Так появился Арпс номер три. Этот был больше в папашу, взялся он за дела, но было уже поздно.
Пока Арпс летал, новый король появился на горизонте. Этим королем был Викандер. Это был человек большого полета и другой складки. Он делал крупные дела. Он ездил везде и покупал. Все можно купить за большие капиталы. Он купил пробочные заводы в Варшаве, в Риге, в Либаве, приехал в Одессу и купил завод Французского общества, пришел к Арпсу, как когда-то его отец в греческую кофейню, и сказал: «Покупаю». Он купил эти заводы и сломал их к свиньям и вместо этого построил новый завод на Пересыпи, чтобы делать крупные дела.
Это был практичный человек. Но он был не против авиации. Ему понравилась жена авиатора Уточкина, и он предложил продать ему ее. И он купил ее за двадцать пять тысяч рублей и увез ее за границу, а Уточкин после этого запил с горя и пропил двадцать пять тысяч рублей, и об этом все в Одессе знают. Так король пробок победил все-таки короля воздуха, и для этого вовсе не нужно летать, верите вы этому?
— Нет, — сказал я, подымаясь. — Не верю. Этого не бывает в жизни. Даже в Одессе.
На набережную уже спустилась ночь. Краснофлотцы возвращались в порт с песней, и где-то в темноте над морем жалобно закричали судовые склянки.
— Почему не может быть? — сказал мой собеседник, вставая. — Было еще и не такое. Я могу об этом рассказать вам как-нибудь в другой раз.
Прейскурант
Поздно вечером я шагаю на квартиру к старому рабочему Францу Ивановичу Финевичу. В кривых и зеленых уличках уже сгустился вечер, но ночь еще не началась. Осторожно ступая среди туманных миражей окраины, я вхожу в тихую и пустынную улицу имени Менделя Мойхер-Сфорима, старого еврейского писателя, жившего когда-то здесь.
Теперь его нет, Менделя Мойхер-Сфорима, старого учителя и еврейского классика, он умер, и в этом тумане одесского вечера мне не повстречается его согбенная и уважаемая фигура. Человек, проживший в бедности и умерший без особой славы, каждый день когда-то он возвращался здесь домой с ветхой папкой под мышкой, не думая о том, что зеленая и тихая улица будет носить когда-нибудь его имя. Мир его праху. Я иду в дом № 16 заниматься пробкой. Пробкой, линолеумом, линоксином, термическими изоляционными плитами — мир специфических предметов окружает нас с Францем Ивановичем.
Старые прейскуранты и порыжевшие альбомы ложатся перед нами на столе. Это своя особая, очень поучительная, очень интересная и специальная история. Мы говорим о старых способах обжига пробковой крошки, о конкуренции и пробочных ценах. Но тут тень старого еврейского учителя незримо стучится с улицы, и вот мы говорим о вещах, которых нет: о старой Одессе, о старых улицах, о династии Арпсов, о толстых мастерах с котелками на затылках и тайных маевках в саду пивоваренного завода Енни.
Удивительный город, примостившийся в юго-западном углу бывшей России, разросся на удивительных каких-то американско-русских дрожжах. Город свободного порта, интернационального говора, с пузатыми православными соборами на площадях. Город бешеной наживы и западной капиталистической предприимчивости, с городовыми на перекрестках. Город, создавший себе единственную, неповторимую физиономию, единственную славу среди других городов, единственную репутацию поставщика талантливых мошенников и знаменитых скрипачей. Город лжи, слез, ужасающей нищеты, купеческой роскоши, собственного юмора и жаргона, трущоб Молдаванки, город, гордившийся ровными стрелами своих улиц, замечательным театром — копией Венского театра, биржей, каменной лестницей, фуникулером, памятником дюку де Ришелье — как дань своей официальной истории — чопорной и лживой, в отличие от неофициальной и живой истории настоящей жизни. Тогда не было еще улицы Менделя Мойхер-Сфорима.
Среди этих путей, тропочек и перекрестков проходила небольшая дорожка Одессы пробковой, как тоненькая нить, вплетающаяся в большую историю города.
Перед нами лежат прейскуранты Арпса и Викандера. Гордые орлы и фирменные знаки смотрят с их страниц, восхваляя великое дело образцовой укупорочной пробки. Портреты пробок исполнены на роскошной бумаге, в натуральных цветах нежнейшего тона. От величественных шампанских пробок и от толстых бочоночных — до самых миниатюрных аптекарских конусных.
Мы видим как бы галерею парадных хозяйственных портретов — Юлиус, Энгель, целая серия Арпсов, Викандер и Ларсен, они в подтянутых сюртуках, с лентами поперек груди и медалями фирменных отличий.
Вот старик Арпс, основатель династии. Хищное и остроглазое лицо конквистадора, рыцаря первоначального накопления. Вот его неудачный сын, пьяница и сифилитик, неженка и барин, не унаследовавший мужества и предприимчивости предка, но вкусивший отравы тунеядства. Вот еще Арпс, с лицом и душой лавочника. Он прекрасно понимал, что могущество дает ему каждая самая малюсенькая пробочка из его прейскуранта. Про него рассказывают, что он однажды, гуляя по улице Одессы и увидев, как при перевозке в порт его готовой продукции один мешок распоролся и часть пробок просыпалась, — этот уважаемый человек и один из королей города скинул пиджак и ползал на коленях по мостовой, собирал пробки, чтобы ни одна из них не осталась на земле, и это, по-моему, была величественная и страшная картина, исполненная большего смысла капиталистической современности, чем феодальный скупой рыцарь с пригоршнями золота в подвале; человек собирал свои пробки, и это были просто укупорочные пробки, и они не звенели. Но он понимал, что пробка за пробкой, как капля за каплей, как капля крови и рабочего пота, превращаются в поток денег. Они превращаются в место короля на земле, в особняки, в автомобили для детей короля, в солидный позолоченный прейскурант.
