— … а суд, в свою очередь, подразумевает, как минимум, обвинение. И возможность защиты. Я уж не говорю про адвоката. Иначе это не суд, а судилище. В таком случае — просто убейте меня и не будем тратить ни мое, ни ваше время.
Металлисты пошевелись, негромко что-то обсудили между собой.
— Вы так торопитесь на тот свет? — наконец спросил Аур.
Кристина пожала плечами. Странно, но она действительно не боялась смерти. По крайней мере — в данный момент. Сожаление, что Спектр добьется своих, пока неясных, целей, печаль из-за того, что расстроится Мюрелло, огорчение из-за того, что она так и не смогла пройти до конца цепочку с поиском неуловимого доктора Воркеи… Всё это — да. Страха смерти — нет. Разве что небольшой страх возможной боли.
— Во-первых, — спокойно произнесла она, — я не люблю оттягивать неизбежное. Во-вторых же… за последние пару месяцев меня два раза взрывали, травили, хотели удушить отравляющими газами, убить в крушении дирижабля, зарезать руками липанов… Знаете, я уже как-то привыкла к мысли, что не доживу до двадцати пяти лет.
— Снова попытка надавить на жалость?
— Снова не угадали. Итак, в чем меня обвиняет суд металлистов?
— Суд народа.
— Не буду спрашивать, когда и как народ дал вам право говорить от его имени…
— И тем не менее, — перебил ее товарищ Аур, — я отвечу. Народ дал нам это право, когда сделал нас металлистами. Вы думали, это мы, — он обвел своих коллег рукой — всемером собрались и объявили себя вождями народного гнева?
Кристина промолчала, хотя именно так и думала.
— Ни один из нас не рвался в Совет, каждого из нас выдвинули коллективы. Товарищ Аур — это не мое имя и не мой псевдоним. Это — должность. И когда меня убьют жандармы, отправят на каторгу или бросят в стакан — придет следующий товарищ Аур. И движение к революции не прекратится ни на миг. Вам понятно?
— Да, — сказала Кристина. На некоторое время она даже испытала стыд. Потому что приняла этих, без сомнения, самоотверженных людей, за «революционеров» двадцать первого века. Которых не просто не выдвигал народ — «революционеров», которые этот самый народ, за свободу которого якобы борются, просто-напросто презирают. Впрочем, стыд был недолгим. Трудно стыдится людей, которые хотят тебя убить.
— Теперь к обвинениям. Народ Ларса, в лице своих представителей, Совета металлистов, обвиняет Кармин Эллинэ в том, что она, будучи главой одной из самых богатых семей Ларса, является частью системы по угнетению ларсийского народа. Кармин Эллинэ обвиняется:
— в том, что условия труда на предприятиях Ларса вообще и предприятиях, принадлежащих семье Эллинэ, в частности, выжимаете все соки из рабочих, превращая их из людей, в отравленных стимуляторами придатков к станкам и машинам;
— в том, что ради увеличения прибыли сокращаете заработные платы, одновременно увеличивая цены и штрафы, вынуждаете Ларс вести захватнические войны, в которых на вашей стороне воюют угнетенные вами же рабочие;
— в том, что из-за вашего попустительства, а то и прямого покровительства, процветает преступность;
— в том, что выжав все, что можно, из рабочего, вы выбрасываете его на улицу, обрекая на смерть от голода.
Спокойный голос товарища Аура жутковато контрастировал со смыслом предъявляемых обвинений.
— Так уж и на смерть… — пробормотала Кристина.
— Вы опять решили, что услышали риторическую фигуру? Нет, это не иносказание и не гипербола… удивительно слышать такие слова от простого рабочего, верно? Так вот, несмотря на то, что я знаю риторику — я не пользуюсь приемами «для увеличения выразительности сказанной мысли»…
Кавычки в словах Аура были слышны не менее четко, чем сарказм.
— … и когда говорю «смерть от голода», я имею в виду — смерть от голода. Рабочий на фабрике — любой рабочий на любой фабрике — не имеет ничего. Не имеет жилья, кроме того, что ему выделено от фабрики, не имеет денег, потому что со своей оплаты с трудом кормит семью и не имеет возможности копить, не имеет возможности устроиться на другую работу, потому что его увольняют, только если он в силу здоровья или возраста неспособен больше работать, либо же потому, что он попал в списки «неблагонадежных» и теперь для него закрыты двери любой фабрики и любого завода. Что остается уволенному? Умереть от голода. А теперь — что вы можете сказать в свое оправдание?
Кристина поморщилась, коря себя за глупость. Это в двадцать первом веке определения сильно размылись — потому что есть желающие непременно чувствовать себя угнетенными — и «геноцидом» могут назвать разгон беспорядков, «угнетением» — увольнение лентяя, «рабством» — работу в офисе с кондиционерами. Это там, в оставленном ею мире. Здесь же — все точно, прямо и недвусмысленно. Смерть — это смерть. «Мясом будет точно мясо, кровью будет — кровь людская»…
— В свое оправдание… — медленно начала она, — я могу сказать, что от меня, от моего личного желания, в данном случае ничего не зависит. Я — всего лишь часть системы, которая существовала до меня, и будет существовать после, даже если вы меня убьете…
— Казним.
