Некоторые не уснут — страница 41 из 48

            - Мама, - позвала я.

            Казалось, мама с папой пытаются сесть и не могут. И простыни вокруг них шуршали. Кто-то стонал, но на голоса родителей это не было похоже. Будто кто-то пытался разговаривать с набитым ртом. И с кровати доносился еще один звук, он становился громче. Чавкающий звук. Словно много-много людей торопливо ели лапшу в токийском кафе.

            Дверь закрылась, и, обернувшись, я увидела Махо. Но поняла, что она там, еще раньше.

            Она смотрела на меня из-за своих волос.

            - Игрушки просто играют, - сказала Махо.

            Она взяла меня за руку и повела обратно к нашей кровати. Я забралась в постель, она вновь опутала меня своими волосами, и мы вместе стали слушать, как игрушки раскладывают свои вещи по тайникам в стенах, там, где им и место.

Срок расплаты

В сумерках, когда  все вокруг погрузилось во мрак, мы молча шли по опустевшей улице с  непроизносимым названием Рю-ду-Су-Льетенан-де-Луатьер. Впереди, за белыми,  крытыми черепицей зданиями на Куай-дю-Канаде бушевало море, и мы знали, что оно  чернеет, хотя не видели его. Эта улица была ближе всего к океану и казалась  более чем пустой. Буквально вымершей.

            Улицы Арроманша  не тронула разруха. Не было разбито ни одного окна. И не все дома были  заброшены. Хотя я не знал наверняка, какие пустуют, а какие по-прежнему  обитаемы. Флаги были сняты. Танки и легкая артиллерия, оставшиеся со Второй  Мировой, ржавели под открытым небом. Кафе и музеи были закрыты. А ветераны,  однажды побывавшие здесь, давно умерли. Какой бы пустынной и мрачной ни была  внутренняя часть города, сжавшаяся и отодвинувшаяся от набережной, здания,  непосредственно выходившие на океан, почему-то казались еще более безжизненными  и обветшалыми, словно понесли поражение.

            Мы  чувствовали, как океан заглатывает водянистый свет, слышали бесконечный шум его  холодных бурных волн и его громкие беспокойные вздохи. Бесчувственная и  вневременная вода тянула нас к берегу, пытаясь завлечь в свою ужасающую орбиту.  Подумать только, когда-то я относился к морю с любовью, его запах и крики птиц  вызывали у меня умиротворение. Теперь, когда нас стирают, нацию за нацией, одна  мысль о его существовании, заставляла меня содрогнуться. В то утро, сразу после  нашего прибытия в Гавр, пока я стоял перед огромным водным пространством, мой  внутренний мир рухнул, превратившись в жалкую пыль. Я почувствовал, что, как и черная  бездна, нависшая над землей, водные глубины стали ближе к суше, чем когда-либо.  Почему-то слишком близко. В Арроманше это ощущение обострилось.

            Сердце  у меня бешено колотилось. От паники перехватило дыхание. Я жадно хватал ртом  холодный воздух. "Небо все ближе. Море все ближе. И меркнет свет".  Когда я сказал это Тоби на улице под названием Рю-ду-Су-Льетенан-де-Луатьер, тот  прохладно и натянуто улыбнулся. Я отчаянно жаждал успокоения, но Тоби был в  восторге от моего дискомфорта.

            Наши  отношения никогда не были сбалансированными. Я развлекал Тоби и решал  практические вопросы, которые были необходимы ему для совершения этих поездок.  Думаю, он только поэтому терпел рядом с собой мое беспокойное присутствие. Из-за  него я чувствовал себя престарелым родственником или слугой, подчинявшимся кому-то,  более молодому и сильному, избалованному и искушенному. Я презирал его.

            -  Классное дерьмо. - Так он отзывался о содержимом маленькой бутылки из  коричневого стекла, которую часто носил в нагрудном кармане своей  водонепроницаемой куртки. Я почти не притрагивался к этому зелью. Ранее в тот  же день, в нашей комнате в гостевом доме я сделал один глоток горького сиропа,  перед тем как в полдень мы начали осмотр Байе. Но Тоби набрал его полный рот, отчего  зубы у него покрылись коричневой пленкой чистого йода. Именно поэтому глаза у  него были по-прежнему стеклянными. И именно поэтому он весь день пролежал на  влажной неподстриженной траве Военного Кладбища возле заброшенного музея-мемориала  битвы за Нормандию, молча уставившись в унылое серое небо. Он был доволен тем,  что лежит среди неухоженных могил пяти тысяч павших солдат, чествовать которых  ни у кого больше не было сил, после всего, столь стремительно произошедшего в  этом мире.

            Тоби  тоже было уже не интересно фиксировать свои впечатления. Говорить о них.  Перенаправлять их мне. Или пытаться их осмыслить. Он был доволен тем, что просто  молча переживал эти эпизоды, снова и снова. Он сказал мне лишь одно: "Но  готовы ли они быть забытыми? Вот в чем вопрос, дорогой мой". И склонив столь  наглым образом павших к появлению, захихикал, как ребенок.

            Такова  была природа моего страха перед вещами, которые я втягивал в себя на пустых прибрежных  улицах Арроманша, все сразу. Мой взгляд был обращен к серым каменным стенам,  граничившим с садами, заросшими сорняками садами, позади некогда величественных  отелей справа от меня. Затем мое внимание переключилась на окна, вставленные в  изъеденный солью кирпич и столетиями обдуваемые влажными ветрами. И в окнах третьего  этажа здания, соседствовавшего с заброшенной церковью, я увидел фигуру.

