Вдруг, остолбеневшие люди увидели, как к ногам Бродобоя из кустистых зарослей метнулись какие-то мелкие зеленые тени, проявившись в виде маленьких человечков со злобными морщинистыми лицами и лысыми головами с крошечными остроконечными ушками. Одетые в какие-то жуткие одежды из мха, коры, кусков замшелой дерюги, человечки были размером по колено волхву. Каждый из них держал в тоненькой ручке крошечное копье с наконечником из зазубренной кости. Всеволоку стало не по себе, и по спине пробежал холодок, когда он увидел преобразившегося Бродобоя – откуда у этого свойского и простого мужика, с которым еще третьего дня так неплохо гуляли в харчевне, столько жуткой потусторонней силы? Остолбеневший боярин никак не мог посчитать, сколько зеленых существ столпились вокруг звероподобного жреца. Лешаков было пять, или семь – человечки находились в постоянном движении, и никак не хотели поддаваться счету. Лешие – маленький колдовской народец – затаившийся в самых глухих чащобах непредсказуемый страх яровитских лесов.
Люди стали делать знаки Сормаха, кланяясь измазанному кровью идолу, со страхом косясь на лешаков. И в этот момент наконец зарядил холодный, пронизывающий до костей, ливень.
…
Брадобрей наводил последний лоск, ровняя аккуратную бородку хана маленькими серебряными ножницами, когда полог, большой и красиво обставленной резной сюаньской мебелью, юрты откинулся и вбежавший воин упал на колено. Затем низко склонившись, он почти прокричал: – Хан, тебя ждет Мать Черных степей! У нее для тебя какая-то весть! Сказала, что тебе нужно спешить!
От зычного голоса Кычак чуть скривился и придирчиво оглядел работу брадобрея в большом зеркале, красиво оправленном в серебро. Затем, дождавшись пока тот уберет с него белоснежную салфетку, легко и гибко поднялся. Затем пристально осмотрел принесшего послание воина, который все также стоял на колене с опущенной головой, и проговорил: – Ступай. Скажи скоро буду…
Хан сидел перед Матерью Черных степей и усиленно размышлял над ее словами, перебирая в руках четки из лакированных костяшек пальцев убитых им враждебных ханов. Старая сморщенная ведьма, бренча золотыми бубенцами, которые украшали ее высокий конусообразный головной убор, собирала трясущимися, скрюченными артритом, руками, гадальные кости с древними рунами смерти. Хан наблюдал за ее исковерканными пальцами и думал о том, что довольно давно она не говорила так уверенно. Последнее время все ее предсказания были витиеваты и малопонятны. Он считал, что старуха изжила себя, и оставлял у себя, только как дань уважения к пожилой родственнице – единственной его родни, спасшейся вместе с ним от Чалашской резни, устроенной Батусай-ханом. Его пальцы как раз нащупали верную костяшку – фалангу мизинца этого шакала с вырезанным на ней родовым знаком Батусаев. А вот сейчас – она сумела его удивить.
– Ты уверена, что эти яровиты везут то, что мне нужно? – все таки решил развеять свои сомнения хан. Старуха вполне могла уже сойти с ума, и отправить его на край света, повинуясь своим бредовым снам, вызванным несварением желудка.
– Да, мой мальчик. – надтреснутый голос ведьмы напоминал скрип несмазанного колеса, но взгляд, при этом, был на удивление ясным. – Я не вижу куда они едут, ужас этого места не дает мне его разглядеть, но знаю, что везут они с собой спящую силу мертвых. Если завладеть этой силой, тебе не будет равных на земле смертных. И запомни, самый опасный из них – их вожак. Он не колдун, и не великий боец, но удача очень любит его, а проклятые звериные боги яровитов опекают его, а потому – остерегайся! Но сила мертвых не у него, а у кого, не видно. Где они будут идти, я смогу тебе указать, но чем ближе они будут к своей цели, тем сложней мне будет что-то разглядеть в тумане этого мира.
За спиной хана зашуршали служанки и приживалки, шушукаясь и бренча украшениями.
– Вон пошли! – не поворачивая головы, приказал хан, и женщины послушно и торопливо покинули натопленную юрту. Когда стало тихо, Кычак задумчиво посмотрел на старуху: – Мне взять всадников и выйти им наперерез?
На этот раз Мать надолго задумалась: – Нет, мой мальчик. – вздохнув, наконец проскрипела она. – Собирай весь улус. Там решиться твоя судьба. И наша тоже. Если ты погибнешь, нашему улусу не жить. Ты же помнишь – мы все изгнанники. Да и я тебе буду там нужна. А если ты победишь… Ты сможешь завоевать весь мир! И вся степь будет подчиняться тебе! Ты затмишь славу Учишина Железного!
