Человек стоит на крыше и смотрит на древние развалины, на песчаный туман, в который уйдет через три часа экспедиция.
Человек этот разглядывает пустыню, как собственную комнату. Сколько им видано солнц в пустыне, сколько троп, сколько переходов! Двадцать пять лет назад он бродил в песках Калифорнии и Мексики. Он знает все пустыни мира. С 1913 года он путешествует в Каракумах и Кзылкумах. Шесть лет он прожил в дореволюционной Хиве, в оазисе, руководя ирригационными работами на Амударье, от Колорадо до Аму, от кактусов калифорнийских пустынь до саксаула Туркмении… И вот еще раз солнце встает над пустынями мира. Ветер и песок бьются о брезентовые сапоги со шнурочками. Москиты оазисов, полевая сумка, туркменские верблюды, калифорнийские кактусы, полынь белой земли. Анабасис, трава солончаков… Куда сегодня поедет ученый, чтобы открыть тайну, убегавшую в течение десятилетии? Двадцать лет назад он занялся капризной рекой Аму. Он изучал ее привычки, ее ирригационную сеть, ее высохшие русла, уходящие в пустыню. Профессор Цинзерлинг — автор проекта орошения Каракумов. Этот проект грандиозен до головокружения. Система высохших русел — Кунядарьи, Узбоя, Сарыкамышская впадина — наполняется водой. Генеральная плотина у Тахиа-Таша часть Амударьи поворачивает в Каракум. Стоимость плотины — 15 миллионов рублей. Три плотины дают гидроэлектроэнергию, равную энергии Днепрогэса. Открывается морское судоходство по Узбою и Кунядарье. От памятника, где расстреляны в пустыне бакинские комиссары, в сторону Ашхабада протягивается озеро длиной в 150 километров. Сарыкамыш становится гигантским озером в 7 тысяч квадратных километров. Это генеральный план. План же завтрашнего дня — обводнение Узбоя и Западной Туркмении, плотина у Тахиа-Таша. В декабре 1932 года Госплан СССР одобрил проект, но предложил изучить и все другие варианты.
Профессор присоединился к автоколонне, которая поедет к сухим руслам Кунядарьи и к Сарыкамышской впадине.
Вечером мы приехали к Кунядарье. Крутые песчаные обрывы преградили автомобилям дорогу. Весь вечер и всю ночь мы поднимали машины на другой берег древнего русла. Профессор бегал в толпе и тянул за канаты. Здесь еще не ходили морские суда; вода, запроектированная профессором, еще не билась о песчаные берега. Профессор вместе с другими бегал по дну реки, проваливался в песок, ломал сучья саксаула и бросал под колеса автомобилей.
Корабли еще не пришли.
Профессор вынимал из кузова свою бутылочку с пайком воды и выливал несколько капель на пересохший язык.
— Я лично знаю семь случаев гибели людей от жажды, — говорил он. — Четыре в Калифорнии, три в степях Казахстана… Они не соблюдали режим. Нужно помнить о режиме.
Остаток ночи проходит в тупом бредовом отдыхе. Машины уже у колодца Дехча, под автомобилями лежат усталые люди.
Я открываю глаза. Человек идет по гребню холма в брезентовых сапогах и серенькой кепочке. Он давно уже кипятит чай на треножнике и хлопочет вокруг костра, как хозяйка. Все окружающие завидуют его аккуратности. У нас сахар валяется в шапках, галеты пропитаны бензином, сгущенное молоко едим с песком и пылью. Профессор же окружил себя целой системой баночек и коробочек. Он быстро приспособился к автомобилю, достал множество консервных банок, пробил в них дырочки, привязал веревочки и подвесил банки к крышке кузова. Чай, соль, сахар, конфеты висят в воздухе, не бьются, не попадают под тяжелые бочки и ящики.
Журналисты лежат у его костра и мучат профессора вопросами. Профессор отгребает рукой песчаную площадку-и строит рельефную карту. Я помогаю производить земляные работы. По указанию профессора я воздвигаю рукой огромные дамбы и возвышенности.
— Вот здесь будет плотина. Здесь Кунядарья выходит к Сарыкамышской впадине.
Я послушно делаю Сарыкамышскую впадину. Песок уже накален и обжигает руки. Мы вспоминаем семь случаев профессора Цинзерлинга.
— Два дня в пустыне можно жить без воды? — спрашиваем мы профессора.
— Да, но почему вас интересуют эти трагические предметы? — говорит профессор. — Вы молоды и романтичны. В действительности жажда — противное чувство, и лучше бы ее не испытывать. Так как она — профессиональный спутник пустынника, то приходится побеждать ее опытом, тренировкой, режимом. Что тут особенного? Нужно всячески поддерживать работу слюнных желез. Можно сосать ремешок, камешек. Стараться делать меньше движений. Это так же скучно, как тренировка боксера, как массаж. Опытный человек не подчиняется срокам двух дней без воды; он может выдержать и дольше. Это так же, как северный человек спит на морозе. Но ведь бывают случаи отмораживания ног. Я не вижу ничего страшного и особенного в пустыне. Мне приходилось жить в пустыне. Мне приходилось жить месяцами в обществе пары индейцев или мексиканского проводника. Скалы. Песок. Здесь саксаул, там кактусы, — это обычно и привычно, как трава в степи. Пустыня — ужас? Ерунда. Кто провел жизнь здесь, относится к этому проще. Киргиз — пошлите его в леса — погибнет. Требуется спокойствие. Вы пьете целый день и много. Я же выпиваю несколько глотков лишь до восхода и после заката солнца: Однажды мне пришлось в пустыне Кзылкум пройти двенадцать дней от одного колодца до другого…
Этот человек как бы вышел из книжки Фенимора Купера. Вот так и бродил профессор Цинзерлинг в Мохавской пустыне или в долине Колорадо в брезентовых сапогах, с лопаткой и дорожным мешком. Тогда еще не было перед ним хорезмских проблем, не было каракумского пробега, было утро в Калифорнии, молодой Цинзерлинг был техником-топографом. Вот маленькая история на тему о природе и людях.
