— Ой, я бы и сама купила, — смущенно ответила Вера и сразу повернулась к сыну: не проснулся ли? — дней-то еще много.
— Разве много? — проговорила Настасья Ивановна, опечаленная, что могут не принять ее подарок. — Мальчик будет десять дней радоваться, — виновато улыбнулась она и при этом вспомнила своего сына, — да и когда вам купить, — к вечеру все уже разбирают, а в субботу народу видимо-невидимо.
Они перенесли елку. Настасье Ивановне казалось, что та с радостью переселяется в комнату ребенка.
— Проснется завтра, а его елочка ждет, — освобожденно проговорила она.
— Я расплачусь с вами, — неуверенно сказала Вера.
— Бог с тобой, дочка, — замахала руками Настасья Ивановна.
— Спасибо вам тогда еще раз.
Настасья Ивановна улыбнулась:
— Не за что. Если понадобится моя помощь — покличьте, я приду. У нее чуть не вырвалось: «Посижу с Ванечкой».
— А меня на Новый год звали в гости, я отказалась, — призналась Вера, подбодренная этим обещанием.
— Вот и иди, доченька, я все сделаю как надо, — мягко откликнулась Настасья Ивановна.
Она сама удивлялась, как забыто легко дышалось ей сейчас.
Сменила клеенчатую, с исчезнувшим рисунком скатерть на белую, свежую и любовно оправила ее края. Подошла к этажерке и достала несколько книг. Выбрала одну, которую Ваня читал чаще всего и, открыв наугад, долго вглядываясь в буквы, стала читать, водя пальцем по строкам, но глаза скоро перестали слушаться. Если б ее глаза были птицами, она бы давно отпустила их на свободу, а вдруг дано им то, что не дано человеку?
В одной из книг она снова нашла — как в первый раз — записку, оставленную ею для сына. По желтому листу бумаги расползлись буквы: «Ванечка, приди хоть сиводня рано. Я ждала, глаза об улицу изтерла, а тибя все нету и нету».
Пересмотрев книги, она не вернула их полке, а отложила на дальний край стола, оставив перед собой лишь одну. И долго сидела перед ней, положив отработавшиеся ладони на книгу, будто брусок бумаги был теплым и мать грелась о него.
Дошла очередь и до школьных тетрадей сына. Их уцелело всего лишь две — по русскому языку и по арифметике. Тетради мать берегла пуще самой себя. Она предпочла бы отдать половину оставшегося здоровья, чем лишиться их — необходимых, как кровь. И она думала, глядя на эти тетради, что когда человек постоянно рядом — нет и мысли, что он может пропасть, и вдруг — нет человека — и с удивлением понимаешь, как мало осталось от него.
Мать не замечала корявости сыновьего почерка, хотя внимательно всматривалась в него, словно надеясь увидеть сквозь веточки цифр и букв черты Ваниного лица. Небрежно написанные формулы виделись ей живыми.
Буквы были дружнее цифр, они держались в каждом слове за руки. Некоторые расплывались. Мать долго смотрела на них, поднесла страницу к лицу и поцеловала буквы, написанные сыном.
Потом достала купленные тетради, осторожно расправила скрепку, другую, и конец второй больно вошел под ноготь. Вынув листок и поводив шариковой ручкой по газете, мать стала писать сыну.
Если бы из мирового пространства кто-нибудь, наделенный неизмеримой силой, бросил бы сейчас взгляд на землю, и увидел бы кровь, войны, страдания, глупость и ложь людскую, опутавшие планету, и ужаснулся бы, то он и тогда простил бы всю землю и всех людей, увидев своим всевидящим оком одинокую мать, и если бы его сердце не испытывало прежде боли, то испытало бы ее.
Написав, внимательно перечитала письмо:
«Здравствуй, сыночек мой милый. Пишу вечером. Устала сильно. Мне без тебя мочи нету жить. Прасковья, что из пятого подъезда, ездила в церковь, я ей денег дала, чтобы Николаю Угоднику свечу поставила. Сама, бог даст, к весне выберусь, если доживу».
И подумав, приписала: «Твоя единственная мама Настасья Ивановна».
Когда совсем стемнело, мать включила свет и взяла толстую книгу, стоявшую на полке, в стороне от других. Она достала из книги несколько фронтовых треугольников и стала их гладить стертыми от бесконечной работы пальцами. В это время она улыбнулась. Фронтовые письма сына она знала наизусть и хорошо представляла, как он писал их, намаявшись от жестокой работы войны.
А от мысли, что она не рассматривала еще фотографии сына, мать на минуту стала совсем счастливой и произнесла вслух:
— Сыночек мой, без тебя бы умерла с тоски.
Почему мы живем так, словно наша жизнь — наказание за какую-то другую?
Необходимей сердца
Вожатые Матвей и Катя, стоя в коридоре, внимательно прислушивались. В дальней палате — у девочек — осторожно разговаривали, и они не могли понять: кто? Одинокий комар носился над ухом, Матвей отмахнулся от него, и надоедливый комариный стон растворился в густом, настоянном на запахе елей и ночных фиалок воздухе.
Разговор в палате девочек еле шелестел.
— Это Таня Звягинцева, — сказала Катя.
— Да, — прислушавшись, согласился Матвей.
— Иди, постой у палат мальчишек, а я с девочками разберусь.
