- Мама, - позвала я.
Казалось, мама с папой пытаются сесть и не могут. И простыни вокруг них шуршали. Кто-то стонал, но на голоса родителей это не было похоже. Будто кто-то пытался разговаривать с набитым ртом. И с кровати доносился еще один звук, он становился громче. Чавкающий звук. Словно много-много людей торопливо ели лапшу в токийском кафе.
Дверь закрылась, и, обернувшись, я увидела Махо. Но поняла, что она там, еще раньше.
Она смотрела на меня из-за своих волос.
- Игрушки просто играют, - сказала Махо.
Она взяла меня за руку и повела обратно к нашей кровати. Я забралась в постель, она вновь опутала меня своими волосами, и мы вместе стали слушать, как игрушки раскладывают свои вещи по тайникам в стенах, там, где им и место.
Срок расплаты
В сумерках, когда все вокруг погрузилось во мрак, мы молча шли по опустевшей улице с непроизносимым названием Рю-ду-Су-Льетенан-де-Луатьер. Впереди, за белыми, крытыми черепицей зданиями на Куай-дю-Канаде бушевало море, и мы знали, что оно чернеет, хотя не видели его. Эта улица была ближе всего к океану и казалась более чем пустой. Буквально вымершей.
Улицы Арроманша не тронула разруха. Не было разбито ни одного окна. И не все дома были заброшены. Хотя я не знал наверняка, какие пустуют, а какие по-прежнему обитаемы. Флаги были сняты. Танки и легкая артиллерия, оставшиеся со Второй Мировой, ржавели под открытым небом. Кафе и музеи были закрыты. А ветераны, однажды побывавшие здесь, давно умерли. Какой бы пустынной и мрачной ни была внутренняя часть города, сжавшаяся и отодвинувшаяся от набережной, здания, непосредственно выходившие на океан, почему-то казались еще более безжизненными и обветшалыми, словно понесли поражение.
Мы чувствовали, как океан заглатывает водянистый свет, слышали бесконечный шум его холодных бурных волн и его громкие беспокойные вздохи. Бесчувственная и вневременная вода тянула нас к берегу, пытаясь завлечь в свою ужасающую орбиту. Подумать только, когда-то я относился к морю с любовью, его запах и крики птиц вызывали у меня умиротворение. Теперь, когда нас стирают, нацию за нацией, одна мысль о его существовании, заставляла меня содрогнуться. В то утро, сразу после нашего прибытия в Гавр, пока я стоял перед огромным водным пространством, мой внутренний мир рухнул, превратившись в жалкую пыль. Я почувствовал, что, как и черная бездна, нависшая над землей, водные глубины стали ближе к суше, чем когда-либо. Почему-то слишком близко. В Арроманше это ощущение обострилось.
Сердце у меня бешено колотилось. От паники перехватило дыхание. Я жадно хватал ртом холодный воздух. "Небо все ближе. Море все ближе. И меркнет свет". Когда я сказал это Тоби на улице под названием Рю-ду-Су-Льетенан-де-Луатьер, тот прохладно и натянуто улыбнулся. Я отчаянно жаждал успокоения, но Тоби был в восторге от моего дискомфорта.
Наши отношения никогда не были сбалансированными. Я развлекал Тоби и решал практические вопросы, которые были необходимы ему для совершения этих поездок. Думаю, он только поэтому терпел рядом с собой мое беспокойное присутствие. Из-за него я чувствовал себя престарелым родственником или слугой, подчинявшимся кому-то, более молодому и сильному, избалованному и искушенному. Я презирал его.
- Классное дерьмо. - Так он отзывался о содержимом маленькой бутылки из коричневого стекла, которую часто носил в нагрудном кармане своей водонепроницаемой куртки. Я почти не притрагивался к этому зелью. Ранее в тот же день, в нашей комнате в гостевом доме я сделал один глоток горького сиропа, перед тем как в полдень мы начали осмотр Байе. Но Тоби набрал его полный рот, отчего зубы у него покрылись коричневой пленкой чистого йода. Именно поэтому глаза у него были по-прежнему стеклянными. И именно поэтому он весь день пролежал на влажной неподстриженной траве Военного Кладбища возле заброшенного музея-мемориала битвы за Нормандию, молча уставившись в унылое серое небо. Он был доволен тем, что лежит среди неухоженных могил пяти тысяч павших солдат, чествовать которых ни у кого больше не было сил, после всего, столь стремительно произошедшего в этом мире.
Тоби тоже было уже не интересно фиксировать свои впечатления. Говорить о них. Перенаправлять их мне. Или пытаться их осмыслить. Он был доволен тем, что просто молча переживал эти эпизоды, снова и снова. Он сказал мне лишь одно: "Но готовы ли они быть забытыми? Вот в чем вопрос, дорогой мой". И склонив столь наглым образом павших к появлению, захихикал, как ребенок.
Такова была природа моего страха перед вещами, которые я втягивал в себя на пустых прибрежных улицах Арроманша, все сразу. Мой взгляд был обращен к серым каменным стенам, граничившим с садами, заросшими сорняками садами, позади некогда величественных отелей справа от меня. Затем мое внимание переключилась на окна, вставленные в изъеденный солью кирпич и столетиями обдуваемые влажными ветрами. И в окнах третьего этажа здания, соседствовавшего с заброшенной церковью, я увидел фигуру.
