За десятилетие у станции Болшево вырос целый поселок городского типа — ровные асфальтированные улицы, стандартные фибролитовые коттеджи, четырехэтажные дома со всеми удобствами. Все меньше и меньше становилось бараков.
Будто в сказке задымили коньковый завод, лыжная, обувная и трикотажная фабрики. Цехи блистали чистотой, новым усовершенствованным оборудованием. Работали здесь наши воспитанники, обучали их вольнонаемные инженеры, мастера. Оба завода и фабрики, как и все предприятия Советского Союза, выполняли промфинплан, широко проводили соревнования. В Болшевской коммуне, кроме того, была открыта вечерняя школа, техникум, все коммунары до одного обязаны были получить минимум семилетнее образование. Часть воспитанников училась в различных московских институтах, в промакадемии, консерватории.
Имелся здесь и свой клуб на восемьсот мест, в котором драмкружок часто ставил пьесы. (Между прочим, на клубной сцене с успехом шла пьеса талантливого болшевца Павла Бобракова «Другая жизнь», носившая автобиографический характер.) Был духовой оркестр, оркестр народных инструментов, получивший на Всесоюзном конкурсе в Москве второе место, стадион — футбольная команда коммуны встречалась с виднейшими столичными командами и нередко выходила победительницей. Местный хор выступал в Парке культуры и отдыха им. Горького. Выставка картин художника-экспрессиониста Василия Маслова проходила в нескольких городах страны. В поселке была построена своя больница, магазин, ресторан, детский сад.
Коммуна росла вместе с огромной страной, на ходу создавая новую воспитательную систему. Конечно, не обходилось без срывов, отсева, — весьма небольшого, — но состав необычных воспитанников все рос, укреплялась дисциплина. За успешную работу и учебу ВЦИК стал амнистировать лучших болшевцев, «отбывших» в коммуне условный срок, они становились полноправными гражданами.
Еще с первых лет существования Болшевской трудкоммуны ею глубоко заинтересовался великий пролетарский писатель Максим Горький. Между ним и воспитанниками — тогда он жил в Италии, на Капри — возникла деятельная переписка. В первый же свой приезд в Советский Союз в 1928 году Алексей Максимович посетил коммуну и в книге посетителей оставил запись: «Как бывший «социально опасный» искренне свидетельствую: здесь создано изумительное, глубоко важное дело». С тех пор не прекращалась связь писателя с болшевцами.
Слава о необыкновенном учреждении, где бывших воров перевоспитывали трудом и учебой, разнеслась по всей нашей стране. В коммуну приезжала Надежда Константиновна Крупская. Болшевцы сшили ей и преподнесли в подарок туфли, увидев которые, Надежда Константиновна воскликнула: «Таких красивых у меня еще никогда не было!» В коммуне побывали нарком иностранных дел Литвинов, командарм Буденный, Ворошилов, Емельян Ярославский, писатели Алексей Толстой, Александр Яковлев, Пантелеймон Романов.
Посетителями ее были не только соотечественники, о Болшевской трудкоммуне узнали и за границей, сюда потянулись корреспонденты буржуазных газет, туристы из Англии, Германии, Франции. Среди них — всемирно известные писатели Бернард Шоу, Ромен Роллан, Анри Барбюс. Многие давали о коммуне высокие, зачастую восторженные отзывы. Бернард Шоу сказал: «Это могло сделать только ОГПУ». Да, на такой смелый опыт «перековки» не отважилась ни одна капиталистическая страна.
По примеру Болшева, по всему Советскому Союзу стали создаваться коммуны: в Ростове-на-Дону, в Баку, в Орле, в Уфе, в Горьком, в Перми и многих, многих городах. Болшевская трудкоммуна нанесла непоправимый удар «воровскому миру», он раскололся, сам добровольно потянулся в коммуны и, таким образом, по замечательному почину «Первого чекиста» Феликса Эдмундовича Дзержинского, органы ОГПУ возвратили десятки тысяч к труду, к жизни.
В этом сборнике читатели познакомятся с воспоминаниями бывших коммунаров, ныне заслуженных трудовых пенсионеров, многие из которых проживают в Московской области, в городе, выросшем у станции Болшево, который они закладывали своими руками. Все мы — авторы «Необычных воспитанников» — являемся «детьми государства», теми, кого в далекие, трудные и славные годы спасла Советская власть, подняла «со дна» и вывела в люди.
ВИКТОР АВДЕЕВ,
писатель, лауреат Государственной премии СССР
Василий НазаровНЕОБЫЧНЫЕ ВОСПИТАННИКИ
Едва ли у нас в стране найдется хоть один здоровый молодой человек, который бы когда-то не поступал впервые на работу. Но вряд ли кто из них находился в таком затруднении, как я без малого полвека тому назад, а именно в сентябре 1927 года, отправляясь на место своего назначения. После школьной скамьи был секретарем волостного комитета комсомола, мечтал стать летчиком, но вдруг забраковала медкомиссия: выяснилось, что близорук. В райкоме комсомола мне сказали: «Не получилось у тебя, Вася, с делами небесными, займись земными», — и направили в учетно-распределительный отдел МК ВЛКСМ, а те в СПОН МОНО — социально-правовую охрану несовершеннолетних. Так я попал в политруки трудкоммуны для беспризорных «Новые Горки». «Ярославский вокзал знаете? — поощряюще улыбнулись мне на дорогу. — Доедете дачным поездом до Болшева, а там три километра пешочком».