За этим прейскурантом и гербами шла кровавая и ежедневная борьба между фирмами за эти гербы поставщика двора его величества, за всероссийскую монополию, за право укупоривать миллиард бутылок водки, выпиваемой ежегодно империей. За это огромное право в этой спаиваемой стране перед каждым конкурсом на поставку пробок монопольке Арпс, Юлиус, Энгель начинали бешеную возню с внешним блеском и потайной грязью, идя на широченную рекламу, на подкупы и даже на стремительное снижение цен ниже себестоимости.
Но потеря прибыли на монопольке покрывалась с лихвой на других категориях, где даже не нужно было взвинчивать особенно цены. Потому что за голым прейскурантом, как за добропорядочным фасадом, стояли тысячи изможденных людей, с раннего утра до поздней ночи вырезавших пробку. Понижение их заработка шло за каждым понижением пробочных цен. Они работали на самом примитивном оборудовании, вырезая пробку просто ножом или «адской машиной», у которой рабочему нужно было делать сразу несколько тяжелых движений: подводить пласт пробковой коры, ударять рычагом круглый нож соответствующего диаметра, выбирать пробку.
Зато удивительную изобретательность проявляли хозяева, директора, мастера, приемщики в обмане рабочего. Они норовили каждую лишнюю пробку, сделанную рабочим, получить бесплатно, и для этого была выработана целая система штрафов и особый штат приемщиков, специально для обмана рабочих при подсчете пробок. Жалобы и возмущение рабочих заставляли фабричную инспекцию выработать стандартных размеров ящик, в который входило определенное количество пробок, сдаваемых рабочим. И тогда была изобретена единственная в своем роде, наглая и откровенная «машина надувательства» — специальная утрусочная машина, через которую проходил яшик, чтобы вместить значительно больше пробок, чем требовалось по норме «инспекцией».
И эта утрусочная машина, которая по праву сейчас может занять место в музее, стояла и работала, вытряхивая из тощего рабочего кармана последние гроши.
Пробочники — редкая и своеобразная профессия людей, не известная ни в быту, ни в литературе, но звучащая в Одессе, имеющая свои традиции, выработавшая, как и всякие иные профессии, свой тип рабочего, свою историю, быт, рабочее движение. Жизнь рабочего-пробочника Франца Финевича проходила в этой истории, как нить, проведенная через всю старую Одессу.
Вот Балховская улица, где он в 1898 году четырнадцатилетним мальчиком поступает на завод Арпса. Вот пустырь за железнодорожными путями, где он находит первый раз в жизни номер ленинской газеты «Искра». Вот завод Бельгийского общества, и мастера Бельгийского общества, и забастовка на заводе Бельгийского общества, стачка пробочников 1903 года — одна из первых стачек одесских рабочих. Вот мастер Курге, держиморда и сволочь, и вот рабочие хватают мастера Курге, вываливают в грязи, сажают на тачку, вывозят за ворота завода и выбрасывают прочь. Вот забастовки 1905 и 1906 годов, и на помощь пробочникам приходят металлисты, портовики, железнодорожники, вот площадь, где была организована столовая стачечного комитета, дом, в котором Финевич был одним из создателей союза пробочников, сад Рубова, где Одесса дюка де Ришелье выставила против колонны пробочников сотню казаков и две пушки. Вот улица, на которой работница с окровавленным лицом бежала рядом с Финевичем пряча красное знамя на груди. И на булыжнике засыхала запекшаяся кровь — ее не видно на аккуратном золоченом прейскуранте, который мы держим сейчас с Финевичем в руках рассматривая стоимость бархатной, полубархатной, шампанских и прочих сортов великолепной пробки.
Пожелтевшие страницы поворачиваются одна за другой. Из мглы старой Одессы едут на извозчиках громилы-черносотенцы, в котелках и с дубинками. Они подъезжают к воротам завода, чтобы вытащить работницу-еврейку Маню Штейн.
Франц Иванович Финевич, переодетый в юбку и женский платок, скрывается с завода от полицейских.
Рабочие завода Юлиуса собираются на общее собрание и обсуждают вопрос о присоединении к стачке других пробочников. И среди всеобщего напряжения входят мастера и полицейские, и хозяин предлагает решать вопрос голосованием. Мастера и жандармы сверлят глазами голосующих, и рабочие руки бессильно опускаются. Тогда кто-то требует тайного голосования. На стол вытаскиваются два ящика, те самые ящики, которые служили для надувательства рабочих. На одном теперь написано «бастовать», и оба ящика прикрыты материей. Приносится груда пробок и раздается рабочим. С волнением и мужеством активисты выходят охранять ящики, чтобы никто из жандармов не следил, в который будет бросаться пробка. И вот пробки летят в ящик, на котором написано «бастовать». «Он полон», — говорит кто-то. «А вы его на утрусочную машину, — кричат рабочие, — он, глядишь, вместит еще столько». И пробки летят и летят в ящик с огромной горой. «Бастовать!» — голосуют эти пробки, и они не могут не голосовать, сделанные рабочими руками, пробки эти; выходя еще со станка, рождаясь в страданиях рабочего, они уже голосовали за стачку, за борьбу.