– Я все хочу поговорить с вами, Джекил, – начал адвокат. – Вы помните свое завещание?
Внимательный наблюдатель сообразил бы, что тема была неприятна доктору. Однако он и бровью не повел.
– Бедный Аттерсон, – сказал он, – беда вам с таким клиентом. Зачем вы принимаете так близко к сердцу мое завещание? Вот еще Лэньон, этакий книжный педант, – тот ужасно огорчается из-за моих, по его выражению, научных ересей. Впрочем, вам нечего хмуриться, я сам знаю, он парень хороший, прекрасный парень, и мне хотелось бы видеться с ним почаще. Но все-таки он книжный педант, невежественный, крикливый педант. Ни в ком еще я так не разочаровывался, как в Лэньоне.
– Вы знаете, мне оно никогда не нравилось, – безжалостно гнул свое Аттерсон, не обращая внимания на новый поворот разговора.
– Мое завещание? Да, разумеется, я помню, – сказал доктор уже более резко. – Вы мне говорили.
– Ну, так я вам это говорю снова, – сказал адвокат. – Я узнал кое-что о молодом Хайде.
Большое красивое лицо доктора Джекила вдруг побледнело, у него даже губы побелели и вокруг глаз легли тени.
– Дальше я и слушать не хочу, – прервал он. – Мы, кажется, уговорились больше не поднимать этого вопроса.
– То, что я слышал, отвратительно, – сказал Аттерсон.
– Это дела не меняет. Вы не понимаете, в каком я положении, – довольно бессвязно заговорил доктор. – Мне так трудно, Аттерсон. У меня очень странное положение, очень странное. Тут разговорами не поможешь.
– Джекил, – сказал Аттерсон, – вы меня знаете: мне можно довериться. Выкладывайте мне все по секрету; я уверен, что помогу вам выкрутиться.
– Дорогой Аттерсон, – сказал доктор, – вы очень добры, вы удивительно добры, не знаю, как и благодарить вас. Я вполне верю вам. Я бы вам доверился скорее, чем кому-либо на свете, скорее, чем самому себе, если бы мне приходилось выбирать. Но тут совсем не то, что вам представляется. Вовсе не то. И чтобы успокоить ваше доброе сердце, скажу вам лишь одно: я могу отделаться от мистера Хайда, когда захочу. Клянусь, это так. Благодарю вас еще и еще раз. Добавлю к этому – я знаю, вы не рассердитесь на меня, Аттерсон, – это дело касается меня одного, не будем его трогать, прошу вас.
Аттерсон немного подумал, глядя в огонь.
– Вы, без сомнения, совершенно правы, – наконец сказал он, поднимаясь.
– Но если уж мы говорим об этом, и, надеюсь, в последний раз, – продолжал доктор, – то я хотел бы заметить вам еще вот что: я действительно принимаю очень, очень большое участие в бедном Хайде. Я знаю, вы видели его, он мне говорил. Боюсь, он был груб. Но я и вправду принимаю очень, очень большое участие в этом молодом человеке. И когда меня не станет, Аттерсон, пообещайте мне ладить с ним и поддерживать его права. Я думаю, вы поступили бы так, если б знали все. Вы снимете у меня камень с души, если дадите мне такое обещание.
– Не думаю, чтобы я мог подружиться с ним, – сказал адвокат.
– Я этого не прошу, – настаивал Джекил, кладя руку на плечо Аттерсона, – я прошу только справедливости. Я прошу только помочь ему ради меня, когда меня не будет на свете.
Аттерсон не мог подавить вздоха.
– Хорошо, – сказал он, – я обещаю.
Убийство сэра Кэрью
Почти через год, в октябре 18… года, весь Лондон потрясло известие о чрезвычайно жестоком убийстве, привлекшем особое внимание из-за высокого положения жертвы. Подробности были скудны и поразительны. Девушка служанка, жившая в доме неподалеку от реки, около одиннадцати часов вечера отправилась спать к себе наверх. Хотя в предрассветные часы город заволокло туманом, первая половина этой ночи была безоблачная, и переулок, на который выходило окно служанки, ярко освещала полная луна. Девушка, вероятно, отличалась романтическими склонностями, ибо она уселась на своем сундучке, стоявшем у самого окна, и погрузилась в мечтания. Никогда (говорила она потом, рассказывая об этом случае и обливаясь слезами), никогда еще она не была так миролюбиво настроена, никогда с такой теплотой не думала о людях. Сидя у окна, она вдруг заметила подходившего по переулку к ее дому старого красивого седовласого джентльмена и шедшего к нему навстречу другого, очень маленького джентльмена, на которого она сначала почти не обратила внимания. Когда они сошлись близко – это случилось под самым ее окном, – старик весьма любезно и учтиво, с поклоном обратился к прохожему. В том, что он сказал, не было как будто ничего важного. Пожалуй, судя по его жесту, он просто расспрашивал о дороге. Луна, когда он заговорил, освещала его, и девушка с удовольствием рассматривала его лицо. Оно дышало какой-то простодушной старомодной добротой и мягкостью, но в то же время выражало нечто вроде вполне заслуженного чувства собственного достоинства. Тут ее взгляд перешел на другого человека, и она с удивлением признала в нем некоего мистера Хайда, заходившего однажды к ее хозяевам и вызвавшего ее неприязнь. Он держал в руке тяжелую палку и поигрывал ею, но не отвечал ни слова и, казалось, слушал старика с враждебным нетерпением. Затем неожиданно он с бешеным гневом затопал ногами и вообще, по описанию служанки, повел себя как сумасшедший. Старый джентльмен отступил на шаг, очевидно очень удивленный и даже оскорбленный. Тогда мистер Хайд совсем вышел из себя и ударом палки свалил его на землю. В следующее мгновение он с обезьяньей яростью стал топтать свою жертву ногами и обрушил на нее град ударов, под которыми трещали кости, а тело так и подскакивало на мостовой. Увидев и услышав все это, служанка от ужаса потеряла сознание.