И вот я на окраине поселка Новые Горки перед коммуной № 9. Здание двухэтажное, бревенчатое, стекла в одном окне выбиты, вокруг ни души. Мне сказали, что здесь живут семьдесят воспитанников, недавно подобранных с улицы. Что это за народ? В чем будет заключаться моя работа с ними? Как мне себя вести? Ребят надо просвещать политически? Направлять на правильный жизненный путь? Где та методика, которой мне следует руководствоваться?
Сразу за дачей — лес, невдалеке в зеленых берегах протекает тихоструйная Клязьма. На отшибе небольшой флигелек. Вокруг ни души, даже голосов не слышно. Где же персонал коммуны, мои будущие воспитанники? Я вошел в коридор, открыл ближнюю дверь в огромную совершенно пустую комнату, в конце которой виднелась сцена, полузакрытая полосатым дырявым занавесом. В углу собраны стулья, некоторые валяются на полу. На бревенчатых стенах выцветшие портреты Маркса, Энгельса, Ленина.
«Клуб?»
Но вон висит ящик с красной надписью «Аптечка». Что же это за помещение? Э, да ведь тут живут беспризорники, у них все вверх ногами. Найти бы хоть одну живую душу!
Я вернулся в коридор, постоял и хотел уже ткнуться в следующую комнату, когда увидел мальца, спускавшегося сверху по неширокой лестнице.
— Дружок, — обратился я обрадованно. — Как мне найти заведующего коммуной? Или политрука?
Он даже не взглянул на меня, продолжая медленно спускаться вниз. Ступеньки лестницы скрипели под каждым его шагом. Я повторил свой вопрос и уже хотел загородить мальцу дорогу, когда он, не повернув головы в мою сторону, тихо ответил:
— У заведующего нет кабинета. В комнате счетовода сидит… во флигеле. Политрук с ребятами на футбольном поле.
И продолжал свой путь. Я стоял в полном недоумении.
— Не проводишь меня к кому-нибудь?
Ответом меня малец не удостоил, толкнул наружную дверь. Я последовал за ним. Сентябрьское солнце светило по-летнему, над лесом не виднелось ни одного облачка. Какой чудесный денек! А воздух! Не то, что в Москве. А тут нервы портишь. Мой «спутник» молча зашагал к опушке.
— Ты куда идешь-то? — спросил я.
— Да на футбольное поле ж.
Я с облегчением пошел с ним рядом.
С того дня минуло много лет, но в моей памяти ярко запечатлелся и пустой клубный зал с красной надписью на ящике: «Аптечка», и молчаливый мой спутник. Фамилия его, как узнал я на следующий же день, была Коровин, но звали его все Коровушка. Было ему четырнадцать, и отличался он удивительным спокойствием и неповоротливостью. Коровушка был определен в первый класс коммунской школы и за учебный год пропустил чуть ли не четверть всех уроков. Как-то весной я встретил его в клубе возле той же аптечки и спросил:
— Ну как, читать научился? Что написано на этом ящичке?
Коровушка долго и пристально рассматривал надпись, а потом медленно прочитал, отделяя каждую букву:
— А. Пы. Те. Кы. А.
— Правильно. Так что же получилось?
— Амбулатория.
Все это, повторяю, случилось уж потом, а пока мы с Коровушкой вышли на большой пустырь, заросший травой, по бокам которого маячили жердевые ворота. Десятка два одинаково одетых воспитанников гоняли по нему грязный футбольный мяч. В стороне стоял костлявый мужчина с уныло свисающим носом, в порыжевшей от солнца гимнастерке. Это и был политрук Голенов, его я и приехал сменить. Мы познакомились. Ребята не обращали на меня никакого внимания.
Вечером у нас с Голеновым состоялась беседа. Я пытался выяснить, в чем заключались обязанности политрука, узнать специфику моей будущей работы в коммуне. Голенов уныло слушал, а потом сказал:
— Условия тут особые. Главное, ты должен узнать воровской жаргон, на каком тут говорят. А то не поймешь ребят… и уважать не будут. Видишь этих архаровцев? Целый день готовы гонять футбольный мяч. Мечтают завести голубей. Беспризорники. И законы тут царят уличные. Как «на воле».
Признаться, я был поражен. Не о таких педагогических методах работы я рассчитывал услышать. Но ведь здесь же «дефективные»! Голенов дружески передал мне списочек с большим количеством слов, показавшихся мне весьма странными.
— Вот наиболее употребляемые из жаргона, — поучал меня политрук. Советую вызубрить. Кто-нибудь из этой шатии тебя, наверно, спросит: «Ты свой?» Иль: «Из-под своих?» Отвечай: «Я ваш».
На этом с политруком Голеновым мы и расстались. Больше я его никогда не видел. Советом я его решил воспользоваться с ученической добросовестностью. Раздевшись на ночь в своей небольшой комнатке, я стал изучать список, читая вслух блатные слова, стараясь их запомнить.
— Балдоха. Ландать. С понтом. Шухер. Метелка с бану сплетовала. — Тут я задумался: что же это может означать? Так и не разгадав значения фразы, продолжал шептать дальше: — Тискать. Майдан. Бобочка. Охнарь. Шкары…