— Это мамины. Ее вчера убили.
Дмитриев уже знал, что если ему повезет, и он выберется из этого ада, то первое, что он сделает, вернувшись домой, это сожжет страницы написанной «Немецкой девушки». Сказки, которую он хотел написать.
Глава сорок пятаяЛени
Я и так ничего хорошего не ждала от появления Лени, но когда она вошла, и я увидела у нее пистолет… К тому же она пришла не одна, а с вооруженным парнем. Лет пятнадцать, не больше. Но когда видишь у человека оружие, он уже не кажется тебе ребенком, сколько бы ему ни было лет.
— Это Макс. Он убил нескольких русских. Они все ближе. Счет идет почти на минуты. Может быть, уже завтра нас всех убьют. У нас был отряд, 16 человек. Остались в живых только я и Макс. Нам удалось отступить. Отступить, а не сбежать. Мы не трусы. Мы вернемся. Просто надо собрать силы. У меня больше нет дома, ты знаешь. Если завтра всех нас убьют… У Макса еще не было женщины. Ни разу. Я ему обещала. Я хочу сделать это на чистых простынях. Постели, пожалуйста, нам чистые простыни на ночь. Может быть, это будет наша последняя ночь. Но мы не отдадим город просто так. У нас есть оружие. Мы будем защищаться все вместе. Нас не так мало. Целых шестеро.
— А где остальные? — спросила я.
— Как это где? — усмехнулась Лени. — Здесь, в этом доме.
— Что-то я их не видела.
— Ну, как же, мы с Максом… Твоя мать, Эльза и эти двое детей, которых ты подобрала.
Я спросила Лени в своем ли она уме. И она разозлилась.
— Это ты не в своем уме! Ты не понимаешь, что мы должны защищаться?!
— Но это дети. Ты совсем не любишь детей.
— Дети! Я отношусь к ним, как к полноценным гражданам Германии. Они имеют право защищаться. Это ты не любишь детей. Ты отнимаешь у них возможность защищать себя, иметь право на оружие наравне со взрослыми. Чтобы их не могли так просто убить. Дети и так беззащитны. А ты хочешь сделать их совсем беззащитными.
Тут раздался выстрел, в другой комнате. Я вздрогнула, побежала к двери. Но Лени ухватила меня за руку.
— Не бойся. Это Макс учит их стрелять, Эльзу я уже научила. И еще он проводит разъяснительную работу. Он умеет это делать.
— Оставь в покое детей! — закричала я.
— Сначала пусть кончится война, — сказала Лени.
Я уже думала, что хочу, чтобы русские наконец победили. И все кончилось. Я теперь уже их ждала как богов. Только бы все это кончилось. Пусть они возьмут наш город. Почему я должна быть на стороне страны, которая убила моего отца, сделала мою мать несчастной, униженной вдовой, страны, в которой детей лишают детства, едва они родились.?! Пусть они наконец завоюют наш город. Нам с мамой и Эльзой нечего бояться. Мы ничем не виноваты перед ними. Пусть они придут. Пусть спасут нас от этого ужаса. Больше никто не может нас спасти.
Глава сорок шестаяБерлин
Когда Берлин начали обстреливать из всех минометов одновременно, в штабе обороны города подумали, что это какое-то сверхновое химическое оружие, потому что непрекращаемый шквал огня и металла ослеплял глаза. Многие снаряды, однако, подписывались, потому что нашлись банки белой эмали, и лейтенант 6-ой батареи выводил на снарядах: «Лично Адольфу», «Гитлеру в жопу». Сейчас можно было не бояться резких слов. Снаряды — не бумага.
Не стеснял себя в резких выражениях и Сталин, когда за несколько дней до объявления Германии Советскому Союзу войны, получил агентурное сообщение от Ольги Чеховой, жившей в Берлине. «Все военные мероприятия Германии по подготовке вооруженного наступления против СССР закончены, удар можно ожидать в любое время». Сталин написал на этом сообщении, положенным ему на стол генералом НКВД Меркуловым: «Можете послать ваш источник к чертовой матери. Это не источник, а дезинформатор».
Почти пять лет прошло с того дня, когда Сталин написал эти слова. Пять лет беспрерывной войны, которая унесла бессчетное число жизней, и изменила судьбу абсолютно каждого человека на земле. И она все еще не умрет, не задохнется. Она, как червяк, расползается, когда ее перерубишь. Она очень живуча, эта война. Она не дает убить себя.
Тем, кто оказался в Берлине в последние дни войны, нечего было бояться ада. Он был бы не так страшен как то, что пришлось пережить им тогда. Целые дни напролет все вокруг клокочет, рвется, тонет в тугих клубах дыма, кричит, воет, стреляет, стонет. Война везде, на улице, в каждом доме, комнате, чердаке. Нет больше ни одного клочка пространства, свободного от войны. Даже жителям этого города, привыкшим к постоянным бомбардировкам, давно знающим, что в любую минуту их дом может превратиться в руины, подобное представить, вообразить себе было невозможно. И ведь это длится не час, не два. И даже не день, не сутки. Война идет за каждую улицу, дом, за каждый глоток воздуха. И кажется невероятным, невозможным, что эта апокалипсическая какофония когда-нибудь стихнет, и не будут больше раздаваться выстрелы, грохотать танки, кричать раненые дети. Но все-таки пройдет время, перестанут стрелять, остановятся танки, умрут раненые дети, и можно будет жадными глотками пить наступившую тишину.
