шедшей зиме, – видно, всяк отсиживался у себя.
Перед сном Куприян собрался в нужной чулан в углу двора. Но едва сошел с крыльца – споткнулся, едва не упал, уцепился за столбик, а то мог бы и нос расквасить.
– Ах ты ж… ляд тебя бей!
Он огляделся в сумерках, не понимая, что такое вдруг схватило его за ногу на собственном дворе. Ничего особенного не увидел, и вдруг…
«Положь где взял!» – сказал незнакомый голос.
Звучал он странно – то ли где-то рядом, то ли в самой голове. Низкий, глухой, он пробирал насквозь, гулко отдавался внутри души. Куприян живо огляделся – никого не увидел. Двор пустой, только ветер гудит, да слышно, как перелаиваются псы в деревне.
– Кто тут есть? – на всякий случай спросил Куприян, уже уверенный, что ему почудилось.
Никто не ответил. Куприян перекрестился и пошел по своему делу.
Возвращался под первыми каплями холодного дождя. Подходя к крыльцу, внимательно глядел под ноги. Может, палку какую тут бросил, об нее запнулся? Нет ничего…
– Положь где взял!
Об этот голос Куприян и споткнулся. Снова огляделся, начиная злиться.
– Это кто со мной шутки шутит! – с вызовом крикнул он, живо озираясь. – А ну покажись!
Скрипнула дверь, на крыльцо выглянула Устинья.
– Дядька? – Она тоже оглядела двор перед крыльцом. – Ты с кем разговариваешь? Пришел кто?
– А вот я узнаю, кто пришел!
Куприян обошел избу, все постройки, заглянул в хлев – никого чужого не нашел. Черныш только помахивал кончиком хвоста в недоумении, а уж он-то чужого на дворе учуял бы. Махнув рукой, Куприян ушел в избу и повалился спать. Но спал плохо – сны видел мутные, тяжелые, гнетущие, только вспомнить их наутро не смог. Не то корова снилась, не то баба с волосами до пят, и только светились нехорошим огнем сквозь эти волосы ее большие круглые глаза – словом, нечисть какая-то лезла.
Утром выяснилось, что нынче не пахать – после ночного дождя повалил снег.
– Охти мне! – Устинья, ходившая к скотине, вернулась, вся усыпанная мелкими белыми хлопьями. – Дядька, метет! Зима передумала – воротилась. Хорошо, вот, яички есть!
Она выложила в миску четыре свежих яйца и сняла большой платок, которым была укрыта с головой. Слегка встряхнула – полетели мелкие холодные брызги.
– Ничего ты не слышала? – Куприян, лежа на лавке, высунул голову из-под кожуха, служившего ему одеялом.
– Где? – Устинья повернулась.
– На дворе.
– Что слышала? Да что услышишь – снег, все по избам сидят.
Сбросив кожух, Куприян сел на лавке и стал обуваться. Накинул тот же кожух на плечи, вышел, на ходу приглаживая густые волосы – втайне он гордился тем, что ни отец его, ни дед к старости не облысели, а значит, и он мог не бояться. Сходя с крыльца, придерживался за столбик и внимательно оглядывал двор. Каждый шаг делал медленно, с осторожностью, будто по голому льду. Вроде тихо. Было совсем светло – весна остается весной, даже если похолодает, – и Куприян ясно видел свой пустой двор под тонкой белой пеленой мелкого снега. Никого! Он сошел с крыльца, сделал шаг…
– Положь где взял!
Вздрогнув, Куприян подался назад к крыльцу.
– Да что ты за бес такой! – в ярости закричал он. – Выдь, покажись! Ужо я тебя!
Позади раздался скрип двери, выглянула встревоженная Устинья в том же большом платке.
– Дядька! Да с кем ты бранишься?
Куприян обернулся, увидел ее испуганные глаза. Устинья его перекрестила.
– Думаешь, я умом рехнулся?
– На кого ты кричишь? На Черныша?
Устинья огляделась, но пса не увидела.
– Да если бы! Со вчерашнего какой-то бес мне под ногами путается! На этом самом месте! – Куприян сердито топнул. – Говорит, а на глаза не кажется!
– Господи Иисусе! Что говорит-то?
Куприян подумал, пытаясь вспомнить. До того он был так потрясен сами голосом ниоткуда, что не вслушивался.
– Где взял, вроде спрашивал…
– Что – взял?
– А леший его матерь ведает…
– Ты что-то брал?
– Да что я у кого брал?
– Ты кому-то, может, кун[4] должен?
– Никому я не должен! На погост уплачено у нас… да тогда пришел бы человек от Трофима да и сказал! А тут…
– Положь где взял! – прозвучало где-то рядом.
– Вот! – Куприян огляделся дикими глазами. – Слышала ты?
– Дядька… – Устинья сошла с крыльца и взяла его за локоть. – Что творится-то? Пойдем-ка в избу, тебя, вон, снегом замело! – Она стряхнула белые крупинки сего плеча. – Или хоть шапку надень!
– Да леший с ней, с шапкой! Ты слышала, что он сказал?
– Я ничего не слышала!
– «Положь где взял» – вот что он сказал!
– Он – кто?
– А чтоб я знал!
На их оживленный говор из-под крыльца выбрался Черныш. Повилял хвостом, ткнулся мокрым носом в руку Устиньи, потом отошел, понюхал серый камень под стеной избы… и вдруг залаял. Отскочил, припал к земле, зарычал, показывая зубы.
