Но нельзя сказать, что все уже в этой стране было так, как он мечтал. Так, его огорчило, например, то, что не было деревьев, про которые рассказывали, что растут на них драгоценные фрукты и каждый приходи и рви, сколько хочешь. Нужно было много работать, чтобы есть эти фрукты.
И к тому же ему очень захотелось посмотреть на свои родные места. Ночью ему снился его холм с дырявым шатром, и собака Аи, и дед, и хотя он знал, что деда нет, но все равно он ему снился. Ему даже жалко было брошенного мешочка с землей белуджей. Когда он представлял себе этот мешочек, который так любил дед, валяющимся на земле, под дождем, сердце его сжималось.
И потом очень уж ему хотелось рассказать толстому афганцу, который ел сушеную дыню, и солдату без штанов, да и всем, что вот он — из Страны Советов. Он — и милиционер, и колхоз, и машинист на паровозе. Теперь уже ему должны поверить.
…Однажды ночью он подошел к берегу реки Кушки. Это было уже давно, когда на краю страны было спокойно, охраны было меньше; житель гор и пустынь мог тогда найти тропку, по которой можно было пройти. Мумин вошел в воду и зашагал на тот берег.
«Солдаты могут заметить, — подумал он. — Ну так что ж? Теперь они увидят, что я не обманываю, а иду с того берега».
Вода оказалась холодной. Было очень темно, только полоса реки была белая и отражала звезды, а по бокам этой белой полосы было все черное. «Дорога в землю белуджей», — подумал Мумин, рассматривая звезды в реке.
Обходя острые камни, он подошел к берегу. Когда он ступил на ту сторону, сильные руки схватили его и повалили на камни. Он не закричал. Сверкнул ручной фонарик, и он увидел усатое лицо знакомого солдата. Мумину стало немного приятно, что это был знакомый солдат. Тот поднял Мумина за шиворот и потащил к будке.
В будке Мумин увидел начальника.
— Ты? Сын ящерицы? Ишак? — сказал он, ткнув в Мумина пальцем.
— Я не ишак, — сказал Мумин. — Я из колхоза. Знаете, я кто?
— Как же-с! Как же-с! — сказал начальник очень тонким голосом и приблизился к Мумину на цыпочках и так осторожно, будто боялся его разбить. — Очень знаем.
И вдруг он ударил Мумина кулаком в лицо. Он ударил так сильно, что Мумин упал на спину и в его глазах все закачалось и перевернулось кверху ногами: начальник, солдат, стол, лампа, и распахнутая дверь, и звезды на небе. «Звезды эти показывают дорогу в страну белуджей» — так успел подумать Мумин.
И тут же начальник и солдат принялись бить Мумина. Они били его долго. Били ногами, кулаками и даже какой-то доской, неизвестно откуда взявшейся.
— Чтобы ты на всю жизнь запомнил, откуда ты пришел! Чтобы ты забыл эту землю!.. — кричал кто-то.
Но кто — Мумин уже не мог понять. Ему было так больно, что он только думал: «За что? За то, что я пришел с той земли».
И тут Мумин понял, что эта земля, с которой он ушел, — его земля. А вся остальная — не его, чужая земля и злая.
И когда он понял это, то замолчал и сделал вид, что умер. Тогда солдаты на минуту остановились посмотреть на него, действительно ли он умер, этот маленький белудж.
Мумин был ловок и быстр, как кошка. Он вскочил с земли и тотчас исчез за дверью, за которой продолжали еще видеться звезды, показывающие разные дороги.
ПСИХРОМЕТР АСМАНА
Старый немец Асман — ученый, сконструировавший метеорологический прибор, похожий на двойное дуло охотничьей двустволки. Он не знал, сколько конфликтов и душевных волнений будет стоить его детище нам, пересекавшим на автомобиле горячие земли Средней Азии. Нежный предмет, измеряющий влажность воздуха, слишком хрупкий, чтобы ехать в грузовике стандартного типа, слишком тонкий и задумчивый, чтобы поспевать за пробеговой скоростью, он стал мерой бушевания страстей на машине № 20 ЗИС-3 — грузовик-двухсполовинотонка.
Началось это в Ташкенте. Четыре человека, четыре новых спутника — три научных работника и один корреспондент — присоединились к экспедиции на площади у Узбекского Совнаркома. Четыре новых соседа принесли к артельному котлу свой багаж и свои дары: ботаник Градов декорировал все двадцать четыре радиатора живыми цветами, лучшими цветами ботанического сада Средней Азии; почвовед Богданов пел басовые арии и стал ценным грузом для любой машины; корреспондент Зверев был корреспондентом, он блестел очками, — он может быть украшением машины. Пусть едет в кузове, и блестит очками, и говорит о своих делах, пусть прохожие его видят и дают ему материал. Это необходимо.
Хуже всего было с четвертым пассажиром. К нашей машине подошел тихий, сосредоточенный мужчина в кожанке и протянул нам в кузов чемодан.
— Поставьте, пожалуйста, — сказал он, — меня назначили в вашу машину. Я маленький человек и занимаю не много места. Вот возьмите еще.
Никто ему не ответил. Мы думали о несчастной звезде нашего грузовика, всю жизнь получающего дополнительных пассажиров.
