Подошла молодая супружеская пара. Жена сказала мужу, показывая на елку, которую облюбовала Настасья Ивановна:
— Ну-ка, поверни ее.
Муж лихо схватил деревце и покрутил его, как девушку в танце. Елочка укоризненно смотрела на Настасью Ивановну, из-под густой зеленой челки.
— Нет, — сказала жена, — высоковата. Разве что обрубить низ. И иголок с нее столько нападает, что неделю потом не соберешь. Лучше вон ту, пониже. — Супруг покорно последовал за ней.
Настасья Ивановна облегченно вздохнула и осторожно приблизилась к елочке. Ничего-то вы не понимаете, — сказала она вслед удалившейся паре. Она непохожа на других, и Ванечка бы ее выбрал, — Настасья Ивановна осторожно притронулась к дереву. Елка обрадованно и доверчиво прижалась к старой женщине.
«Будет у мальчонки праздник», — счастливо подумала Настасья Ивановна. Она тут же представила, как соседский малыш обряжает деревце в разноцветные игрушки, хотя и без них была она одно загляденье. Настасья Ивановна даже подумала грешным делом — не срезать ли и себе веточку с дерева, но тут же устыдилась этой мысли: природа сотворила елку, пусть и останется такая, какая родилась, какая есть.
Я тебя в обиду не дам, про себя сказала Настасья Ивановна. Я ведь о тебе все утро думала.
— Настасья Ивановна, — послышался рядом незнакомый голос.
Она вздрогнула и обернулась не сразу, сомневаясь, ее ли зовут.
Перед ней стоял немолодой мужчина. Что-то знакомое проскользнуло в его лице, но что — этого нельзя было определить в первую минуту. И пытаясь рассмотреть мужчину непослушными глазами, старая женщина подняла воробьиную головку и долго вглядывалась в него, и не сразу признала она школьного товарища своего Вани — Алексея Самсонова. С одного двора провожали их на войну.
Она даже глаза прикрыла — как от резкого света: Увидев, что его узнали, Самсонов сказал, нагибаясь:
— Здравствуйте, тетя Настя.
— Здравствуй, Леша, — отвечала она давно забытым ею самой голосом.
— Как здоровье ваше? — трудно преодолевая замешательство, спросил Алексей.
— Жива, — с горькой усмешкой откликнулась старуха. Самсонов огорчился, услышав ее равнодушный, протертый годами голос. Он разом увидел и ее безразлично заштопанное пальто, и валенки с изношенными галошами.
— Давно у вас не бывал, — грустно и растерянно молвил Алексей.
— Давно, — она стояла не двигаясь, как замерзшее дерево, согреваясь от этой внезапной встречи. — Сам-то ты как, Алеша?
— Да все по больницам. — Нехотя откликнулся он, и Настасья Ивановна увидела, как он резко постарел за то время, что его не было. — Вот еле уговорил врачей выписать меня к Новому году, — невесело усмехнулся Самсонов.
Лицо его выражало усталость и нежелание жаловаться на свою судьбу матери погибшего друга.
Он улыбнулся:
— Полгорода объездил, и сюда по старой памяти — тут всегда елочный базар хороший. Я к вам загляну, тетя Настя. Обязательно загляну.
— Заходи, Леша, я тебе всегда рада. Про внуков своих расскажешь.
— С Новым годом.
— И тебя с Новым годом. И твоих всех. Дай бог им здоровья. Выздоравливай скорей, сынок, — Настасья Ивановна прикрыла горькие глаза в предчувствии слезы.
Она несла елочку осторожно, стараясь, чтобы ни одна иголка не упала.
Останавливалась, чтобы передохнуть и снова несла свою счастливую ношу.
Когда было тепло, она часто сидела во дворе вместе со старыми женщинами, а сейчас на улицу почти никто не выходил. Она коротала часы жизни наедине с привычными мыслями. Думы о сыне не были тяжелы ей, они поддерживали ее существование, ибо в каждой жизни есть нравственная идея, которая является ключом бытия, убери ее — и человек станет чахнуть. Незримое присутствие сына рядом с ней не дано было понять окружающим, занятым своими делами. Они готовы были впустить одинокую женщину в свою жизнь и не раз распахивали перед ней ворота своего существования, но там жило веселье, которое мать с корнем вырвала из души своей.
У дома Настасья Ивановна увидела на сугробе большую еловую ветку. Кому-то новогоднее древо показалось большим. Ветка так и просилась в руки, не желала проводить приближающийся праздник на улице, в одиночестве. Мать подняла ветку, как поскользнувшегося ребенка.
— Ну вот, а тебя я дома поставлю, — сказала Настасья Ивановна одинокой веточке.
Подъезд встретил ее настырным запахом слежавшейся тесноты. Она положила ветку на пол, поставила рядом сумку и с удовольствием почувствовала руку, не обремененную тяжестью. Вспомнила, что сегодня еще предстоит много работы, и тяжело вздохнула, покорившись судьбе.
Во второй раз за сегодняшний день Настасья Ивановна подошла к почтовому ящику. Она долго не открывала ящик, чувствуя ветерок надежды и не желая с ним расставаться.
Только поднимаясь по высоким ступенькам лестницы, поняла, как огромно устала за день. Тяжелое дыхание вырывалось из нее.