— Казните… Потому что изменить систему угнетения, в действиях которой вы меня обвиняете, я не могу. Даже если я решу выполнить на своих предприятиях все ваши требования — это не изменит систему. Меня, вместе с вами, задавят все остальные семьи Ларса, просто чтобы устранить «плохой» пример…
Кристина неожиданно для самой себя поняла, почему большевикам так была нужна именно мировая революция. Именно поэтому: потому что социалистическое государство в окружении капиталистических будет тем самым пресловутым «плохим примером». Который нужно всенепременно устранить.
— Значит, — произнес Аур, — вы не можете изменить систему?
— Нет.
— А вы пытались?
— Нет. Потому что, несмотря на свою принадлежность к богатой семье и все свои миллионы — я не вхожу в Совет Мудрейших.
Деньги в этом мире заменяют магию. Но, как и магия, они работают не всегда.
— Что-то изменить в сложившейся системе может только Совет. А я не в него не вхожу. И если вы меня уб… казните — и не войду. Мои заводы, фабрики и все остальное — отойдут Совету и будут поделены между его членами. И для рабочих не изменится ровным счетом НИЧЕГО.
— Постойте… — вмешался один из ранее молчавших металлистов. Кристина уже забыла, как его назвали, — Что значит «Совету»? Ближайшим родственникам.
— У меня нет ближайших родственников.
— Лжете, — произнес тот же металлист… Меркур, кажется, — Томе Лефан. По закону он имеет право на ваше имущество.
— Но… — Кристина открыла рот. И закрыла.
Стоп. А правда — что-то не стыкуется. Семейный юрист, тот, что погиб при взрыве, уверял, что если она умрет до двадцати пяти лет — ее имущество отойдет Совету Мудрейших. Потому что у нее нет ближайших родственников. И в то же время — у нее определенно есть двоюродный дедушка, который определенно — ближайший родственник. Не стыкуется… Не стыкуется…
В голову попыталась пробиться еще какая-то мысль, какая-то очень важная мысль, но ее спугнул Аур, тем временем что-то коротко обсудивший с товарищами:
— Как я уже сказал, главная богиня революционера — Целесообразность. И казнить вас именно сейчас — нецелесообразно. Отойдут ли в случае вашей смерти ваши предприятия Совету или родственникам — для нас действительно не изменится ничего. А вот если вы войдете в Совет… мы отпускаем вас, — неожиданно закончил он, — при условии, что вы поклянетесь, что, войдя в Совет, приложите все усилия к тому, чтобы улучшить жизнь рабочих.
Что, вот так просто? Поклянись — и тебя отпустят? Просто отпустят? Без всякого подвоха? Поверят на слово? Эти суровые ребята, помешанные на целесообразности? Это же невозможно! Или…
Возможно?
Кристина вспомнила парочку примеров из земной истории, где мятежники и революционеры действительно верили на слово собственным угнетателям. Как будто где-то в глубине души они продолжали верить в декларируемые честь и благородство дворян.
Гильом Каль, один из вождей Жакерии, крестьянского восстания во Франции, поверил королю на слово, что, тот гарантирует неприкосновенность Гильома на переговорах. Каль пришел на переговоры, его схватили и казнили.
Большевики в 1917 году отпускали царских офицеров на свободу. Под честное слово, что те не будут воевать против большевиков. Естественно, никто этого слова не сдержал.
Да, похоже, Аур серьезен. Он действительно верит в слово.
— Я, — медленно начала Кристина, — Кармин Эллинэ, клянусь, что если попаду в Совет Мудрейших, то сделаю все возможное для того, чтобы улучшить жизнь людей Ларса.
Кристина пока не знала, КАК, но точно знала, что хотя бы попытается.
— Если, конечно, — тут же пробормотала она, — меня не убьет Спектр… и если я найду доктора Воркеи…
Тут же градус доброжелательности — и без того не слишком-то высокий — резко упал.
— Зачем вам доктор? — хрипло спросил металлист, кажется, Ферр.
— Его разработка нужна мне для того, чтобы попасть в Совет. Вы же не думали, что в него берут любую девушку только потому, что она осталась сиротой?
— Кха… кхакая разработка? — кашлянул Ферр.
— Я узнаю, — поднялся товарищ Меркур, — и если речь идет не о… другой разработке, госпожа Эллинэ будет свободна.
— А если о той? — Кристина поняла, что ничего еще не кончилось и ее язык, похоже, по новой выкопал ее могилу тогда, когда ее только что закопали.
— А если о той, то наша богиня…
— Целесообразность. Я поняла.
Как бы теперь НЕ угадать, о какой разработке трижды талантливого доктора идет речь?
С головы Кристины сняли уже становящийся родным мешок. Хотя бы не связывали…
Она находилась в небольшом помещении, похожем на вырубленное в скале: грубо отесанные каменные стены, каменный же пол, перед ней — стол с черной коробкой телефонного аппарата, за столом сидит незнакомый человек: высокий, худой, короткие рыжевато-каштановые волосы, явно редеющие, бледная кожа, красные круги вокруг глаз, обычная темная одежда рабочих — куртка, сероватая рубашка, неожиданно — с галстуком.