Соответственно, не нашлось недостатка в концепциях, объяснявших все происходящее немецким национальным характером или особым историческим путем, который увел этот народ в сторону от нормального европейского развития. Немцы, писали американские публицисты, предпочитают порядок свободе, а силу — праву. На виртуальной скамье подсудимых при этом оказывались самые разные исторические фигуры: от прусских королей, создавших авторитарную милитаристскую систему и подмявших под себя в итоге соседние немецкие государства, до Шиллера и Гёте, в произведениях которых тоже при желании удавалось найти «неправильные» идеи. В национальном характере немцев обвиняли даже братьев Гримм, сказки которых, по мнению критиков, полны насилия и жестокости, а посему читающие их дети с пеленок становятся варварами и садистами.
Здесь нужно сделать небольшое отступление. Концепция коллективной вины и коллективной ответственности (иногда эти понятия разделяют, иногда используют как синонимы) — весьма благодатная тема для обсуждения, особенно когда речь идет о других. И сегодня мы можем вполне аргументированно рассуждать о том, в какой степени концепция коллективной вины была оправданной применительно к немцам (или как минимум их большинству). В конце концов, очень многие жители Германии радовались успехам режима, приветствовали успешную агрессию против соседних стран и старательно закрывали глаза на судьбу евреев. Не будем углубляться в рассуждения философского и юридического характера; в спорах вокруг самой идеи и конкретного содержания коллективной вины за долгие годы пролиты моря чернил и сломаны леса копий. Отметим только, что практическое применение этой концепции влекло за собой два весьма неприятных последствия — неприятных, разумеется, с точки зрения тех, кто хотел бы добиться изменений в немецком обществе. Во-первых, если виноваты все, то не виноват никто; реальные преступники и преступления оказывались как бы растворены в монолитной толще коллективной вины. Во-вторых, вместо осуждения преступников самим немецким обществом идея коллективной вины стимулировала солидарность с ними: кто рискнет бросить камень в ближнего, зная, что в глазах остального мира является таким же грешником? Получалось, что больше всего концепция коллективной вины оказывалась выгодна тем, у кого руки были по локоть в крови: дескать, если мы и совершали преступления, то только потому, что этого хотел весь народ…
Но вернемся к дискуссиям военного времени. У идеи коллективной вины немцев, как уже было сказано, имелось довольно много сторонников. Однако недостаточно констатировать вину; вопрос «Кто виноват?» играл здесь лишь вспомогательную роль по отношению к вопросу «Что делать?». Требовалось в первую очередь понять, способны ли немцы в принципе к построению демократического государства и общества. От ответа на этот вопрос зависела и вся дальнейшая стратегия. Если немцы действительно неисправимы, остается лишь одно — жесткими мерами обезвредить их: раздробить Германию на несколько мелких государств, уничтожить индустриальный потенциал…
Наиболее радикальное решение германского вопроса предложил некто Теодор Кауфман, написавший и издавший в 1941 г. в США небольшую книжку под красноречивым названием «Германия должна исчезнуть!». Кауфман предлагал — ни много ни мало — стерилизовать всех немцев. Книжка вышла маленьким тиражом, осталась почти незамеченной читателями, и сегодня о ней никто бы не вспоминал, если бы не германская пропаганда, которая с радостью ухватилась за прекрасный шанс выставить своих противников в самом черном свете. Дескать, видите, мы же говорили, они хотят сжить нас со свету…
Гораздо большей популярностью пользовалась уже упомянутая выше книга «Неизлечима ли Германия?» американского психолога Ричарда Брикнера. Автор развивал идею о том, что немецкое общество на протяжении многих поколений больно коллективной паранойей, от которой практически невозможно избавиться. У этой паранойи есть четыре главных симптома: мегаломания, потребность в доминировании, комплекс жертвы и готовность отрицать реальность. Немецкие лидеры с их бесчеловечными идеями — лишь внешние симптомы этого коллективного менталитета. Небольшое здоровое меньшинство якобы либо эмигрировало, либо оказалось изолировано в обществе, зараженном паранойей. В 1944 г. Брикнер при поддержке правительственных структур провел конференцию «Германия после войны», на которой в компании единомышленников развивал свои идеи.
Одновременно известный юрист Льюис Найзер опубликовал книгу «Что делать с Германией?», в которой доказывал, что авторитарное государство и агрессивная внешняя политика являются неотъемлемыми составляющими всей германской истории, начиная с глубокой древности. В приходе Гитлера к власти, делал вывод автор, виновна в первую очередь немецкая национальная культура. Журналистка Зигрид Шульц написала книгу «Германия попробует снова», на страницах которой мы встречаем все те же идеи: проблема в самом немецком обществе, оно неисправимо и при первой возможности опять развяжет войну. Не отставали и многие немецкие эмигранты-антифашисты: известный публицист Эмиль Людвиг также выводил германский милитаризм из национального характера своих бывших соотечественников.