Правда, смерть не уйдет совсем. Отравятся сразу двенадцать человек, которые будут охранять цистерны с ракетным топливом. В стремлении забыть проклятую войну, они будут пить это топливо вместо водки, потому что основу его составляет этиловый спирт. Но и после смерти целых двенадцать человек, это остановит не всех. И топливо будут продолжать пить. «Надо только начинать с малых доз. Чтоб организм смог привыкнуть».
А двух человек из 248-ой дивизии, офицера и рядового, убьют англичане, союзники, потому что они не поделят с ними женщину, бросавшуюся на шею сразу всем четверым. И все-таки это будет уже другой Берлин, уже не тонущий в кромешном аду как в болотной трясине, увязающий в нем целиком, с ног до головы, от мостовых до крестов на храмах. В этом, другом Берлине, жена советского майора, приехавшая к нему из подмосковного свиносовхоза, напишет подруге в письме: «Живу, как в сказке. Меня обслуживает горничная. Она по утрам подает мне кофе. А днем укладывает прическу».
Но это будет потом, нескоро. А пока все еще тонет в криках, взрывах, выстрелах, стонах. Если раньше на Берлин сбрасывали бомбы, то теперь сам Ад сошел на город.
Глава сорок седьмаяОбратная сторона
За стеной скрипела кровать, и я знала, что происходит между Лени и Максом. Я вспомнила, как Лени вышла замуж и ждала Фрица. Думала, как приготовит ему вкусный ужин, наденет самое красивое платье, зажжет свечи. Я не знаю, любят ли Лени и Макс друг друга, или они просто не хотят умереть, не узнав, что такое близость между мужчиной и женщиной, хотя Максу, кажется, еще нет и 15-и. А у Лени уже наверняка были мужчины. Правда, она мне о них ничего не говорила.
Я читаю своим детям сказку (я давно называю их «своими»), которую дописала прошлой ночью. Когда они заснули. Я читаю очень громко, но не потому, что боюсь, что они услышат, как скрипит кровать под Лени и Максом. Нет, я пытаюсь, отчаянно пытаюсь заглушить своим голосом все приближающиеся выстрелы и взрывы. Я смотрю в их детские, растерянные глаза и молю Бога, чтобы им хватило сил поверить в мою сказку про волшебную девушку, сочиненную мною для них в аду. Я пишу сказку о волшебной принцессе, которая умеет возвращать детям их родителей, даже если те умерли.
— Никто не умирает, — твержу я все громче под звуки выстрелов и взрывов, которые с улицы доносятся все ближе к нам. — Все только уходят на время. А потом они возвращаются. Слышите, возвращаются?! Потому что в этом мире есть волшебники.
У меня перед глазами — мертвый отец, который, я это знаю, никогда не воскреснет, и я понимаю, что сорвусь на крик, зарыдаю, что я больше не выдержу. У меня начинается истерика. И все-таки (о, чудо!) мне удается взять себя в руки, дочитать сказку, которую я написала для своих детей. И они улыбаются. Господи, они улыбаются! Они засыпают со счастливыми лицами. Они еще верят в сказки. А потом я засыпаю. Летят нечаянно на пол листы написанной мной истории, я проваливаюсь в сон. Слишком долго я оставалась без сна. Все эти дни.
Проснувшись, я вижу, что дети еще спят. И осторожно, чтобы не разбудить их, выхожу из комнаты. Я натыкаюсь на Лени. Спрашиваю ее, где Макс. Она сначала отводит глаза, а потом с вызовом смотрит на меня.
— Твоя мама…
— Что моя мама? — я открываю дверь в ее комнату, и вижу, что моей матери нет дома.
— Что происходит, Лени? Где моя мать?! Где Макс?!
Она протягивает мне какие-то листы, и я узнаю их. Это та самая сказка, которую я писала. Только на обратной стороне чей-то незнакомый, неуклюжий почерк. Кажется, детский.
— Это Людвиг. Он ждал, когда ты заснешь. И потом написал то, что он должен был написать как честный гражданин Германии, и отдал Максу.
Я не хочу в это верить. Там написано, что моя мать — предательница, что она вела разговоры против Гитлера и даже говорила, что будет счастье, если его убьют.
— У Людвига отец офицер. Он прекрасно знает, что такое верность фюреру. И его не надо учить, как Эльзу, говорить «Хайль Гитлер». Он сказал, что боится тебя. И что его взяли в свой дом предатели.
— Нет, — растерянно шепчу я, — нет… нет… это сказка….это просто сказка… сказка, которую я писала…. для них… нет…
Я все еще верю в чудо, как это ни глупо. И мне кажется, что листы бумаги сейчас опять станут чистыми, и исчезнет с них донос маленького нациста на мою мать.
— У каждой сказки есть обратная сторона, — говорит Лени.
— Где моя мать?! — кричу я.
— У нас сейчас нет выхода, — объясняет мне Лени. — Мы не можем себе позволить жалость. Макс не простит того, кто желает смерти фюреру.
И тут раздается выстрел с улицы, и за ним вскрик. Я понимаю, что это вскрикнула моя мать, и что Макс вывел ее из дома, чтобы расстрелять. Потом он стреляет еще раз. Еще…
Я выбегаю из комнаты. Я хватаю Эльзу и Гели за руки и кричу им: «Бежим!». Я не знаю куда нам надо бежать, где спастись от этих чудовищ, но знаю, что надо бежать.