Настасья Ивановна сразу поняла, как соскучилась по своей комнате. Сняла валенки и, не зажигая света, села на диван в пальто. Как хорошо было сидеть на диване, опутанной тишиной, и слушать, как отдыхает от тяжкой работы тело. Вставать, раздеваться, вновь возвращаться на диван — казалось ей невыполнимой работой, и она легла как была — во всей одежде.
Отдохнув, поставила ветку в ту молочную бутылку с отколотым горлышком. Жительница зимнего леса оживила комнату своим ласковым запахом, и мать заметила, что она глубже и легче вдыхала напоенный веткой воздух.
Она думала о наступающем Новом годе — уже у многих за окнами висели веселые елочки, ожидая праздничного дня. И мать стала светло вспоминать, как в детстве сын задолго перед Новым годом уже подступал к ней с ожиданием: «Мама, а какая у нас будет елка — как в прошлом году или выше? А почему елка пахнет, ведь на ней цветов нет?» И она припомнила, как откладывала от зарплаты на новую рубашку сыну, на елку, да мало ли на что… А первая Ванина получка: маленькая, но гордая! Сын положил тогда на стол сверточек, в котором таился платок, и как ясно поняла она в тот щемящий миг, что сын стал совсем взрослым и теперь еще глубже погрузится в свои личные заботы, отдаляясь и отдаляясь. А как весенне верилось, что ее оставшаяся жизнь будет согреваться от присутствия сына, от забот о нем и его семье, и так хотелось видеть рядом с ним вежливую жену. И как обманулась она в своих материнских надеждах. Сколько у жизни нежданных поворотов, несмотря на кажущуюся ее медлительность и поверхностное спокойствие. И в матери наступила тишина. Убила война ее надежды.
Предстояло еще убрать места общего пользования. Не так уж долго оставалось до прихода соседей.
Она убирала только когда никого не было, стесняясь своей немощи, — не хотела, чтобы унижали ее сочувствием и жалостью. Она внутренне оттаяла, когда, осторожно прислушавшись, убедилась, что в квартире никого нет — все на работе. И тишина квартиры из враждебной превратилась в дружественную.
Мать мыла полы с трудом, отдавая последнюю силу уставших мышц. Руки механически делали трудную нудную работу, оживляя боль в потерявших гибкость суставах. Спина, как чужая, гнулась к чужому полу, испачканному ногами чужих людей. Одна боль в матери сменяла другую. Мать стирала пыль с пола, давно забывшего запах леса, точно хотела вдохнуть в него ушедшую лесную жизнь.
Наконец она кончила работу, но это не принесло ей удовольствия, и она долго стояла с тряпкой в руке, прислушиваясь к выпрямленной, точно насильно, спине. Мышцы, как кладовые усталости, были переполнены работой. Тускло билось сердце, будто хотело остановиться. Но мать чувствовала, что оно не остановится, ведь не все дела переделала она сегодня и в жизни. Долго отдыхала, накапливая силы, — сидела сгорбившись от памяти недавнего труда.
Время невидимым потоком текло через ее тело. Вещество жизни уже медленно покидало ее. Тело умоляло о покое и требовало его, как требует жажда глотка воды. Настасья Ивановна ни о чем не думала, и ей было хорошо. Покой убаюкивал натрудившиеся руки. Голова ее чуть клонилась. Она долго слушала, как трубы парового отопления пели на разные голоса, а потом стали переругиваться между собой.
Отдышавшись, она проверила, чисто ли убралась.
Тишина успокаивала, лечила напряженное громкое сердце, душа словно оставила мать.
В ванне долго мыла руки, а придя домой взглянула на поселившуюся в ее комнате елку. Сегодня ей очень хотелось, чтобы вечер наступил скорее. Квартира заполнится людскими голосами, и среди них будет летать голос мальчика.
Не сразу решилась Настасья Ивановна пойти к соседке — вдруг уговорит взять деньги за елку, ведь не станешь же объяснять, что это как бы подарок на день рождения ее Ване? Вдруг елку уже купили? Мысли эти мучили ее, а время шло. Она с неприязнью глянула на часовую стрелку, словно та была виновата в ее опасливых мыслях. Запах купленной елочки звал ее к действию. «Мальчик уснул, так что я не помешаю ему, а завтра елочка разбудит его», — решила она и, выйдя в коридор, осторожно постучала в комнату.
— Войдите!
Настасья Ивановна увидела перед собой лицо молодой женщины — простое и уставшее. Оно говорило и об одинокой бабьей жизни, и о нехватке денег, и о недостатке времени, и о необходимости затрачивать его на мелкие домашние дела, без которых не может существовать даже самая маленькая семья.
— Спит уже? — Настасья Ивановна нерешительно остановилась возле кроватки. От детского тела шло парное дыханье.
— Уснул, — улыбнулась молодая мать и взглянула на Настасью Ивановну, как бы приглашая полюбоваться ребенком.
Настасья Ивановна вглядывалась в черты мальчика, находя в нем сходство со своим сыном. В чем выражалось это сходство она не могла понять, но неназываемая доверчивость двух детских лиц была одинаковой.
— Я случайно услышала утром, что вы еще елку не купили, — голос ее был тихим и робким. — Я хочу ее подарить вашему сыну. — Видя удивленные глаза, Настасья Ивановна собралась было рассказать о дне рождении своего Ванечки, но не стала этого делать.