Молодому топографу было поручено произвести съемку береговой линии залива Бахия-де-Тавари. Он отправился туда с парнишкой мексиканцем, проводником. Человек уходит в пустыню. Он молод и поет песни. За плечами у него лопатка, теодолит[3], веревка. Он шагает к заливу с проводником. Сзади идут две лошади с грузом воды и пищи…
— Мы не рассчитали, что береговая линия изрезана заливчиками, глубоко уходящими в материк, и путь по берегу получается гораздо длиннее, чем мы думали. Мы считали — шестьдесят километров — и взяли запасы на четыре дня. Пройдя шесть дней, мы сняли двести километров, но не дошли еще до середины пути. Дело происходило перед рождеством. Утром — два градуса холода, днем — жара, как сейчас…
Все походило на рождественский рассказ, какие печатались в американских газетах. Два человека погибли в пустыне, так как у них не хватило запасов, чтобы вернуться назад, и еще меньше было надежды дойти до конца.
— Мы выпили последние пол-литра воды и отправились вперед. На седьмой день одна лошадь пала, другая, понурив голову, едва плелась сзади.
Мексиканец хныкал, пел рождественские псалмы, падал и хныкал. На восьмой день приближалось окончание двухдневного срока пребывания без воды, когда вдруг мы увидели благополучную концовку рождественского рассказа. На горизонте показалась палатка кентуккийца-фермера. Спотыкаясь, мы бросились к палатке. Мексиканец пел псалмы, которые перестали быть похожими на проклятья, а напоминали уже благодарственную песнь…
А вот и конец рождественского рассказа. Подойдя к палатке, молодой Цинзерлинг откидывает полог и вместе с лошадью входит внутрь. Ангел-избавитель появляется посреди палатки в виде огромного детины с свирепой рожей, с сигарой в зубах; он сидит и читает газету. Рядом с ним стоит ведро с такой изумительной водой, что лошадь ржет от восторга. Кентуккиец не подымает глаз.
— Что вам угодно? — спрашивает он, продолжая читать газету.
Цинзерлинг приподымает шляпу.
— Добрый день. Мы восемь дней скитались по пустыне и умираем от голода и жажды. Не будете ли вы добры указать, где мы сможем достать воды и немного пищи?
— Пожалуйста, — отвечает фермер, толстый собственник, владелец воды, сердито сдвигая губами сигару. — В шести километрах к востоку отсюда находится лавочка, где вы найдете все, что вам требуется.
Путники благодарят. Они джентльмены. Цинзерлинг берет лошадь под уздцы и ведет лошадь так, что она задевает ведро, — оно падает, и вода льется по палатке.
— Извините, — говорит Цинзерлинг, еще раз приподымает шляпу и уходит с лошадью на воздух, прочь из палатки. Проклятый кентуккиец!
Костер профессора догорел, угли зашипели под разливающимся кипятком, и профессор пошел готовить бульон, покинув рельефную карту. Мы увидели брошенные каналы и неосуществленные плотины, по которым бегали ящерицы. У наших ног сейчас лежала миниатюрная копия системы Узбоя, в то время как в ста саженях перед нами возвышались и уходили за горизонты настоящие обрывы сухих впадин, террасы и ямы, поросшие редкими кустами саксаула. Нам показались они сейчас такими же одинокими в пустыне, как их маленькая копия. На далеком обрыве чернела древняя сторожевая башня, покинутая столетия назад. Только стоя посреди пустыни, у бесконечных высохших рек, можно понять все огромное упорство людей, пытавшихся в дореволюционное время добиться оживления умершей страны. Нужно было поистине переделать весь мир и вызвать сначала к жизни какие-то иные силы, которые могли бы переделать этот желтый неподвижный океан. Эта работа была не по плечу ни армиям поручика Бековича, ни тщедушному российско-хивинскому ханству оазиса.
И поэтому вся дореволюционная работа профессора над Амударьей походила на само течение этой упрямой, но бессильной перед песками реки. Умиравшее, чахнувшее хозяйство оазиса требовало генеральной реконструкции реки. Река давала жизнь целой группе городов и районов. Но беднеющая страна, из которой высасывались последние соки, не только не могла мечтать об оживлении пустынь, но и сама была сплошным анахронизмом. В стране ездили на ослах и верблюдах. До ханства русские чиновники добирались по Амударье на туземных лодках в течение месяца, и казалось, что они ехали в средневековье. В степях свирепствовали тигры, а в городах и аулах — хивинские нукеры, забиравшие девушек для ханского гарема. Вершиной транспортной техники здесь была конная колесница, подаренная хану еще послами императрицы Елизаветы.