У хана загорелись глаза, он непроизвольно стал все быстрей щелкать костяшками четок. Его взгляд, как будто провалился в себя, и теперь перед его внутренним взором мелькали нескончаемые полчища выносливых и злобных степных всадников, завывающих как охотящиеся волки. Полыхающие города, горы сокровищ и вереницы плачущих рабов…
Когда Кычак пришел в себя, он насупился. Если уйти с этих тучных пастбищ весной, все соседи решат, что он ослаб. И много жеребят умрет. Можно потерять уважение и страх других ханов, которые он зарабатывал долгими годами сражений, обманов, торговли и переговоров. Ни для кого не было секретом, что небольшой, но сильный улус Кычака держиться только на его воле и харизме. Чтобы выжить без родового плеча, собрав таких же отщепенцев и беглецов, нужно очень много хитрости и коварства. Чего, конечно, у хана было в избытке. Но в бескрайней степи всегда надо быть настороже. Обманчиво спокойна Черная степь. И никогда нельзя показывать хоть тень слабости. Но уж больно заманчивой была награда…
…
Монотонность многодневного путешествия по голой степи, по самой кромке густого леса, убаюкивала не хуже мамкиных колыбельных. Только изредка люди видели непуганые стада сайгаков и диких лошадей. Да из леса иногда выглядывала любопытная лисица. В полверсты впереди, размытые в теплом мареве, виднелись силуэты передового разъезда. Молодой казачок, из ехавших сразу за боярином, затянул тонко и задушевно:
– Как во черном поле, ихал казаченько…
Протяжную песню подхватили еще голоса, и вскоре, над отрядом лилась тягучая и протяжная история молодого парня, уехавшего из родного хутора на большую войну. Всеволоку стало грустно. Мысли опять вернулись к разрушенной семье, дочке Любавушке и пустому дому.
“Не забижает ли Дубовит дочку-лапушку? Добр ли он к малютке? Или может, оголтелая Оксанка сбагрила девку какой нибудь старой бездетной родственнице, а сама сейчас на ярмарке, какие, говорят, идут в столице, чуть не каждую неделю? Надо было пороть, конечно. Эх, вина бы щас…”
Всеволока волновало, скорей, не то, что он стал посмешищем для всей дворни и любопытствующих соседей – в жизни бывало всякое, а то, что дом теперь обезлюдел. Нет веселого детского смеха. Не слышно бабьей трескотни, которая местами убаюкивала, создавая уют вместе с запахом свежих пирогов. Один тятька старый, да ворчливые бабки приживалки, в тоске свой век доживают. Фролка уже всю плешь проел, что надо снова бабу в дом привести… Хотя, правильно холоп говорит – так и закиснуть недолго, если в печали жизнь коротать.
Покачиваясь в седле, погруженный в свои мрачные думы, боярин и не заметил, как лес, тянущийся темно-зеленой стеной по правую руку, неуловимо, но явственно изменился. Листва деревьев стала более тусклой, а стволы все больше искривлялись, порой закручиваясь причудливыми финтами. Лесная подстилка, выглядывающая из-за деревьев, курчавилась высоким папоротником. Но папоротник был какой-то странный – темно-зеленый, почти черный, и казалось, что лес погружается в мрачную чернильную тьму, превращаясь в пыльно-зеленый цвет под лучами яркого утреннего солнышка. Степная трава под копытами коней тоже изменилась, стала суше и темнее. Сама степь, уходящая вдаль до самого горизонта, стала чернеть, появились какие-то холмы с проплешинами, на которых ничего не росло. Только сухая безжизненная земля выставляла себя напоказ, как гнойный нарыв, созревший для того, чтобы прорваться. Птичьи голоса в лесу становились все реже, да и сам щебет боярин уже не распознавал. Выросший на природе, даже он не мог определить, что за птицы так поют. На одном из кривых деревьев Всеволок увидел движение – белка! Но не обычная, а какая-то несуразно большая, с мощными лапами. Она сидела на ветке и смотрела на людей. Черно-рыжий мех тела плавно переходил в какой-то фиолетово-зеленый на хвосте. Боярин сплюнул через плечо и, по старой ратной привычке, сделал рукой знак Черноволка – бога битвы не на жизнь, а насмерть. Чтобы не затуманило голову чужое колдовство. Затем он поднял руку и отряд потихоньку остановился. Кручина стал взглядом выискивать волхва, но тот уже сам споро шагал в голову колонны.
– Что это? – обратился боярин к подошедшему Бродобою и обвел рукой все – кривой лес, чернеющую степь и непонятной расцветки белку, которая все также сидела на ветке и, глазея на остановившуюся экспедицию, деловито лущила какой-то орех.
– Так это – земля в древности колдовством порченная. – степенно ответил волхв, оглядев открывшиеся виды и почесав затылок. – В лес особо соваться не надо. Мало ли, что там живет. Да на эти лысые холмики лучше тоже не заезжать. Вон там, видишь, вдали – это уже Мертвые холмы. Мы, как раз, их по краю объедем. Я вот вперед леших пущу, пусть все разнюхивают. Будет медленней, но покойней. – жрец щелкнул пальцами и у его ног показались маленькие фигуры лесовичков.
Отряд медленно, стараясь не приближаться к Мертвым холмам, продвигался по краю леса. Впереди шуршала высокая степная трава – лешаки разведывали дорогу. Когда уже стемнело, экспедиция почти прошла окутанные темными легендами холмы, куда не отваживались заходить даже бесстрашные степные берендеи. Возницы и стрельцы, особенно из сел, постоянно косились на огромные курганы, где, согласно преданиям, после страшной битвы, были захоронены павшие короли и вожди со всех окружных земель, вместе со своими свитами. Но земля вокруг была настолько напитана страшной магией, что, говорили, мервяки ночью вылазят из своих могил и шастают по округе. Благо, что тут никто не жил. Но редкие путники, по недомыслию попавшие в эти края, рассказывали жуткие вещи.