– Это вы, Джекил? – крикнул адвокат. – Надеюсь, вам лучше.
– Мне очень плохо, Аттерсон, – ответил доктор уныло, – очень плохо. К счастью, это не затянется надолго.
– Вы все сидите взаперти, – сказал Аттерсон. – Вам надо выходить, чтобы подстегнуть кровообращение, как делаем мы с мистером Энфилдом. Познакомьтесь: мой родственник мистер Энфилд – доктор Джекил. Идемте сейчас, берите шляпу и прогуляйтесь с нами немножко.
– Благодарю вас, – вздохнул тот. – Мне и самому очень хотелось бы. Впрочем, нет, нет, нет – это совершенно невозможно, я не решаюсь. Но, право, Аттерсон, я очень рад видеть вас. В самом деле мне очень, очень приятно. Я бы попросил вас с мистером Энфилдом зайти ко мне, да тут не прибрано.
– Ну, – сказал адвокат добродушно, – тогда все, что мы можем сделать, это постоять внизу и поговорить с вами отсюда.
– Я как раз это и собирался предложить, – ответил доктор, улыбаясь.
Но едва он договорил, как улыбка вдруг сошла с его лица и заменилась выражением такого ужаса и отчаяния, что у обоих стоявших внизу кровь заледенела в жилах. Они успели заметить все это лишь мельком, потому что окно мгновенно опустилось, но даже и мимолетного взгляда им было достаточно. Повернувшись, они молча покинули двор. Все так же в молчании они перешли на другую сторону, и, только выйдя на ближнюю большую улицу, где даже и по воскресеньям шевелилась какая-то жизнь, мистер Аттерсон наконец поглядел на своего спутника. Оба были бледны, и одинаковый страх читался во взглядах обоих.
– Господи помилуй, – сказал мистер Аттерсон.
А мистер Энфилд только строго кивнул головой и пошел дальше, не говоря ни слова.
Последняя ночь
Однажды вечером после обеда мистер Аттерсон сидел у камина, когда к нему неожиданно явился Пул.
– Что это вас принесло ко мне, Пул? – воскликнул адвокат. И, вглядевшись внимательней в лицо дворецкого, прибавил: – Чем вы так встревожены? Не заболел ли доктор?
– Мистер Аттерсон, – сказал тот, – у нас что-то неладно.
– Садитесь, и вот вам стакан вина, – сказал адвокат. – Не спешите и объясните мне толком, в чем дело.
– Вы знаете, какой нрав у доктора, – заговорил Пул, – знаете, что он подчас запирается у себя. Ну, так он опять заперся в кабинете. И мне это не правится, до смерти не нравится. Мистер Аттерсон, мне страшно.
– Вот что, милейший, – сказал адвокат, – говорите-ка ясней. Отчего вам страшно?
– Страх мучит меня уже с неделю, – ответил Пул, упрямо обходя вопрос, – и больше я не могу выдержать.
Внешний вид дворецкого вполне подтверждал его слова. Он плохо выглядел и, после того как в первый раз заявил о своем страхе, ни разу не глянул адвокату в лицо. Сейчас он сидел, уставясь наискось в пол и опустив на колено руку со стаканом, из которого не отпил ни глотка.
– Я не могу больше выдержать, – повторил он.
– Ну, ну, – сказал адвокат, – я понимаю, вы не зря беспокоитесь, Пул; видно, случилось что-то важное. Постарайтесь мне объяснить, что именно.
– По-моему, случилось преступление, – хрипло произнес Пул.
– Преступление! – вскричал адвокат, изрядно перепугавшись и поэтому легко раздражаясь. – Какое преступление? Что это значит?
– Не смею сказать, сэр, – услыхал он в ответ, – но может быть, вы пойдете со мной и посмотрите сами?
Вместо ответа мистер Аттерсон встал и надел шляпу и пальто. Он удивился, заметив, какое огромное облегчение выразилось при этом на лице дворецкого. Не меньше изумило его и то, что вино так и осталось нетронутым, когда Пул ставил стакан на стол, поднимаясь, чтобы идти следом.
Была бурная, холодная, настоящая мартовская ночь. Бледный месяц лежал плашмя, как будто опрокинутый ветром на спину, и быстро неслись облака, прозрачные, как тончайшая ткань. Ветер не давал говорить, больно сек лицо и словно сметал прочь пешеходов. Улицы были на редкость безлюдны, и Аттерсону казалось, что никогда еще не видел он эту часть Лондона столь пустынной. Он предпочел бы обратное. Ни разу в жизни не испытывал он такого острого желания видеть и слышать своих ближних, потому что тягостное предчувствие беды, как он ни боролся с ним, все росло и росло в его душе. Перед домом доктора, куда они добрались наконец, яростный ветер гнал пыль и тонкие деревца бились о решетку сквера. Пул, державшийся все время на несколько шагов впереди, приостановился посередине мостовой и, несмотря на злую непогоду, снял шляпу и отер лоб красным носовым платком. При всей их спешке это не был все-таки пот усталости; лоб его увлажняла душившая его тоска, – недаром лицо его было бледно, а голос, когда он заговорил, звучал хрипло и срывался.
– Вот, сэр, – сказал он, – мы и дошли. Дай бог, чтобы там не случилось ничего худого.
– Будь по вашим словам, Пул, – отозвался адвокат.
Затем дворецкий очень осторожно постучал. Дверь приоткрыли на цепочку, и кто-то спросил:
– Это вы, Пул?
– Все в порядке, – сказал Пул. – Откройте дверь.
