Необычайные рассказы — страница 14 из 36

— Хорошо, пусть клюв исчез, но раз птица происходит от игуанодона, то не встречалось ли в доисторические времена птеродактилей, которые были снабжены такими же клювами?

— Никогда! Первые, взлетевшие на воздух, обладали клювами, снабженными клыками от края до края. Были ли они только плотоядными или всеядными — я не знаю. Во всяком случае, их укус оставлял след укуса зубами — за это я ручаюсь!

— В таком случае, Гамбертен, при данных обстоятельствах, одно из двух: или я сошел с ума, или в вашем парке прогуливается по ночам игуанодон.

— Но это недопустимо! Абсолютно недопустимо! — повторял Гамбертен.

Тем не менее, в его глазах блистал задорный огонек, и я видел, как безумно этому сумасшедшему маньяку хотелось, чтобы то, что он так страстно отрицал, оказалось правдой.

— Такое животное, такой тяжести, оставило бы следы своих шагов! — сказал он.

— Земля тверда, как камень!

— Да, но каким образом ящер мог бы дожить до нашей эпохи?

Я молчал, не зная, что ответить.

— Вы сами прекрасно видите, что это безумие… Безумие!

Он сравнил свой эскиз с листом:

— И вы утверждаете, что теперь уничтожаются и все жилки?.. Но почему же этого не было раньше?.. А на коре следы царапин когтей?.. Но почему раньше он не трогал верхушек деревьев?.. И эта пена!.. эта слюна, свойственная только жвачным!.. Дюпон, мне кажется, что я тоже начинаю сходить с ума! Ничего удивительного в этом нет, если принять во внимание это проклятое солнце. Нужно посоветоваться с каким-нибудь хладнокровным и рассудительным чело веком, чтобы убедиться, что мы оба не сошли с ума.

V

С каким-нибудь рассудительным человеком — сказал Гамбертен.

На четыре лье в окружности не было иных рассудительных людей, кроме учителей и кюре. В нашей бедной деревушке не было школы, но зато была церковь, напоминавшая со своей колокольней большой сарай с голубятней на крыше. Старый священник недавно умер и был замещен кюре, только что окончившим семинарию. Случайно Гамбертен это знал, хотя обычно он мало интересовался тем, что происходит в нынешнем веке.

— Я не особенно долюбливаю духовенство, — сказал он, — я совершенно не разделяю их образа мыслей. Но этот еще молод; так как он еще не знает жизни, то, вероятно, пока еще искренен. Пойдемте поговорить с этим молодым пастырем.

Аббат Ридель принял нас с веселой снисходительностью, глядя нам прямо в глаза и не пряча от нас своих рук.

Мы заговорили о его прихожанах.

— Превосходные души, — сказал он, — но преследуемые страхом перед дьяволом. Не Бог их влечет к себе, а боязнь ада толкает их к небу. И это вполне понятно, потому что сатану они не видят, ни один кумир не изображает его, так что они с легкостью представляют себе его присутствие повсюду; тогда как изображение Бога они видят на каждом шагу… и не предвидят от Него никакой опасности для себя… О, ужас перед неизвестным, — какая это могучая сила!

Эти слова удивительно подходили к нашему положению. Гамбертен сделал мне незаметный знак глазами, и аббат Ридель занял место среди уважаемых нами лиц.

— Несчастье заключается в том, — продолжал он, — что мои предшественники пользовались этим страхом (да немало моих коллег и посейчас пользуется этим), чтобы привлекать свою паству в лоно церкви. Я не признаю этого метода и предо мной громадная задача…

— Не собираетесь ли вы, — вставил Гамбертен, — пользуясь тишиной сельской жизни, возобновить ваши любимые занятия? Углубиться в научные или литературные труды, которые вы предпочитали в семинарии?

— Я надеялся заняться археологией, — ответил священник, грустно улыбнувшись, — но я считаю, что все мое время принадлежит моей пастве, так что я теперь изучаю медицину…

— Ветеринарную? — позволил себе добавить Гамбертен.

Кюре не обратил на это никакого внимания и продолжал:

— Доктор живет далеко и зимой, по снегу ему трудно приезжать, да и кроме того, заниматься археологией в этой местности, где нет ни одного памятника…

— Да, — сказал Гамбертен, — археология довольно хорошая вещь… это палеонтология жилищ… она начинается там, где первая кончается… Видите ли, господин кюре, я — палеонтолог.

— Я знаю это, граф.

— Да… палеонтолог… так что вы сами поймете, что во мне мало данных для церковного старосты.

— Отчего же? Я не вижу, почему одно мешает другому!

— Как? — воскликнул Гамбертен. — Как, вы хотите, чтобы я верил в то, что мир создан в семь дней, когда я вижу, касаюсь пальцами наглядных доказательств того, что он образовался очень медленно, постепенными тысячелетними наслоениями? Как я могу допустить возможность внезапного появления пары взрослых людей в старом лесу среди зрелых уже при создании плодов, когда все мои находки доказывают, что в азойскую эру существования земли нечем было дышать, что годы изменяют индивидуальность людей и что эволюция рас происходит на громадном промежутке времени? Наконец, чем объяснить эту Божью бездеятельность с… начала вечности… если можно так выразиться… А затем ваш так называемый всемирный потоп, который, в сущности, локализировался около горы Арарат!.. И этот Ноев ковчег, да, господин кюре, Ноев ковчег!..