            Я  остановился и вдохнул так резко, что даже издал короткий вскрик, который тут же  проглотил.

            Я  почувствовал на себе внимательный взгляд фигуры. Она наблюдала за мной, а затем,  в тот момент, когда я посмотрел в ее сторону, внезапно отвернулась. Не исчезла,  а просто повернулась ко мне спиной. Она была облачена в нечто длинное, гладкое  и бледное, что сочеталось тоном с тем белесым светом, которым когда-то, очень  давно, восхищались здешние импрессионисты. На голову фигуры был накинут капюшон, а лицо закрыто обеими руками, чтобы я не видел его выражения.

            -  Господи, - произнес я дрожащим голосом.

            -  Что? - спросил Тоби, глядя на меня и хмурясь с усталым равнодушием.

            Я  сглотнул, не в силах говорить, охваченный холодным параличом кратковременного и  сильного шока.

            Тоби  повернулся и проследил за моим взглядом.

            -  Что? - повторил он.

            Я  указал на окно.

            -  Там.

            Он  пожал плечами, поэтому я встал рядом с ним.

            -  Там! - Я ткнул пальцем в сторону окна, в котором все еще стояла фигура, явив  себя нам и все же умоляя нас не смотреть на нее, чтобы мы не видели ее скорбь.  Это был не траур, а запустение. Я сразу понял это.

            -  На что я смотрю... О, да. Но...

            -  Она отошла. Отвернулась. Закрыла лицо.

            -  Давай сходим, посмотрим, - предложил Тоби и поспешил через улицу к стене сада.

            -  Нет. Нет, - воскликнул я, поразившись его полной нечувствительности. Фигура в  окне требовала соблюдения почтительной дистанции. Чтобы после короткого взгляда  ее оставили в покое. Я понял это инстинктивно. Но Тоби являлся редким нахалом.  По отношению к чувствам других людей он, если честно, был вандалом и  нарушителем. Его непрестанные поиски ощущений, всего эзотерического и  странного, внутренних переживаний, извлеченных на свет, риска и опасности,  тревожили меня в тот момент, на дороге, больше, чем все остальные занятия, за  которыми я наблюдал его в течение всех двадцати трех лет нашего знакомства.

            Но  я не мог рационально объяснить, почему это его беспардонное вторжение  шокировало меня до тошноты. Он не глотал неопознанные таблетки, не терялся  преднамеренно в незнакомых местах, не ходил в поход по труднодоступной  местности без надлежавшего оборудования, не залазил в темные окна, не  провоцировал нестабильных людей пьяным состоянием и грубой речью. Здесь его  вторжение понесет более суровое наказание. Навязываться и вмешиваться было бы  кощунством. Откуда я это знал, не могу объяснить. Достаточно сказать, что это  было место, где множество людей погибло страшной смертью в забытой войне. И как  мы с Тоби видели, там, где столькие закончили свои дни в вихре насилия, они  "пропитали" все вокруг своим желанием остаться. Навсегда вцепились в  то место, где когда-то видели свет. Я предупредил Тоби об этом царстве, которое  можно почувствовать или увидеть мельком, лишь в определенных местах в  определенное время. Но иногда двери этого региона, который, как мне кажется,  является своего рода параллельным небытием, бывают широко распахнуты. Как здесь,  что объясняло мою чрезвычайную нервозность с тех пор, как мы сошли с парома,  каждую неделю заканчивавшего свой маршрут на этом полузаброшенном побережье  Нормандии.

            Конечно,  именно поэтому Тоби захотел приехать сюда со мной в качестве проводника. Он  слышал истории об этом месте. А я был лабрадором для слепца. Я вел его. Помогал  обходить препятствия. Он прошел бы мимо той фигуры в окне, если б я не пережил рядом  с ним тот приступ тревоги. Самый пик моего припадка вызвал извлечение...  чего-то, чего я не знаю.

            -  Статуя, - сказал он. В его голосе звучало разочарование и презрение ко мне,  будто у меня не получилось развлечь его. Затем повеселевшим тоном он добавил: -  Хотя она довольно занятная.

            Я  почувствовал некоторое облегчение от того, что это была всего лишь статуя, но  ненадолго. Это каменное изваяние женщины, разбитой горем, погруженной в себя и  отвернувшейся от мира, закрывающей себе лицо и одновременно сжимающей свой ужас  и отчаяние, заставляло меня сникнуть. Съежиться перед всем, что оно  символизировало в этом мрачном умирающем месте. И я склонил голову и закрыл  глаза при одной мысли о том, с кого скульптор ваял эту фигуру. Или о том, какая  усталая, но неугасающая тоска, вышедшая из-под волн, была вложена в камень. Мне  захотелось снова закричать Тоби, что тысяча восемьсот семь тел, выпотрошенных в  соленом мелководье и между аккуратных изгородей, так и не было найдено. Что мы  должны действовать осторожно и тихо, не поднимать глаза и не повышать голос.  То, что мы потревожили прошлым летом в заброшенных траншеях Вимийского  мемориала, заставило его испачкать себе ботинки собственной рвотой. А я упал в  обморок.