Где-то в этом темном городе еще должны подавать еду. Возможно, от горячей пищи мне станет лучше. Но Тоби я ничего не принесу. Утолю лишь собственный голод. Или я должен был подождать, когда он выйдет из наркотического ступора, а затем найти ему еду, как делал всегда? А еще за свой счет, как он и ожидал? Тоби считал, что имеет на то полное право. Такова была суть наших отношений. А то, что одна группа людей может сделать для другой, представлялось основой цивилизации, теперь, когда все иллюзии справедливости были потоплены. Теперь, когда почти весь мир лежал в руинах. Вероятно, жадность была основой основ нашего вида.
Я шел по Куай-дю-Канада и старался не смотреть на великое молящее море, охваченное своим идиотским волнением. Мне не хотелось быть затянутым в те черные бурные воды. Слева от меня простирался длинный ряд пустых отелей и баров с неосвещенными окнами. Многие были закрыты изнутри, с помощью одеял, прибитых к рамам или старых газет, приклеенных скотчем к стеклу.
Прежде чем я повернул в сторону от моря, я увидел в окне еще одну фигуру. Она стояла в глубине комнаты, но в рассеянном свете от одного из последних уличных фонарей, и по-прежнему показывала черному океану свою каменную голову, закрытую капюшоном, с зажатым белыми пальцами лицом.
Я прошел по Рю-ду-Мезере и Рут-де-Рй. Здесь тоже все было заперто, закрыто ставнями и заброшено. Но в слабом желтом свете от ламп и от случайного освещенного окна над улицей я замечал другие каменные статуи. Они стояли в отдаленном мраке пустых сувенирных лавок, или жались от отчаяния за грязными витринами разорившихся агентств недвижимости, магазинов одежды и кафе. Каждая из фигур заставляла меня вздрагивать, и я старался не задерживать на них взгляд, из боязни, что мое нездоровое любопытство заведет меня в пустую лавку, где я буду стоять, охваченный ужасом, в темноте и пыли, рядом с ними, среди рассыпанных рекламных листовок давно закрытых пиццерий.
Я прошел по более широкой улице Рю-Мари-Роз-Тонар и не увидел ни души. Рестораны закрылись ставнями от безразличия, длившегося так долго, что их рекламные щиты и вывески успели выцвести. Экипажи давно и бесследно исчезли. Бродящие туристы стали лишь отголоском воспоминаний о далекой эпохе, когда в выходные мало кто отдыхал. С моря пришла тьма, и проникла туда, где раньше было место лишь людскому кривлянию.
По обеим сторонам Канала остатки нас теперь стекались в сереющие города за благотворительной помощью, раздаваемой с кузовов грузовиков. Либо мы изо дня в день стояли в длинных очередях, влекомые обещанием чего-то цветастого. Во Франции тоже закрывались целые деревни и города. Словно лампочки на некой гигантской электросети, гаснущие по пути Великого Отступления в сторону Парижа, и оставляющие остальную часть страны в темноте. Береговая линия была уже полностью черной, будто море вылилось через край. Густое, соленое и токсичное.
Но в заброшенных местах открывались другие регионы, либо они всегда были открыты, но не замечались из-за своей неуместности. Без суеты, шума, автомобильного движения и электричества, под луной распускались странные цветы, а любопытные двери и окна оставлялись беспечно раскрытыми. В этих проявившихся пространствах не было жизни. Лишь безмолвный взгляд того, что навеки "впиталось" в эти места. Но это никак не омрачало восхищение Тоби такими вещами. До сего момента, потому что он прощался со всем этим. Прощался с местами, где живые уступали по численности мертвым.
Я повернул обратно к морю. Ближе к береговой части Арроманша я нашел открытый ресторан. И стал изучать его пожелтевшее меню, сквозь коричневое стекло, в животе при этом у меня урчало. Широкие окна были тонированы, чтобы защитить посетителей от жары. Много лет назад кто-то счел это хорошей идеей. Возможно, в 70-ых. Этому городу, казалось, были неведомы короткие пики процветания, то и дело случавшиеся со времен упадка. Как и везде, люди уезжали, когда исчезали туристы, закрывались заводы, зарастали поля, и пропадала работа.
Я больше уделял внимания ценам, чем блюдам в ресторанном меню. Самолюбие заставило меня между делом выудить из кармана монеты и пересчитать их. Я знал точно, сколько при мне денег. Наряду с хрустящей заветной купюрой в десять евро, с которой я не мог расстаться, это была моя последняя наличность: три евро и тридцать четыре цента. У меня было тридцать два цента, но недалеко от кладбища я нашел две позеленевших одноцентовых монеты и отполировал их до пригодного состояния, пока Тоби таращился на небо, расположившись среди бурьяна и надгробий. Моя половина платы за проживание в гостевом доме, в виде пяти евро, была погребена на дне моего рюкзака. Та "пятерка" все равно, что пропала для меня, поскольку скоро станет собственностью желтолицей старухи.
