терсон?
– Просто приглашение на обед. А вы хотите посмотреть?
– Дайте-ка мне на минутку. Благодарю вас, сэр.
И, положив оба листка рядом, он стал тщательно сличать написанное.
– Благодарю вас, сэр, – сказал он наконец, возвращая оба письма. – Очень интересный автограф.
Наступило молчание. Некоторое время мистер Аттерсон боролся с желанием заговорить.
– Почему вы сравнивали письма, Гест? – спросил он вдруг.
– Знаете, сэр, – ответил клерк, – тут несколько неожиданное сходство: два почерка во многом одинаковы, только наклон разный.
– Удивительно, – сказал Аттерсон.
– Вот именно, удивительно, – подтвердил Гест.
– Пожалуй, не стоит болтать об этом письме, – сказал шеф.
– Не стоит, сэр, – согласился его помощник. – Я понимаю.
Едва мистер Аттерсон в тот вечер остался один, он спрятал письмо в сейф, где ему суждено было отныне лежать. «Как, – думал он. – Генри Джекил подделывает письма убийцы?» И он чувствовал, что кровь стынет у него в жилах.
Странная беседа с доктором Лэньоном
Время шло. В награду за поимку преступника предлагали тысячи фунтов, потому что убийство сэра Дэнверса воспринималось как оскорбление, нанесенное всему обществу. Но мистер Хайд исчез из поля зрения полиции, словно никогда не существовал. Правда, раскопали много случаев из его прошлого, и притом постыдных. Выплыли рассказы о его неистовствах, о его бессердечии и жестокости, о его гнусной жизни, о его странных приятелях, о ненависти, которая сопутствовала ему повсюду, но о его теперешнем местонахождении – ни звука. С тех пор как наутро после убийства Хайд покинул свой дом в Сохо, он словно в воду канул. Проходили дни, и постепенно мистер Аттерсон начал оправляться от своих страхов и несколько успокаиваться. На его взгляд, смерть сэра Дэнверса с лихвой окупилась исчезновением мистера Хайда. Теперь, когда это дурное влияние прекратилось, для доктора Джекила началась новая жизнь. Он стал выходить, возобновил отношения с друзьями и опять сделался привычным гостем и добрым хозяином. Он и раньше был известен своей благотворительностью, теперь он начал отличаться даже религиозностью. Он был деятелен, он много бывал на свежем воздухе и творил добро. Его лицо прояснилось и посветлело, словно от внутреннего сознания выполняемого долга. И более двух месяцев доктор жил мирно.
Восьмого января Аттерсон обедал у доктора в узком кругу друзей; Лэньон тоже был там, и лицо хозяина обращалось от одного к другому, как в былые времена, когда все трое были неразлучны. Но двенадцатого, а потом и четырнадцатого дверь дома оказалась закрытой перед адвокатом.
– Доктор не выходит и никого не принимает, – сказал Пул.
Пятнадцатого Аттерсон сделал новую попытку, и опять не был принят. Он привык за последние два месяца видеться со своим другом почти ежедневно, и вновь возвратившееся одиночество угнетало его. На пятый вечер он позвал к себе обедать Геста. На шестой Аттерсон отправился к доктору Лэньону.
Там его по крайней мере не отказались принять. Но, войдя, он был потрясен переменой во внешности доктора. На лице его ясно читался смертный приговор. Из румяного он стал бледным, исхудал, заметно полысел и постарел. Но эти признаки надвигающегося физического распада не так поразили адвоката, как взгляд Лэньона и выражение лица, свидетельствовавшие о каком-то страхе, глубоко запавшем в душу. Маловероятным казалось, чтобы доктор боялся смерти, однако именно это склонен был заподозрить Аттерсон. «Да, – подумалось ему, – он сам врач, он понимает свое состояние, он уверен, что дни его сочтены, и эта уверенность ему не по силам». Однако когда Аттерсон сказал Лэньону, что тот плохо выглядит, Лэньон сам с великой твердостью объявил себя человеком обреченным.
– Я перенес удар, – сказал он, – мне уже не поправиться. Это вопрос нескольких недель. Ну что ж, жизнь была хороша. Я любил жизнь, да, сэр, любил. Иногда я думаю, что, будь нам все известно, мы легче соглашались бы убраться отсюда.
– Джекил тоже болен, – заметил Аттерсон. – Вы видели его?
Но Лэньон изменился в лице и поднял дрожащую руку.
– Я больше не хочу видеть доктора Джекила, не хочу ничего слышать о нем, – громко сказал он срывающимся голосом. – Я с этой личностью порвал навсегда. И я прошу вас избавить меня от всяких напоминаний о человеке, который для меня больше не существует.
– Ну, ну, – сказал мистер Аттерсон. И, помолчав, спросил: – Не могу ли я помочь чем-нибудь? Мы все трое – старинные друзья, Лэньон; нам других себе не нажить.
– Тут ничем нельзя помочь, – отрезал Лэньон, – Спросите его самого.
– Он не хочет меня видеть, – сказал адвокат.
– Ничуть не дивлюсь этому, – последовал ответ. – Может статься, Аттерсон, позже, уже после моей смерти, вы разберетесь, кто здесь прав, кто виноват. Мне больше нечего сказать. А пока, если вы можете посидеть у меня и поговорить о чем-нибудь другом, прошу вас, останьтесь и будем беседовать. Но если вы не можете обойти эту проклятую тему – идите себе с богом, потому что для меня она невыносима.
