красить
волосы пеплом, а пальцы – хной, старые сказки об оловянных псах
выбрасывать вон из памяти. Даже крах предполагает возможность
возврата в исходную точку, а у меня выбора нет, в игольном ушке
коня свои полцарства не для себя храню, только нет пользы в этом
теперь коню». Откуда мне знать, что мы здесь прочитали с ним,
может быть, через несколько лет всё и уясним, и посмеемся над
тем, как сидели в этом кругу под нарядною ёлкой. Разве я что могу,
разве я что-то чувствую, кроме набора строк, когда пройдет по тебе
переменный ток, выйдет под левой лопаткой – ни показать друзьям,
ни в сказке сказать, ни пером написать, морям, сушам каким-нибудь
все мы обречены, фунт шоколаду и ямочку ветчины мы получаем,
пришествие «премиум-класс», и наконец-то тебя отрекаю от нас».
48
В наши края не привозят синие гузки, и голубых кров49
ей
неразбавленных самых меня зовут Мари, я пишу по-
старофранцузски, например, о Роланде и/или прекрасных
дамах. Мне говорят: «У вас такая белая кожа», не зная, по чем
фунт соли, по чем фунт лиха, я на себя вчерашнюю так похожа,
переформатирование осуществляется очень тихо. «А я лечу колит
деревенским маслом, боюсь подойти к женщине, из-за замочных
скважин у меня насыщенный день, о рассудке ясном помышлять мне
глупо, зато я почти отважен, с этим умом и талантом родиться здесь,
где земля по двести, и за отвод в казну, у любимой гланды», с наших
полей приходят дурные вести, милые бранятся, тешатся, скоро кран
ты этот заменишь? Вышние справедливы и не дают растратить себя
до срока, в столбик записывать разные креативы, ворует фольгу
из дома сорока-воровка. Может, я тоже старофранцузский выучу
и по блату буду стихи зачитывать в Artefaq’е, дорожка тянется к
озеру, плоть к булату, воруют кости с дворцовых столов собаки.
Знает Мари, чью снова сметану съела, но обобщения делать в
рамках данного текста не будем, лучше раз пострадать за дело или
лепить свой век голубков из теста, цитировать маргиналии книги
здоровой пищи, после обеда снова закусывать плотно. Меня зовут
Мари, мы довольно нищи, но по Европе ездим вполне свободно.
Стыдно известным быть, неизвестным тоже, стыдно быть вообще,
в мыслях совпадая, чипом своим, зашитым поглубже в коже,
милых шокировать в первой декаде мая, плотные графики скотчем
соленым клея, чтобы забыть о планах на вечер вместе (у безыдейного
творчества есть идея, у безнадежности есть черви, пики, крести).
Скука нисходит на рядом лежащий город, на пешеходов и белые
паланкины, всё перемелется – будет мука, ты молод и не читают
сказки тебе Арины, по вечерам не ищешь Ковчег Завета, не для
себя, а так, совпаденье точно. Синяя шаль всегда на тебе надета, в
кране вода мучительна, но проточна.
Откуда такие фантазии, что плоть должна быть любима, что душа
должна быть любима, каждый волос и каждый грамм, балерина
рифмуется с пантомимой, пантомима рифмуется с «мимо», и все
твои искажения расписаны по годам. Вот здесь ты идешь в первый
класс с белым бантом и важным видом, усаживаешься за парту,
кто-то крадет твой пенал, а здесь вот тебе положено зачитываться
Майн Ридом, но мир для твоей погибели и то будет слишком мал.
Здесь кто-то берет тебя за руку и говорит о высоком, подразумевая
противоположное, что неясно пока, и здесь, как тебе положено,
зачитываешься Блоком, конечно, иронизируя над ним, но еще слегка.