Было два часа ночи, когда она пришла в себя и позвала полицию. Убийца уже давно исчез, но невероятно изуродованное тело его жертвы лежало посередине переулка. Палка, при помощи которой было совершено убийство, хоть и была из какого-то редкостного и очень крепкого и тяжелого дерева, сломалась пополам во время этого приступа бессмысленной жестокости. Один расщепленный кусок валялся рядом в канаве, другой кусок убийца, очевидно, унес с собой. При убитом был найден кошелек и золотые часы, но ни визитных карточек, ни бумаг, ничего больше, кроме запечатанного конверта с наклеенной маркой, который старик, вероятно, собирался снести на почту. На конверте стояло имя и адрес мистера Аттерсона.
Письмо принесли к адвокату на следующее утро, когда он был еще в постели. Едва он взглянул на письмо и услыхал, что случилось, как лицо его вытянулось.
– Я ничего не скажу вам, пока не увижу тело, – сказал он. – Дело может оказаться серьезным. Будьте добры подождать, пока я оденусь.
С тем же строгим выражением лица он наспех позавтракал и поехал в полицейский участок, куда перенесли тело.
– Да, – сказал он, – я узнаю его. К сожалению, я должен заявить, что это сэр Дэнверс Кэрью.
– Ох, сэр, неужели? – воскликнул полицейский. Но тут же его глаза загорелись профессиональным честолюбием. – Это произведет изрядный шум, – сказал он. – Может быть, вы поможете нам изловить преступника?
И он вкратце передал то, что видела служанка, и показал обломки палки.
У мистера Аттерсона упало сердце при имени Хайда, но, когда перед ним положили палку, у него не осталось никаких сомнений. Хотя она была обломана и расщеплена, он узнал в ней палку, много лет назад подаренную им самим Генри Джекилу.
– Этот мистер Хайд мал ростом? – спросил он.
– Чрезвычайно мал и чрезвычайно противен с виду, по словам служанки, – сказал полицейский.
Мистер Аттерсон задумался, затем поднял голову и сказал:
– Если хотите, я, кажется, могу свезти вас в моей карете туда, где он живет.
Было уже около девяти утра. Первый тяжелый осенний туман широкой шоколадной пеленой затянул небеса, но ветер безостановочно сражался с ним и по временам заставлял отступать. Пока кеб пробирался по улицам, мистер Аттерсон насмотрелся всяких сумеречных оттенков и окрасок: здесь было темно, как бывает поздним вечером, тут зловеще рдел горячий смутный отсвет, словно от странного пожара, а там туман на миг разрывался и сквозь крутящиеся клубы пробивался чуть живой луч дневного света. В этом переменчивом освещении унылый квартал Сохо, со слякотью на мостовой, с неряшливыми пешеходами, с фонарями, которые забыли потушить, а может быть, зажгли заново, чтобы отразить это нечаянное и печальное нашествие тьмы, представал взору адвоката словно выхваченный из какого-то города, привидевшегося в ночном кошмаре. Аттерсона к тому же одолевали мысли самого мрачного свойства, и, поглядывая на своего спутника, он ощущал подчас прилив того страха перед законом и его служителями, какой нападает иногда даже на самых честных людей.
Когда кеб подъехал к указанному дому, туман рассеялся и Аттерсон увидел закоптелую улицу, кабак, низкопробный французский ресторанчик, харчевню, где можно получить выпивку на пенни и на два пенса салата, оборванных детей, толпившихся в дверях, и много женщин различных национальностей, спешивших из дому с ключом в руках, чтобы пропустить с утра стаканчик. В следующее мгновение туман опять опустился на всю округу, коричневый, как умбровая краска, и отрезал дом от всего окружающего. Здесь-то и жил любимец Генри Джекила, человек, который должен был унаследовать четверть миллиона.
Старая женщина, с лицом цвета слоновой кости, с серебристо-седыми волосами, открыла дверь. У нее было злое, словно заглаженное лицемерием лицо, но манеры – превосходные.
– Да, – сказала она, – мистер Хайд живет здесь, но его нет дома, этой ночью он вернулся очень поздно, не пробыл у себя и часу, как ушел опять. Тут нет ничего странного, он ведет неправильный образ жизни и отсутствует часто; например, до вчерашнего дня его здесь два месяца не было.
– Раз так, нам надо осмотреть его квартиру, – сказал адвокат.
Когда же старуха пустилась уверять его, что это невозможно, он добавил:
– Мне следовало вам сказать, что со мной инспектор Ньюкомен из Скотланд-Ярда.
Лицо женщины мигом осветилось гнусной радостью.
– Ага, – сказала она, – он попался! Что он наделал?