Я остановился и вдохнул так резко, что даже издал короткий вскрик, который тут же проглотил.
Я почувствовал на себе внимательный взгляд фигуры. Она наблюдала за мной, а затем, в тот момент, когда я посмотрел в ее сторону, внезапно отвернулась. Не исчезла, а просто повернулась ко мне спиной. Она была облачена в нечто длинное, гладкое и бледное, что сочеталось тоном с тем белесым светом, которым когда-то, очень давно, восхищались здешние импрессионисты. На голову фигуры был накинут капюшон, а лицо закрыто обеими руками, чтобы я не видел его выражения.
- Господи, - произнес я дрожащим голосом.
- Что? - спросил Тоби, глядя на меня и хмурясь с усталым равнодушием.
Я сглотнул, не в силах говорить, охваченный холодным параличом кратковременного и сильного шока.
Тоби повернулся и проследил за моим взглядом.
- Что? - повторил он.
Я указал на окно.
- Там.
Он пожал плечами, поэтому я встал рядом с ним.
- Там! - Я ткнул пальцем в сторону окна, в котором все еще стояла фигура, явив себя нам и все же умоляя нас не смотреть на нее, чтобы мы не видели ее скорбь. Это был не траур, а запустение. Я сразу понял это.
- На что я смотрю... О, да. Но...
- Она отошла. Отвернулась. Закрыла лицо.
- Давай сходим, посмотрим, - предложил Тоби и поспешил через улицу к стене сада.
- Нет. Нет, - воскликнул я, поразившись его полной нечувствительности. Фигура в окне требовала соблюдения почтительной дистанции. Чтобы после короткого взгляда ее оставили в покое. Я понял это инстинктивно. Но Тоби являлся редким нахалом. По отношению к чувствам других людей он, если честно, был вандалом и нарушителем. Его непрестанные поиски ощущений, всего эзотерического и странного, внутренних переживаний, извлеченных на свет, риска и опасности, тревожили меня в тот момент, на дороге, больше, чем все остальные занятия, за которыми я наблюдал его в течение всех двадцати трех лет нашего знакомства.
Но я не мог рационально объяснить, почему это его беспардонное вторжение шокировало меня до тошноты. Он не глотал неопознанные таблетки, не терялся преднамеренно в незнакомых местах, не ходил в поход по труднодоступной местности без надлежавшего оборудования, не залазил в темные окна, не провоцировал нестабильных людей пьяным состоянием и грубой речью. Здесь его вторжение понесет более суровое наказание. Навязываться и вмешиваться было бы кощунством. Откуда я это знал, не могу объяснить. Достаточно сказать, что это было место, где множество людей погибло страшной смертью в забытой войне. И как мы с Тоби видели, там, где столькие закончили свои дни в вихре насилия, они "пропитали" все вокруг своим желанием остаться. Навсегда вцепились в то место, где когда-то видели свет. Я предупредил Тоби об этом царстве, которое можно почувствовать или увидеть мельком, лишь в определенных местах в определенное время. Но иногда двери этого региона, который, как мне кажется, является своего рода параллельным небытием, бывают широко распахнуты. Как здесь, что объясняло мою чрезвычайную нервозность с тех пор, как мы сошли с парома, каждую неделю заканчивавшего свой маршрут на этом полузаброшенном побережье Нормандии.
Конечно, именно поэтому Тоби захотел приехать сюда со мной в качестве проводника. Он слышал истории об этом месте. А я был лабрадором для слепца. Я вел его. Помогал обходить препятствия. Он прошел бы мимо той фигуры в окне, если б я не пережил рядом с ним тот приступ тревоги. Самый пик моего припадка вызвал извлечение... чего-то, чего я не знаю.
- Статуя, - сказал он. В его голосе звучало разочарование и презрение ко мне, будто у меня не получилось развлечь его. Затем повеселевшим тоном он добавил: - Хотя она довольно занятная.
Я почувствовал некоторое облегчение от того, что это была всего лишь статуя, но ненадолго. Это каменное изваяние женщины, разбитой горем, погруженной в себя и отвернувшейся от мира, закрывающей себе лицо и одновременно сжимающей свой ужас и отчаяние, заставляло меня сникнуть. Съежиться перед всем, что оно символизировало в этом мрачном умирающем месте. И я склонил голову и закрыл глаза при одной мысли о том, с кого скульптор ваял эту фигуру. Или о том, какая усталая, но неугасающая тоска, вышедшая из-под волн, была вложена в камень. Мне захотелось снова закричать Тоби, что тысяча восемьсот семь тел, выпотрошенных в соленом мелководье и между аккуратных изгородей, так и не было найдено. Что мы должны действовать осторожно и тихо, не поднимать глаза и не повышать голос. То, что мы потревожили прошлым летом в заброшенных траншеях Вимийского мемориала, заставило его испачкать себе ботинки собственной рвотой. А я упал в обморок.