За чемоданом он подал черную коробку, за коробкой портфель, за портфелем желтый футляр. Я понял: добром это не могло кончиться. Водители смотрели на эту процедуру, как звери, которых дразнят. Когда дело дошло до футляра, Григорий Шебалов распахнул дверь кабины:
— А вы, наверно, хотите, гражданин, рессоры сломать, да?
Но ничего этого не понял человек в кожанке.
— Нет, — сказал он, — почему рессоры?
— А для чего же это? — указал водитель на вещи.
Тогда человек разложил коробку и футляр на земле и начал вынимать из них блестящие предметы.
— Это — для измерения температуры. Это — для определения скорости ветра, анемометр Фуса. Вот психрометр Асмана, — начал он объяснять, обрадовавшись любознательности человека.
Водитель взял в руки футляр, он весил полкило без малого. Но водитель поднял его, как знамя старой ненависти к пробеговой комиссии, ведавшей нагрузкой; он шагал уже по площади, и за ним шел его помощник, оба они кричали.
— Я же говорю: они нас специально хотят угробить психрометрами Асмана! — говорил водитель.
— Да, да! Вчера навалили бочку горючего. Потом запасные баллоны. А теперь психрометр. Это лошадь не выдержит, — рассказывал собравшимся водителям помощник шофера, татарин Ибрагим Башеев. — Огромный ящик, тяжелый, два человека не смогут поднять его.
Но добиться им ничего не удалось. Михаил Степанович Ковалев, молчаливый, сосредоточенный метеоролог, сел в кузов и разложил свои ящики.
Так на машине стало шесть человек. Товарищ Ковалев не пел песен и не блестел очками. Он существовал лишь в пределах метеорологии. Мне никогда не приходилось видеть научного сотрудника, так сосредоточенного на своем предмете. Он видел мир, окружающий его, но он весь преломлялся у него в свете его науки.
— Хороший город, — говорил он. — Смотрите: крыши все восточного типа, плоские. Они меньше накаляются от солнца. Поэтому температура в таких городах гораздо ниже, чем среди европейских крыш…
За Ура-Тюбе мы проезжали мимо гор. Кто-то назвал их «подножием Памира». Порогами поднимались они к юго-востоку, где толпа гигантов сторожила горные тропинки в Индию.
— Индия и Афганистан… — мечтательно вздохнул Михаил Степанович. — Персия. Страны великих возможностей… Если бы нам удалось получать оттуда регулярные сводки! Я занимаюсь в Метбюро прогнозом погоды. Это я даю погоду на завтра. Но часто я иду как слепой. Нужна полная метеокарта центральноазиатского района; вы представляете — телеграммы из Пенджаба, телеграммы из Гарма, из Мешеда, из Мазар-и-Шерифа: тридцать и три, двадцать и пять, давление, средняя влажность, облачность!
Но говорить с Михаилом Степановичем мы могли очень мало. Когда машины останавливались, он соскакивал на землю, открывал ящик с приборами и бежал к радиатору, в поле, к постройкам. Он спешил измерить все: скорость ветра, давление, температуру, среднюю влажность воздуха.
Мне запомнился Ковалев в двух видах: первый — стоящий под солнцем и наблюдающий за прибором, прикрыв от солнца глаза ладонью, и второй Ковалев, бегущий за уходящей машиной и на ходу неумело прыгающий на подножку, держа в дрожащих руках футляры с приборами.
— Твое счастье! — кричал голос из кабины. — Когда-нибудь останешься в поле из-за своих коробок. Я машину задерживать не буду.
Но в кабине проходило новое испытание.
— Уберите чемодан! — говорил Ибрагим. — Вот опять кругом в кабине метеорология. Во что приличную машину превратили — ведро некуда поставить!
Метеоролог лез в кабину и убирал приборы. Их было много. Наша машина действительно стала метеорологической станцией. Ежеминутно Ковалев доставал то термометр, то анемометр. Одному с ними на ходу справиться трудно. Я держал футляры и записывал показания в книжечку. Ибрагим, любитель баловства и мистификаций, смотрел на меня с презрением.
— Тебе очень нужно давление воздуха? — говорил он. — Ты спать без него не можешь? Запиши двадцать, ну запиши двадцать, ну какая тебе разница?! — толкал он меня под локоть.
За Ура-Тюбе была у нас неважная дорога. Ямки и мосты, арыки, бугры — желтый лёссовый путь, как штопор, вился по глинистой земле. Здесь началась великая трагедия психрометра. Желтый футляр с прибором бился в судорожной истерике у наших ног, между ведром и домкратом. Нам некогда было поправлять багаж. Он ходил по машине с грохотом и стоном. Метеоролог положил прибор за сиденье. Там он дрожал, как больной, подпрыгивая на мостах и ямках. Метеоролог обернул его запасными штанами и ватником. Но он еще бился о ящик, из-под ватника доносилось его лязганье. Я видел, как лицо Михаила Степановича краснело и бледнело от волнения, когда он разворачивал и открывал прибор и смотрел на него; прибор был еще цел: два ствола, две стеклянные трубки, колпачок. Ковалев заводил пружину — она жужжала, нормально раскручиваясь. На одной остановке Ковалев слез и подошел к кабине, волнуясь.
— Товарищ водитель! У меня к вам большая просьба, — сказал он. — Перед большими буграми уменьшайте, пожалуйста, немного ход. Это психрометр Асмана. Таких точных и дорогих приборов, как этот, в Средней Азии больше нет. Вы понимаете, какая ценность! Я не знаю, что буду делать, если он разобьется.