А здесь ты иронизируешь над любым и над всеми скопом, над тем, кто
зовет на ужин и предлагает тост, над увитым плющом подоконником
и над сухим укропом, здесь ничего не кажется, мир запредельно
прост. Балерина рифмуется с тем фарфором, что стоял на буфете,
воплощая недостижимое прошлое, застигнутое врасплох, здесь тебе
говорят: «Ну будь, наконец, как дети, как все нормальные дети, кто
не мечтает, плох». Ты соглашаешься внешне, а про себя говоришь,
куда отправляться им бы, на какие площади в этот квадратный круг,
у всех твоих знакомых мало ли что не нимбы, и кто не мечтает –
твой незнакомый друг. А здесь тебе двадцать пять и думаешь: «Всех
скрутил бы (именно в роде мужском) ну просто в бараний рог, но
только при темпе таком откуда набраться сил бы, а всё остальное,
ну кто не мечтает – Бог», но где причина, где следствие, здесь не
совсем и ясно, кто не действует – не ошибается, осознает под конец,
что на коробке спичек надпись «Огнеопасно», и не венчает дело здесь
ни один венец. А здесь тебя берут за руку и ведут туда, где теплее,
где особенно сочные персики и особо красивый вид, и ты слушаешь
воспоминания о первом премудром змее, и у тебя, наверное, уже
ничего не болит.
50
По печерским скверикам лихонько ели-пили, и смотрели с
51
нежностью
тоже всегда не те. «А они еще пожалеют, что не любили, только будет
поздно», - злорадствуешь в темноте. А они еще протянут кагор из
крана, и хлебами белыми будут кормить в обед, ну куда же ты, время
детское, слишком рано, только крошек белых уже на дороге нет. По
печерским скверикам голуби их клевали, и куда теперь податься
бы по следам, а тебе оставили песенник тети Гали, хорошо забытый
здесь под столом «Агдам», а они еще и вернутся за ним куда-то и тебя
предложат вежливо провести, и зачем-то представят тебе вон того
мулата, и протянут конфеты, растаявшие в горсти, и такое счастье
будет во всём разлито, и такая будет всюду сплошная гладь, что
совсем не к месту треснувшее корыто, что совсем не к месту жить или
умирать, по печерским скверикам долго гулять с тобою, где склевали
голуби крошки от кулича, и себе казаться, в общем, почти живою,
если капнет воск, совсем оплывет свеча.
Ты не можешь знать, где Северная Пальмира – вот пробел в
картографии, стеклышки на пути, и потом ведь тоже будет довольно
сыро, если всё же хватит завода до тридцати. И потом ведь тоже будет
хотя бы что-то – скрипи-скрипи, нога липовая, в лесу. Принцесса
Ламбаль выходит замуж за санкюлота, посмотрите, какую голову
вам несу. Она штопает передники, вываривает полотенца, просит
городничего проводить дознания без лишнего шума, носит в корзине
для пряностей тень младенца – криминогенная обстановка, бунтует
Дума. Муж забирает у нее медяки, отложенные в корсете, травит
байки о милых ночных расправах, в корзинах для пряностей всё
копошатся дети, рассказы о левых-левых и правых-правых. Отправит
ее на правёж, потом всплакнет за стаканом – кто же будет Мари
носить передачи, спутается в камере с герцогом – у них там мораль
с изъяном, каждый день усложнение сверхзадачи. Золотая твоя
голова скатилась на мостовую прямо к ногам Станиславского, правда
выше, и говорит: «Любите меня живую – мертвую все полюбят, и с
ними иже». Золотая твоя голова лежит в просторной витрине – вот
как опасно девицам по Невскому без присмотра, смотришь на всех
одинаково зло отныне, не различая плоть категорий сорта.
52
Весною тепло, я почти режиссер парадов, через границу
53
провозят
китовый ус, то мать и сестра приедут, а то умрет Мармеладов,
судьба безопасные лезвия хранит под столом, Папюс вызывает в
престольные праздники Марию-Антуанетту, и проклятому поэту в
упор на нее смотреть, закалка подкожной совести, кефир, соблюдать