— Милостивый государь, в то время, когда не считали еще, что без науки не может быть счастья, Святой Августин ответил бы вам: «Чудеса может творить только Господь. Их существование доказывает Его существование, а грандиозность их является только доказательством Его могущества». Но современникам уже мало слов Святого Августина, ведь с тех пор, как люди сделались такими образованными — они значительно улучшились — не правда ли? Ныне появились особые толкователи Библии ко всеобщему удовлетворению.

— Ага, господин «врач поневоле»[2] — вы изменили все это.

— Ничего подобного! Но слова Моисея, касающиеся мироздания, не представляют пересказа Божьих слов, а являются только его вдохновенной догадкой. Следовательно, допустимы все разъяснения их в тех случаях, когда Церковь не высказалась определенно…

И кюре затеял ученый спор, подробности которого я не могу припомнить, не смотря на все мое желание… Проклятая память!.. Во всяком случае, я помню, что спор затянулся и что Гамбертен, не желая прерывать его, увел кюре завтракать к себе, в замок.

Что касается меня, то я, несмотря на терзавшие меня мысли о таинственном посетителе, очень внимательно следил за спором, надеясь на то, что встречу в нем научное подтверждение догматов веры. Но я постоянно был одного мнения с тем, кто говорил, и, в конце кондов, моя нерешительность возрастала по мере того, как с той и другой стороны увеличивались доказательства. В результате антагонисты соглашались по большинству вопросов, но, возвращаясь к началу мироздания и дойдя до вопроса, откуда взялись первичные клеточки, Гамбертен утверждал:

— До этого пункта наука была в состоянии все объяснить, следовательно, она осветит и это явление, как и другие, как только будет располагать достаточно могущественными способами исследования.

А кюре, опровергнув теорию внезапного самозарождения, отвечал:

— К чему же ждать сомнительного будущего, когда творческая воля Бога так просто рассеивает наши сомнения?

Мне казалось, что они вертятся в каком-то заколдованном кругу, причем они спорили с особенной горячностью, потому что имели слушателя.

Но один из упреков кюре был обоснованнее других: указывая на библиотеку, он обратил внимание Гамбертена на слишком односторонний подбор книг.

— Сколько у вас тут биологов и философов: Фламмарион, Спенсер, Геккель, Дарвин, Дидро, Вольтер, даже Лукреций — этот дарвинист древних… Но для своей защиты я нахожу только Библию без комментариев, да детское издание Нового Завета… А где же Катрфаж, где?..

Гамбертен перебил его довольно невежливо и ответил, на мой взгляд довольно бестолково, что у него также нет и книг на китайском языке, потому что он не понимает по-китайски.

Спор привел его в возбужденное состояние. Полагая, что его раздражительность может довести его до грубостей, о которых он впоследствии пожалеет, я постарался отвлечь его внимание, указав на густые черные тучи, появившиеся на так долго бывшем безоблачным небе.

Кюре решил вернуться к себе до дождя.

— Ну что, — спросил Гамбертен после его ухода, — кажется, он не принял нас за сумасшедших?

— Скоро мы сами будем знать, как нужно относиться к этому вопросу. Взгляните!

Полил проливной дождь.

Прекратился он только на следующий день.

При виде освеженной листвы и повеселевших полей, Фома и его жена наполнили замок своею шумною радостью. Я думаю, что все окрестные жители разделили их радость и отпраздновали плодотворный дождь.

Нам этот дождь должен был помочь открыть тайну, и мы его благословляли.

С невинным видом вышедших прогуляться без определенной цели людей, чтобы не привлечь к себе внимания Фомы, мы направились к рощице индийских жасминов.

Грязь осталась девственно чистой, так что гипотеза о птице выплыла с новой убедительностью. Но бродя вокруг деревьев, мы были поражены видом чинара, стоявшего поодаль от этой рощицы: он претерпел участь остальных своих предшественников. Его ветви были обезлиствены до высоты остальных деревьев, а на коре были видны характерные царапины. У подножья дерева влажная истоптанная почва сохранила отпечатки лап гигантской птицы.

Это вовсе не устраняло предположения о птице громадной величины, и я с ужасом стал думать о гигантском орле Синдбада-морехода из арабских сказок. Но мне пришло в голову пойти по следам этого животного.

Местами следы были стерты, точно после прохода животного тут проволокли тяжелый мешок по земле.

— Может быть, эта борозда образовалась от хвоста? — сказал Гамбертен. — Но она недостаточно глубока. Значит, игуанодоны ходили не так, как кенгуру, опираясь на свой хвостовой придаток… Какая головоломка!

Случай пришел нам на помощь.

Порывом ветра наклонило тополь; в своем падении он уперся в мощный дуб, так что образовался косой портик. Животное прошло под ним; и в этом месте среди следов лап оказалось два отпечатка плоских рук, снабженных длинным утончающимся большим пальцем. Нагибаясь, животное на секунду встало на четыре ноги.