Вернувшись домой, Аттерсон тотчас сел и написал письмо Джекилу, где жаловался на свое отлучение от дома доктора и спрашивал о причине злосчастного разрыва с Лэньоном. Наутро пришел длинный ответ, составленный в довольно патетических выражениях и подчас темный по смыслу. Ссору с Лэньоном Джекил считал непоправимой. «Я не виню нашего старого друга, – писал Джекил, – и разделяю его мнение, что нам лучше не видеться. Я намерен отныне вести чрезвычайно уединенную жизнь. Вас не должно удивлять, если моя дверь часто оказывается закрытой даже для вас; вам из-за этого не следует сомневаться в моей дружбе. Предоставьте мне идти моим тяжким путем. Я не могу объяснить вам, какую кару и какую опасность я навлек на себя. Если я жестоко согрешил, то я и жестоко пострадал. Я никогда не думал, что наша земля может вместить столько невыносимых мучений и страхов. И единственное, что вы можете сделать, Аттерсон, для облегчения моей судьбы, это уважать мое молчание».
Аттерсон был потрясен. Мрачное влияние Хайда прекратилось, Джекил вернулся к своим старым обязанностям и знакомствам. Еще неделю назад ему улыбалась надежда, суля бодрую и почтенную старость. И вот в один миг и дружеские связи, и мир души, и весь уклад жизни – все рушилось. Такая крутая и неожиданная перемена наводила на мысль о безумии, но, судя по поведению Лэньона и его словам, эта перемена была вызвана более глубокими причинами.
Неделю спустя Лэньон слег, и не прошло и десяти дней, как он умер. Вечером после похорон глубоко расстроенный Аттерсон закрылся на замок в своем кабинете и, сидя там при печальном свете свечи, вынул и положил перед собою конверт, надписанный рукою и запечатанный печатью умершего друга. «Личное. Передать в собственные руки Г. Дж. Аттерсону, а если он умрет раньше меня, то уничтожить непрочитанным». Вот какая выразительная надпись была сделана на конверте, и адвокат теперь страшился увидеть то, что находилось внутри. «Я сегодня похоронил одного друга, – думал он, – что если это письмо будет стоить мне другого?» Потом он устыдился своего страха, как измены дружбе, и сломал печать. Внутри оказался другой, тоже запечатанный конверт, с надписью: «Не вскрывать до смерти или исчезновения доктора Генри Джекила». Аттерсон не верил своим глазам. Да, так и было написано: «до исчезновения». И здесь, как в том безумном завещании, которое он давно вернул доктору, здесь снова рядом с именем Генри Джекила эти слова об его исчезновении. Однако в завещании такая мысль возникла по злому предложению самого Хайда, там это имело слишком очевидную и ужасную цель. Что же эти слова означали здесь, собственноручно написанные Лэньоном? Душеприказчик мучился желанием пренебречь запретом и немедля проникнуть в глубину тайны.
Однако профессиональная честь и верность умершему другу были для него строго обязательны. И пакету пришлось упокоиться в самом дальнем углу личного сейфа адвоката.
Одно дело подавить любопытство, другое – победить его. Едва ли общество еще оставшегося в живых друга было теперь по-прежнему желанно для Аттерсона. Он думал о нем тепло, но в то же время с тревогой и опасением. Он не раз направлялся к дому Джекила, но, пожалуй, даже рад был, что его там не принимали. Может быть, он сам предпочитал разговаривать с Пулом, стоя на пороге, чувствуя и слыша за собой весь обширный город, и не входить в место добровольного заточения, не сидеть там, не беседовать с загадочным затворником. Правда, Пул не мог сообщить ничего приятного. Доктор, по его словам, чаще прежнего уединялся в своем кабинете над лабораторией, иногда даже и спал там; он был не в духе, стал очень молчалив, ничего не читал, его, очевидно, что-то тяготило.
Аттерсон так привык к неизменному характеру этих донесений, что мало-помалу почти перестал ходить к доктору.
Происшествие у окна
Однажды в воскресенье, когда мистер Аттерсон по обыкновению гулял с мистером Энфилдом, случилось так, что их путь опять пролегал по той же боковой улице. Поравнявшись с дверью, оба остановились и посмотрели на нее.
– Ну, – сказал Энфилд, – эта история во всяком случае закончена. Мы больше никогда не увидим мистера Хайда.
– Надеюсь, – сказал Аттерсон. – Говорил я вам, что однажды видел его и испытал, как и вы, чувство омерзения?
– Без этого невозможно было смотреть на него, – ответил Энфилд. – И кстати, каким ослом, вероятно, сочли вы меня: не сообразить, что это задний ход в дом доктора Джекила! Отчасти из-за вас я в конце концов догадался об этом.
– Значит, вы все-таки догадались? – сказал Аттерсон. – Раз так, мы можем зайти во двор и хоть поглядеть в окна. Сказать по правде, я беспокоюсь за бедного Джекила: мне кажется, что присутствие друга, хотя бы под окнами, может пойти ему на пользу.
Во дворе было очень прохладно и сыровато, там царил преждевременный сумрак, хотя небо высоко над ними еще горело закатным светом. Среднее из трех окон было приоткрыто, и Аттерсон увидел, что подле него, с выражением глубокой грусти на лице, словно печальный узник, сидел, дыша вечерним свежим воздухом, доктор Джекил.