Они вошли в ярко освещенный холл. В камине пылала гора дров, а вокруг огня, словно стадо овец, сбилась вся прислуга, и мужчины и женщины. Увидев мистера Аттерсона, горничная разразилась истерическими всхлипываниями, а кухарка, выкрикнув: «Слава богу, это мистер Аттерсон!» – кинулась к нему, как будто собираясь заключить его в объятия.
– Что это? Почему вы все здесь? – сказал адвокат ворчливо. – Непорядок, так не годится делать; вашему хозяину это не понравилось бы.
– Они все боятся, – сказал Пул.
Наступило полное молчание, никто не возражал ему, и только горничная заплакала уже совсем громко.
– Потише ты! – сказал ей Пул со злобой, тоже свидетельствовавшей о расстроенных нервах.
И в самом деле, когда раздались жалостные причитания девушки, все они вздрогнули, оглянулись на внутреннюю дверь, и на всех лицах выразилось испуганное ожидание.
– А теперь, – продолжал дворецкий, обращаясь к кухонному мальчишке, – принеси-ка мне свечу, и мы сразу возьмемся за дело.
И, попросив мистера Аттерсона следовать за собой, он повел его во внутренний дворик.
– Теперь, сэр, – сказал он, – ступайте как можно тише. Надо, чтобы вы слушали, но нельзя, чтобы услыхали вас. И смотрите, сэр, если он вдруг позовет вас к себе, не входите.
При этом неожиданном заключении нервы мистера Аттерсона не выдержали и вся его уравновешенность чуть не соскочила с него. Однако он взял себя в руки, вслед за дворецким вошел в здание лаборатории и, пройдя через анатомический театр, заваленный корзинами и бутылями, подошел к лестнице. Здесь Пул сделал ему знак отойти в сторону и прислушаться, а сам, поставив свечу на стол и, очевидно, собрав все свое мужество, поднялся по ступенькам и нерешительно постучал по красной обивке кабинетной двери.
– Сэр, пришел мистер Аттерсон и хочет видеть вас, – сказал он громко, все время делая адвокату отчаянные знаки, чтобы тот прислушивался.
– Скажите ему, что я никого не могу видеть, – прозвучал изнутри жалобный голос.
– Благодарю вас, сэр, – произнес Пул с оттенком торжества.
И, взяв свечу, он провел мистера Аттерсона через двор в большую кухню, где огонь уже погас и по полу прыгали сверчки.
– Сэр, – сказал он, глядя прямо в глаза мистеру Аттерсону, – это говорил мой хозяин?
– У него голос и в самом деле сильно изменился, – ответил адвокат, бледнея, но не отводя взгляда.
– Изменился? Ну еще бы! – сказал дворецкий. – Ведь я провел двадцать лет в доме этого человека, как же мне не знать его голоса? Нет, сэр: моего хозяина убили. Это случилось неделю назад, – мы слышали, как он тогда кричал и взывал к Господу Богу, а кто там теперь и почему он остается там, это уж вовсе непонятно, мистер Аттерсон!
– Очень странные вещи вы рассказываете, Пул; даже довольно дикие вещи, любезный, – промолвил мистер Аттерсон пренебрежительно. – Предположим, что все так, как вы думаете, предположим, что доктор Джекил – ну, убит, – что же заставляет убийцу оставаться здесь? Это непоследовательно, просто противоречит здравому смыслу.
– Ну, мистер Аттерсон, вас трудно убедить, но я все-таки постараюсь, – сказал Пул. – Надо вам знать, всю эту неделю он, или оно, или что там другое поселилось в кабинете, день и ночь оно все требует одно лекарство и все не может добиться своего. У него – у хозяина то есть – был такой обычай: писать заказы на листке бумаги и просовывать под дверь на лестницу. Ничего другого мы и не видели всю эту неделю: одни бумажки да закрытая дверь, даже еду приходилось оставлять здесь, и ее уносили тайком, когда никто не видел. И вот, сэр, каждый день, а то и дважды и трижды в день летели заказы и отказы и меня гоняли по всем аптекарским складам, какие есть в городе. И каждый раз, как я приносил ему медикаменты, появлялась новая бумажка с требованием все вернуть обратно, потому-де, что в них есть примесь, и тут же лежал новый заказ для другой фирмы. Это снадобье необходимо ему до зарезу – уж не знаю только, зачем.
– Не сохранилась ли у вас хоть одна такая бумажка? – спросил мистер Аттерсон.
Пул порылся в кармане и вытащил измятую записку. Адвокат старательно изучил ее, склонясь поближе к свече. Там стояло следующее:
«Доктор Джекил свидетельствует свое почтение господам Моу. Он спешит известить их, что в присланной ими последней пробе оказались примеси и поэтому состав совершенно непригоден для его целей. В 18… году доктор Джекил закупил у фирмы Моу довольно большое количество этого вещества. Теперь он просит поискать самым тщательным образом, не сохранилось ли у них хоть немного из прежнего запаса, и если сохранилось, то немедленно прислать, невзирая на цену. Доктору Джекилу оно чрезвычайно необходимо». До сих пор письмо шло в сдержанных тонах, но здесь чувства доктора вдруг обнаружились и у него даже получилась клякса. «Ради бога, – приписал он, – найдите мне хоть немного старого состава».
– Странная записка, – сказал мистер Аттерсон и добавил резко: – Почему вы распечатали ее?
– Приказчик на складе у Моу здорово рассердился и швырнул мне ее обратно, словно мусор какой, – возразил Пул.