Однако сторонников противоположной точки зрения оказалось тоже немало. Идея осудить народ целиком, от грудных младенцев до древних старух, вызвала у многих инстинктивный и вполне логичный протест. Психиатр Грегори Зилбург обрушился на своего коллегу Брикнера с резкой критикой, заявив, что коллективная паранойя с медицинской точки зрения — такой же абсурд, как, допустим, коллективная пневмония. Зилбург полагал, что немцы мало чем отличаются от других народов, просто на нескольких важных исторических развилках им сильно не повезло; нацизм — это крайнее, болезненное проявление не какого-то мифического германского национального духа, а современной цивилизации в целом. В американской прессе часто звучала мысль о том, что есть «хорошие» и «плохие» немцы; идея коллективной вины отвергалась и на страницах влиятельного журнала Foreign Affairs. По данным опросов, в 1943 г. большинство американцев четко разделяли нацистов и немецкий народ.
В политических кругах США велись те же дискуссии, но их практическая составляющая была еще более ярко выраженной. Как следует проводить оккупационную политику? В какой пропорции сочетать кнут и пряник? Кого и как наказывать? В конечном счете сколько должна продлиться оккупация? Почти все были согласны с тем, что немцев нужно не просто физически освободить от гитлеровской тирании, но основательно «перевоспитать», избавив от старых взглядов и привычек и привив им новые. В 1942 г. вице-президент Генри Уоллес заявил: «Немецкий народ должен суметь отучиться от всего, чему его учил не только Гитлер, но и предшественники оного в последние сто лет, учили столь многие философы и педагоги — адепты крови и железа… Мы должны переучить народ и научить его демократии… Единственной надеждой для Европы остается изменение германского менталитета. Их нужно отучить от векового представления о том, что они — раса господ»[16]. Легко сказать — «отучить», но какие инструменты для этого выбрать? Один из предложенных вариантов предполагал обращение с немцами как с иммигрантами, сознание которых меняется под влиянием американской культуры. Такая концепция нашла отражение в американском фильме «Завтра — весь мир», вышедшем на экраны в 1944 г. Главный герой картины — немецкий подросток, оказавшийся в американской семье и под влиянием окружающих его людей постепенно превращающийся из убежденного нациста в нормального мальчика.
Особую актуальность вопрос о том, что делать с немцами, приобрел в последние месяцы войны в Европе. Армии союзников стремительно приближались к границам рейха, а значит, дискуссии об оккупационной политике не менее стремительно переходили в практическую плоскость. Кроме того, у американцев появилась новая пища для размышлений. Во-первых, по мере освобождения оккупированных территорий вскрывались все более ужасающие факты совершенных нацистами преступлений. Информация оказывалась настолько шокирующей, что даже победители верили в нее далеко не сразу. «Я бы не поверил в это, если бы не видел собственными глазами», — писал американский военный репортер из освобожденного Бухенвальда[17]. Во-вторых, несмотря на откровенную безнадежность военного положения, немецкие солдаты продолжали фанатично сопротивляться. В союзных штабах возникло опасение, что на германской территории население развернет в тылу победителей отчаянную партизанскую войну.
Все это, безусловно, оказывало влияние на обсуждение будущего Германии. Президент США Франклин Рузвельт колебался, внутри государственного аппарата разные ведомства отстаивали противоположные точки зрения. В августе 1944 г. министр финансов Генри Моргентау направил президенту меморандум, вскоре получивший широкую известность под названием «План Моргентау». Он предусматривал среди прочего отторжение от Германии значительных кусков территории на востоке и установление международного контроля над Руром, раздел оставшейся страны на два независимых государства (северное и южное), демонтаж всей крупной промышленности и контроль над германской экономикой с целью не допустить новой индустриализации. В сентябре документ обсуждался Рузвельтом и Черчиллем на Второй Квебекской конференции. Изначально президент США склонялся к тому, чтобы поддержать Моргентау, однако под давлением общественной критики довольно быстро изменил свое мнение.
Внутри американского правительства против министра финансов выступили два ведомства (военное и внешнеполитическое), ратовавшие за более взвешенный подход: нацисты — преступное сообщество, захватившее власть, а автоматически разделяемой всеми представителями нации коллективной вины не существует. Ключевыми представителями этого направления стали госсекретарь Корделл Халл и военный министр Генри Стимсон. «Невозможно, — заявлял Стимсон Рузвельту, — силой заставить семидесятимиллионную нацию, на протяжении многих лет славившуюся науками и искусствами и достигшую благодаря своей эффективности и энергии высших показателей промышленного развития в Европе, полностью отказаться от своего образа жизни и превратиться в крестьян, оставив индустрию и науки другим народам»