Куприян и Устинья молча смотрели на камень. Потом Куприян отцепился от племянницы, подошел и остановился над самым камнем. Оглядел его и с осторожным, угрюмым вызовом осведомился:
– Ты, что ли, со мной разговариваешь?
Камень молчал – как ему и положено. Но Куприян уже напал на разгадку, и она казалась ему куда менее безумной, чем шутки кого-то из соседей.
Осторожно потыкав камень носком поршня, Куприян нагнулся и с натугой – «Тяжелый, бесяка!» – перевернул его. Устинья подошла и снова встала рядом. Зная, что за человек ее дядька, она не удивилась его попыткам поговорить с камнем. Он в былые годы и не то еще мог, а тут камень завел беседу первым…
Поначалу яснее не стало. Все трое молчали, снег продолжал идти – мелкий, но частый. А потом…
– Дядька! – зашептала Устинья и снова вцепилась в локоть Куприяна. – Видишь?
– Лихо его маать…
Тут и Куприян увидел. Снег, падая на камень, скапливался в углублениях, таких мелких, что иначе их было не заметить. И вот на серой, вымазанной землей поверхности камня проступили черты… черты лица. Черта снизу – рот, над ней продольная – нос, еще две поперечные – брови, а под ними точки глаз… Все это находилось ближе к верхнему концу камня, под шапочкой.
– Это что же такое? – прошептала Устинья.
– Это, Устяша, идольский бог. – Куприян похлопал ее по озябшей руке, державшейся за его локоть. – Вот что я, стало быть, из земли выпахал…
– Как же он туда попал? – От испуга Устинью пробрала дрожь, голос сел.
– То поле… там при дедах лес был… Может, он в лесу…
– Да с каких же времен?
– А с тех самых, с идольских. Тризна – там курганы с идольских времен. Вот он при них и был, знать.
– Тому уж двести лет с лишним, как в нашем краю идолов повергли!
– Ну вот он двести лет в земле и лежал. Может, Добрыня с Путятой его сбросили да зарыли, а может, он сам в землю ушел, как появились у нас в волости Христовы люди…
– Как Великославль под воду ушел, так, видно, и боги все старые… – начала Устинья и поправилась: – То есть бесы, что прежде за богов почитались!
– Знать, так…
– Что же нам теперь делать, дядька?
Куприян подумал. Ни в какую баню, конечно, каменного бога пристроить нельзя, и надо от него избавиться как можно скорее. Почесал бороду, огляделся.
– Сделаем, как он сказал, – свезем на поле да зароем. Будто и не было его. Только поглубже.
– Сейчас свезем?
– Нет, люди увидят. Левша живо углядит – что это ты, скажет, сосед, какие-то камни в поле хоронишь? Как стемнеет, так и…
– В темноте-то боязно!
– Не укусит он меня! Пока, давай-ка, – Куприян опасливо глянул на ворота и заторопился, – принеси соломы, что ли, закрой его. А то зайдет кто, увидит, – беды не оберешься! Скажут, Куприян-то волхв за старое взялся, идольского бога к себе на двор притащил! Только, скажут, попы все из волости повывелись, он тут идольскую веру заново хочет развести…
Зная, как опасается ее дядька попреков – взялся-де за прежние свои дела! – Устинья побежала за соломой. Каменного бога спрятали, но до самого вечера все у нее валилось из рук. Проходя мимо соломенной кучи, Куприян тревожно на нее посматривал, но каменный бог вел себя тихо – знал, проклятое идолище, что добился своего…
– Да лешачья ж матерь!
Куприян застыл в полусотне шагов от борозды, где вчера в густых сумерках похоронил каменного бога. Найти место было легко – там осталась яма, сохранившая очертания идола, где он пролежал эти двести лет. Куприян привез лопату и значительно углубил яму, чтобы ни в этот раз, ни через десять лет больше не задеть погребенного бога лемехом. Запихнул того в яму, воровато озираясь, – «Будто тело мертвое хороню!», потом сказал он Устинье. Никого не приметил и понадеялся, что дело окончено благополучно.
Но покой не пришел. Всю ночь Куприян ворочался, а утром по дороге на поле томился неясными предчувствиями. И вот вам! Каменный бог стоял на том же месте, в конце борозды. Отсюда его уже хорошо было видно среди серовато-бурой земли, будто и не зарыли его только вчера на аршинную[5] глубину.
Оглядевшись, Куприян медленно подъехал к краю поля, оставил лошадь, подошел и с досадой уставился на каменного бога. Теперь он ясно видел грубые черты лица – в них задержалась земля.
– Что же за бесы тебя вырыли, а? – Куприян хлопнул себя по бедрам. – Ты просил тебя на прежнее место свезти – я свез! Просил положить где было – я положил! Лежи себе, отдыхай! Зачем вылез, бесяка неладная?
Каменный бог молчал, но, как показалось Куприяну, в прямой черте его рта проступила ухмылка. Куприян еще раз огляделся.
– Куда ж тебя девать-то, покуда люди не увидели? Скажут ведь, Куприян-де мольбище идольское устроил, да прямо посреди поля!
Закопать снова? Напрасный труд – идолище снова выберется.
Зашумел ветер в вершинах сосен. Куприян бросил взгляд на бор в урочище Тризна, куда упиралось дальним краем поле. Туда его свезти? В урочище никто не ходит, там, если и вылезет, никто его не заметит…