свой длиный сальный оселедец.
– Наказом Верхнелицкого казачьего войска, направлен под твою руку, боярин. – закончил свое представление сотник и молодцевато выпрямился, брякнув навешанным на себя железом. Висевшая на его груди медалька Рыцкого похода, тускло блеснула. Сотник был невелик ростом и худощав – даже выпрямившись, он едва доставал коренастому Всеволоку до бровей. Его кривые ноги выдавали прирожденного наездника.
– Добро! – улыбнулся Кручина. – В Черной степи на вас одна надежда.
– Отряд у меня невелик. – как бы виновато скривился Сермяга.
– Так и мы не воевать идем. Человека ученого оберегать будем. – Всеволок махнул рукой. – Сермяга, а че у тебя казачки оборванные такие? – спросил боярин, кивая на разношерстную ватагу.
Сотник помялся, зачем-то опять поправил чуб и ответил: – Так, когда нас у Релицкой речки льяхи-то порубали. Нас почти сотня была и боярина Дылниша отряд еще, с пушками, со стрельцами. Когда заваруха началась, нас то и отрезали от боярина, псы кудлатые… И в “каруселю” взяли… Вот, это все что ушли… Потом нас на постой определили аж в Городище-Волицком. Круг казачий обещал мне людей прислать. Чтобы значит сотню пополнить. Да, видать и забыли о нас… Ну, тут как-то и загуляли хлопцы, выплаты то, тоже “забыли”… Вот все и прогуляли… Одного пришлось из острога выкупать. Вожу вот теперь голожопых, чтоб матку их через колено. Стыдоба конечно… – Сермяга несколько неловко пожал плечами, опустив голову. – А тут наказ пришел – спешно к тебе идти в Черноборы.
Всеволок понимающе покивал. Ситуация была ему знакома. Когда выводишь людей из жаркой сечи, они плохо воспринимают пренебрежительное отношение начальства.
В спорных землях Убойщины постоянно уже на протяжении многих лет происходили нескончаемые кровавые стычки. Старое название местности уже никто и не помнил – когда курганы общих могил стали расти в тех краях как грибы, так и стали называть эти земли Убойщина. Уже не один десяток лет никто не мог поделить эти области – то царь полки посылает, то льяхи подлые свои хоругви шлют, то казацкая вольница набегает, или тумены степняков саранчой по земле идут. Даже из султанатов гости приходят. Так те даже хуже степняков – после них ничего не остается, как корова языком лижет. Лишь трупы смердящие, да хаты сожженные. Гетманы местные только о своей шкуре пекуться. Либо в крепостях сидят, либо на содержании у льяхов – своими куренями пернатым всадникам дорожку расчищают. Люд простой – кто куда подался: кто поумней, те к царю прибились, буйные да справедливые в вольницу казацкую ушли, невезучие – в могилы сырые, или под ярмо султанское. И вся эта кровавая карусель опустошила и обезлюдела этот некогда благословенный край.
…
Волхв подошел к боярину, наблюдающему за разгрузкой обоза, и остановился рядом, терпеливо ожидая, когда Всеволок обратит на него внимание. Позади маялся Сарыш.
– Ну чего? – Всеволок наконец обратил внимание на ведуна.
Волх протянул боярину травинку сухого почерневшего ковыля и внушительно произнес: – Вестник Сормаха принес. Степи нам надо бояться. Сила черная оттуда придет.
– Тьфу ты. – боярин с укором посмотрел на Бродобоя. – Нет, что нить хорошее сказать… Так, мол и так, погадал, да все ладно будет…
– Не печалься, боярин, Сормах нам поможет! Самим, токмо, плошать не надо… – ведун выдал это совсем уж неуместно торжественно.
Всеволок только утомленно покачал головой, и тут же заорал на суетящихся стрельцов: – Ну куда, куда ты это прешь, дубина?!! Вон, в ту телегу неси!!!
…
Следующим утром, Хлюзырь энергично вошел в шатер к боярину, как к равному, не сняв шапки и даже не поклонившись. Всеволок возился с картой на складном походном столике и не подал виду, что заметил непочтительность опричника.
– Здрав, боярин. Пора бы уж дальше двигаться, нечего харчи проедать, казаки уже подошли. – говоря это, опричный десятник зачем-то выпятил нижнюю губу и вскинул подбородок. Наверняка, готовился к возражениям и спорам. – Смотри, напишу ябеду, что баклуши тут бьете. Царь-батюшка по головке не погладит…
– Надо, то надо… А как думаешь, Хлюзырь, отчего тебя – такого молодого и распрекрасного, ко мне приставили, и дали тебе двух самых черных душегубов, руки которых по локоть в кровушке стрелецкой? – через несколько секунд неожиданно спросил Всеволок и хитро посмотрел на опричника.
– И отчего же? – с вызовом спросил десятник, уперев руки в бока.
– А потому что, нет у тебя, человече, ни имени весомого, ни хором богатых, ни мошны полной. И плеча крепкого за тобой тоже нет. Вот пропадешь ты, и никто не вспомнит. А уж твоих палачей заранее похоронили. Слышь, стрельцы зашумели? – за стенками шатра и вправду раздавался многоголосый людской гомон. – Поди, твоих душегубов кончают. То-то смотрю, с утра все в гляделки играют… Мне же полусотню дали из Ельцкого приказа. А напомнить тебе, что твои браты с ельцкими стрельцами делали после Смоляной смуты? И тебя уже списали начальнички твои. Надо ж, одного, с двумя дуболомами послали.