В тот вечер мне не светило никакого нежного стейка или бургиньона (традиционное фр. блюдо из тушеной говядины - прим. пер.). Разве что "супчик дня" и чашка кофе. Когда я вернусь в Вулвергемптон, остатки денег придется распределить на две недели, до следующей выплаты пособия. При мысли об этом у меня закружилась голова. Пришлось даже ненадолго прислониться к оконному стеклу ресторана, чтобы не упасть. В ресторане я заметил курчавую голову посетителя, склонившегося над столом с едой.
В ресторане было тепло. Коричневого цвета стены были обшарпанными и облезлыми. Казенная мебель. Жесткий ковер. За прилавком со стеклянной перегородкой и пустыми галогенными конфорками, я не увидел никого из персонала. Несмотря на множество столов, там находился только один посетитель. Похоже, какой-то старик в плохом парике и платье для беременных, поедающий суп. Я отвернулся от него. Рядом с его столиком было кресло-коляска и полиэтиленовый пакет из супермаркета, набитый детскими книжками.
Пройдя вдоль широкого прилавка, я заглянул через него и пробормотал "Здрасьте" в сторону предположительно находившейся за дверью кухни. Никто не появился.
Я сел за столик у окна. Сквозь него ничего не было видно, кроме каких-то расплывчатых зданий и уличного фонаря, похожего на странный шар. Я по-прежнему слышал шум моря. Мне казалось, что оно сейчас черное, как нефть, и поднимается снаружи по стеклу ресторана.
Наконец, с темной кухни, шаркая, появилась тощая старуха с мужской стрижкой, и приблизилась, ни разу не взглянув на меня. Она бросила на столик передо мной меню в тяжелом переплете, затем ретировалась за прилавок, где занялась своими делами. Я почувствовал себя неловко в своем неподобающем наряде. Я не мылся уже три, нет, четыре... нет, минимум, пять дней. Тело под одеждой стало заскорузлым от грязи и дурно пахло. Сдуру я даже позавидовал инвалиду в ужасном цветочном платье для беременных. Оно, хотя бы, было чистым. С чего я взял, что я могу войти сюда и есть?
Я поднял обшитое искусственной кожей меню, которое было размером с альбом для марок, с кисточкой вместо закладки. Я испытывал к себе горячее отвращение, от того, что нарушил баланс и беззаботность. Будто для меня, неряхи в грязных матерчатых ботиках, есть во французских ресторанах было в порядке вещей. Я выглядел нелепо.
Сложив стоимость супа со стоимостью кофе, я снова пересчитал в голове свою наличность, чтобы убедиться, что мне их хватит.
Официантка вернулась. Она поняла, что я - англичанин. Кто еще нанесет сюда визит, теперь, когда американцы не покидали пределов своей страны, оставаясь со своими собственными мертвецами? Она скорее пролаяла, чем произнесла:
- Стейка нет. Тушеного мяса нет. Только пелотрета (камбала европейская - прим. пер.) и картофельная запеканка.
- Суп?
Она кивнула.
- Суп. И попить. Я буду... чашку кофе. Белого. С сахаром.
Она выхватила меню у меня из рук.
- Суп с хлебом? - спросил я, пытаясь не выдать голосом отчаяние.
- За отдельную плату.
- Сколько?
- Сорок центов.
- Отлично. Спасибо.
Я поблагодарил ее, когда она уже удалялась от столика. И беспокоился, что она не приняла мой заказ на хлеб. Мне казалось, что я умру без хлеба. Я съел только два сэндвича в одиннадцать часов, оставив чипсы и шоколад, которые Тоби съел позже.
Но суп, по-моему, суп был лучшим из того, что я когда-либо ел, и порция была большой. Я макнул в него два кусочка белого хлеба, а затем засунул их в рот. Закончив есть, откинулся на спинку стула и стал потягивать кофе. Чувствуя себя щедрым и открытым, человеком мира, я задумался о чаевых.
И ушел из ресторана, не оставив их. На еду ушла большая часть денег, и я начислил штрафные очки за грубоватое обслуживание. Мысли о деньгах испортили вторую половину кофе, которую я проглотил, даже не заметив этого. Я покинул свою комнату в Вулвергемптоне накануне утром, имея сорок евро за душой, но после трат на паром, бензин, гостевой дом, суп и ланч, у меня осталось всего десять евро на две недели. Ужасная перспектива, но я делал так уже много раз, в течение многих лет, тщательно избегая материалистичного образа жизни, как и Тоби. "Поскольку, какой сейчас в этом смысл?" - что-то вроде этого он всегда утверждал.
Сгорбившись, я поплелся обратно к нашему жилью. Я опустил голову, чтобы не видеть каменные фигуры и не глазеть инстинктивно на море. Я чувствовал, что оно хотело вызвать у меня потрясение, граничащее с ужасом.
На меня вновь нахлынула обида из-за того, что я заплатил за наш ланч. Это не был обычный наплыв мыслей. Тратя на Тоби то малое, что у меня было, я неизбежно приходил к внутреннему дискурсу о несправедливом распределении наших ограниченных ресурсов. Но учитывая то, что недавно рассказал мне Тоби, о том, что его отец руководит крупным предприятием и его родители купили своему сыну большую квартиру в Лондоне, в Южном Кенсингтоне, где он будет жить, работая на кремационную империю отца, разве мне было нецелесообразно поднять вопрос о половине стоимости нашего ланча?