Матвей на цыпочках прошел по палатам ребят, поправил одеяло у Коли Петяева. Тот повернулся на правый бок, зарываясь в тепло.
Матвей подошел к распахнутому окну. Свежий воздух медленно вплывал в палату, и он вздохнул глубже, словно хотел навсегда оставить в себе этот здоровый лесной воздух. Огромные звезды бродили по небу, и подумалось, что это звезды, посеянные каким-то невероятно талантливым пахарем в почву космоса, и одно такое зерно — Земля — дало росток жизни, еще слабый, но всеми силами цепляющийся за вечность.
Вожатые встретились снова и, не говоря друг другу ни слова, как люди, привыкшие друг к другу, прислушались опять. Теперь было тихо. Казалось, что две одинаковые лампы в коридоре стали еще более тусклыми, словно и они засыпали, как дети.
Потом они так же молча вошли в вожатскую комнату, еще раз осмотрели газету, приготовленную для завтрашнего конкурса. Краски высохли, и было приятно смотреть на работу детей.
За окном послышались громкие голоса. Катя выглянула в окно первой: соседи — воспитательницы из детского сада — отправлялись на еженедельный костер.
— Сколько времени? — спросил Матвей.
— Одиннадцать.
— Вот преимущество нашего седьмого отряда: старшие отряды еще не спят, да и попробуй заставь их, если привыкли они дома в двенадцать ложиться, а наши пионеры видят уже нас во сне.
Катя улыбнулась:
— Иди отдыхай.
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Матвей жил с Юрой, вожатым пятого отряда, на первом этаже. Юра проснулся, спросил:
— Тихо у меня?
— Тихо.
— Они-то спят… — зевнул Юра.
— Спи и ты.
— Не хочется.
— А что ж ты хочешь?
— Хочу читать «Марсианские хроники».
— В который раз?
— В шестой.
В комнату без стука вошел Костин. Он всегда ходил уверенно и громко, словно все вокруг — и воздух, и полы, и деревья — принадлежало ему и существовало, чтобы ему, Костину, было хорошо.
— Спят уже, — хмыкнул Костин. — Так всю жизнь проспите, — говоря, он никогда не смотрел на человека, точно разговаривал с вещами.
— Тише, детей разбудишь.
— Дети не поднимутся, даже если им пообещать к столу арбуз. Я предлагаю пойти в лес. Там баб из детского сада полно, а мужчин господь бог им не послал.
— И ты полагаешь исправить эту ошибку? — улыбнулся Матвей.
— Полагаю, — Костин мелко засмеялся. — Самое интересное случается ночью.
— Ты имеешь в виду свое появление на свет? — поинтересовался Матвей, пойдя по скользкой дорожке юмора.
— Хватит разговаривать, ребята, двигаться пора. Меня пригласили и попросили прийти не одного…
— И ты посетил нас, — закончил Юра.
В присутствии женщин Матвей чувствовал себя неуютно, и, подшучивая над Юрой, он делал вид, что знаком с премудростями жизни.
«Может, сходить? — подумалось Матвею. — Все равно не усну. К тому же новые люди — это всегда интересно».
От волнения у него вспотели руки, и он положил их на холодную железную спинку кровати, делая вид, что тянется. И проговорил:
— Пожалуй, пойдем.
Юра в недоумении посмотрел на него:
— Вот уж не считал тебя любителем подобных прогулок.
— Расту.
Юра взялся за книгу:
— В таком случае «спокойной ночи» мне пожелает Рей Брэдбери.
Матвей и Костин вышли на улицу.
Необыкновенно большая луна густым светом покрывала землю, и фонари горели, не прибавляя света. Луна стояла над головой острая, как бы просвечивающая, туманы покрывали ее голубизну. Казалось, что сейчас можно услышать дыхание спящей земли. Отсвечивали верхние плотные листья сирени, впитывала в себя целебный свет и трава, приподнимаясь во сне. Хотелось Матвею остановиться и слушать, лесная тишина отнимала слова, и думалось: крикни, скажи даже слово — появится невиданная сила и сожмет горло — слова не вымолвишь. Апельсиновым светом горела дорога, расслабляющая теплынь лежала на всем. Вдруг хлынул звук поезда вдали и приблизился за мгновенье — железная дорога шла будто бы рядом, а на самом деле в пяти километрах. Звук быстро исчез, выпал из темноты, стало еще тише.
Не разговаривая, быстрым шагом прошли они лагерь и, растревожив заскрипевшую от неудовольствия калитку, вникли в лесную немоту. Нежданно навстречу им рванулась песня. Ее Матвей слышал не раз, но сейчас это была другая песня. Полный счастливого ожидания голос парил над спящими деревьями: «Мы на лодочке катались, золотисто-золотой, не гребли, а целовались, не качай, брат, головой. В саду, говорят, в бору, говорят, растет, говорят, сосеночка, понравился мне, девице, молоденький мальчоночка».
На песню пошли быстрее. Матвей чувствовал медленные, жесткие удары сердца. Впереди возникла живая, мятущаяся точка, она расплывалась, увеличивалась, меняя свою форму каждый миг. Свет словно шел навстречу, за ветками маячили руки костра.
На поляне сидели женщины, тени деревьев плавали по ним, делая их таинственными и бесплотными, как сама темнота.