Хлюзырь побледнел, и в отчаянии проговорил: – Это тебе с рук не сойдет. С тебя за убийство детей опричных спросят, да на дыбе.
– Это ты прав, милчеловек, конечно не сойдет. – так же степенно и размеренно протянул Всеволок, сосредоточенно помечая что-то на карте. – Если дурачка этого ученого не уберегу, тоже не сойдет. Ежели он свои игрушки царю не предоставит, ты если сгинешь по дороге – все не сойдет. За все в ответе моя голова. Мне что так, что эдак, нужно дело доделать. Потому, как не сделаю, царь всех нас воронью скормит. А мне не столько себя, сколько людей моих жаль – жизнь итак у них не медовая, да и семьи их батюшка наш не пожалеет. – закончил боярин с легкой издевкой. Затем продолжил со вздохом. – И за Отчизну душа болит… Думаешь, что царь наверху в жиру беситься? Так нет, ему ж надо сберечь нас всех, всю Яровию. Он за все в ответе. Стал бы такой поход затевать, если бы ему все эти Редькины опыты не важны бы были? А мы тут все только о брюхе своем печемся, дальше сапог своих и не видим ничего…
Хлюзырь положил подрагивающую руку на рукоятку пистоля. Ладони его вспотели и лоб покрылся испариной. Всеволок только ухмыльнулся на этот жест молодого десятника и продолжил: – Так что, давай-ка парень, не дури. Хочешь живым остаться и царю услужить – работай со мной и слушай что говорю.
В этот момент за тонкими стенками шатра, людское гневное многоголосье было перекрыто громоподобным матерным рыком и через несколько секунд вошел, грузно пригнувшись, больше похожий на какого нибудь зверя, волхв.
– Слышь, боярин, это что у тебя там за буза? – разводя руками, сурово спросил Бродобой. – Я там пока разогнал всех по углам. А то они одного их этих уже удавили. – волхв брезгливо ткнул пальцем в Хлюзыря.
Опричник стал белее мела, но губы его были упрямо сжаты. “А парень то – не робкого десятка. Бестолков только. Зелен еще.” – промелькнуло в голове боярина.
– Да ты что? – притворно удивился Всеволок. – А мы вот тут с десятником опричным решаем, как жить дальше.
– И чего решили? – поднял бровь ведун.
– Вот нам сейчас, Хлюзырь-то и расскажет…
Глава 5
Фролка, с подачи боярина, немногословно, но очень грамотно запугал зачинщиков смуты. Быстро и в простых матерных выражениях объяснив им их неправильное поведение и его последствия для стрелецких семей. Покорившийся и напуганный Хлюзырь поклялся молчать. Все дело представили, как будто ката не удавили, а тот сам оступился, да на острую ветку напоролся. Теперь, оставшись вдвоем, опричные попритихли, выползая из своей кибитки только по нужде, да за харчами.
…
Повинуясь окрику боярина, полусотник выстроил стрельцов на расчищенной поляне, перед шатрами. Волхв в это время принес на плече и установил на землю небольшой, очень искусно вырезанный и раскрашенный идол Сормаха – так называемый дорожный. Звериная голова истукана смотрела на людей бездонными провалами глазниц, в которых посверкивали вставленные драгоценные камни. На плечах идола, врезанная в дерево, “висела” тяжелая золотая цепь, на массивных звеньях которой змеилась тонкая вязь письма. Как только ведун осторожно поставил истукана на землю, чистое доселе небо стало быстро и неумолимо затягиваться тучами. Как будто голодные боги чувствовали и ждали пиршества. На поляне появился кашевар Збор с жалобно блеющим козленком на руках. Бродобой, почему-то сердито, посмотрел на козленка и, повернувшись к идолу, стал распевно читать молитву, обращенную к богу ненасытности и ярости. Затем, не глядя, протянул руку к Збору и, взяв козленка за шею, ловким и умелым движение перерезал животному горло. И на истукана полилась красная вода жизни. Волхв вытащил из котомки полкраюхи хлеба и, щедро полив ее кровью, положил перед резным изображением своего бога. Вдали громыхнул гром и явственно потянуло холодом. Некоторым из самых пугливых стрельцов даже показалось, что на звериной морде тотема проступил хищный довольный оскал, будто идол наслаждался жертвой. Затем ведун прошелся перед строем воинов, читая молитву и чертя измазанным кровью пальцем на лбу каждого знак Сормаха. Всеволок снял шапку и подошел к Бродобою, склонив голову. Редька, со своим Митрохой, стоял чуть поодаль, прижимая к носу надушенный платок и периодически посматривая на серое рокочущее небо. Возницы, как люди, по сути, нератные, к ведуну вообще старались не приближаться. Потому, только любопытно выглядывали из-за окружавших поляну деревьев. Волхв поставил знак на чело боярина и еще минуту дочитывал свой речитатив, возвысив свой громоподобрый голос до зловещего громкого рыка. Затем он воздел руки к небу, и тут задул резкий холодный ветер, принося с собой первые холодные капли начинающегося ливня.
Как потом делились друг с другом стрельцы, все, как один, почувствовали холодную ярость и внутренний подъем. Хотелось куда-то идти и убивать. И сразу появилось чувство сильного голода, которое, по счастью, быстро прошло.
– Смотрите на ответ бога! Сормаху радостен наш поход! Мы пойдем под крылом его и ярость его будет с нами! – волхв кричал, пытаясь вклиниться в оглушающие раскаты грома и его гулкий сильный бас разнесся по поляне. – Не посрамим доверия его, ребятушки! Да пройдем сквозь любую преграду и любого врага, как горячий нож сквозь масло!!! Благодарите бога ярости!!!