о особому внушительно. У нас Чегодаева все любили. Он был учеником знаменитого композитора и создателя оркестра народных инструментов в России Василия Васильевича Андреева, изумительно играл на балалайке, и когда он выступал в клубе, для нас всегда был праздник.
Потянулось ожидание, коммуна никак не могла успокоиться и теперь осаждала помощника руководителя оркестра Костю Карелина — студента Московской консерватории:
— Ну, кончился конкурс? Жюри распределило места?
Так его каждый раз встречали из Москвы, с занятий.
Не помню уже, сколько прошло дней, когда однажды за полночь, когда я уже собирался ложиться спать, в квартире у меня раздался телефонный звонок. Говорил Богословский:
— Только что Александр Сергеевич сообщил из Москвы: наш струнный оркестр занял второе место на конкурсе. Ему предложено в ближайшие дни выступить по Всесоюзному радио. Поздравляю вас, Василии Андреич, и от моего имени поздравьте музыкантов.
Конечно, ребятам новость эту сообщить можно было и завтра утром, но я не выдержал, наспех оделся и побежал в четырнадцатый корпус. Здесь уже все спали. Я разбудил старосту оркестра Бернадского и сообщил ему новость. Пять минут спустя все оркестранты — кто одетый, кто и прямо в трусах, уже собрались в комнате репетиций. Я им передал слова Богословского, и они трижды прокричали: «Ура! Ура! Ура!»
Угомониться они уже не могли и проговорили до рассвета. Разумеется, я был с ними в эту ночь и не выспался.
Зато как нас всех поздравляли на следующий день! Торжествовала вся коммуна: знай наших!
В конце недели, уже после выступления нашего оркестра по Всесоюзному радио меня вызвал Богословский к сказал:
— Не хотите ль поехать в Крым?
Чего-чего, а такого вопроса я не ожидал. Едва переступил порог — и такая приятность.
— Охотно бы побывал. В Крыму я не был.
— Отлично. Час назад с Лубянки позвонил Островский… ну, знаете, конечно, начальник АХУ ОГПУ, и сказал, что весь наш струнный оркестр премируют поездкой на месяц в санаторий им. Дзержинского в Кореизе, на берегу Черного моря, в бывший дворец князя Юсупова. Коллектив будете сопровождать вы и Александр Сергеич.
Вот это новость! Я опять бросился в четырнадцатый корпус.
Началась лихорадочная подготовка к отъезду в Крым. «Струнники» захлопотали о гардеробе: всем непременно хотелось приобрести белые брюки, белые ботинки, белые рубашки «апаш» — с короткими рукавами. Все это раздобыть в Москве и было поручено директору нашего коммунского кооператива.
Отъезжающие из всех сил «вкалывали» на производстве, каждому хотелось заработать на поездку побольше карманных денег. Управляющий Кузнецов отдал бухгалтерии распоряжение не удерживать из получки «струнников» деньги, отпущенные за курортную одежду: после рассчитаются.
В дальний вояж отправились с инструментом, заняли целый вагон. И Чегодаев и я тоже оделись «по сезону». Вид у всех был не только праздничный, но и нарядный. Из Севастополя мы поехали автобусом. Миновали Байдарские ворота, взяли круто в гору, взобрались на перевал и у всех дух захватило — море! Гитарист Зудин, или в просторечии «Зуда», вытаращил глаза, заорал:
— Эх… и водищи ж!
Вот и Кореиз: море, кипарисы, позади горы. Нам отвели отдельный дом с большой открытой верандой на море. Столовались мы в главном здании санатория — бывшем дворце князя Юсупова. Здесь была великолепная библиотека, читальня. Тот же Зуда как-то с улыбкой сказал:
— Думал ли его сиятельство, что в его дворце будут отдыхать бывшие жулики?
По вечерам наши ребята несколько раз давали концерты отдыхающим и, надо сказать, пользовались огромным успехом.
Нечего говорить, что целые дни мы проводили на море: купались, загорали. Любимым местом нашим был берег в Мисхоре против скульптуры Русалки — мы всегда к ней подплывали.
Конечно, устраивали экскурсии в примечательные места Крыма. В Алупке осмотрели бывший дворец князя Воронцова, теперь превращенный в музей, посетили Ласточкино гнездо, Ботанический сад, поднимались на вершину Ай-Петри, где встретили восход солнца. Объездили санатории ОГПУ в Ялте и Симеизе, в каждом из которых дали концерт. Совершили морскую прогулку на катере, посетили музей Чехова.
После осмотра дома, когда все вышли во двор, я задержался и негромко сказал любезной хозяйке, сестре великого писателя:
— Вы можете, Мария Павловна, записать, в книгу посетителей музея, что сегодня у вас на экскурсии были бывшие воры, воспитанники Болшевской трудкоммуны… люди, подобные тем, судьбу которых Антон Павлович ездил изучать на Сахалин.
По глазам я увидел, что Мария Павловна недоверчиво отнеслась к моему сообщению. Я поблагодарил ее за внимание.
Что ж, тем больше чести для моих оркестрантов. Надо сказать, что за все месячное пребывание в Крыму никто из них не совершил ни одного нарушения. Все вели себя отлично. Моя воспитательская работа свелась тут к одному простому наблюдению за подопечными. Чегодаев, человек деликатный, вообще редко делал замечания своим музыкантам. И когда мы простились с морем и отъезжали обратно в Севастополь, провожать нас высыпали чуть ли не все жители санатория.
Путешествие домой в Москву было вполне благополучным. Расскажу только один примечательный случай. На какой-то узловой станции, кажется в Джанкое, я решил купить семье большой арбуз: крымский «гостинец». Помогать мне выбрать спелый арбуз пошли двое болшевцев. Стукали пальцами, надавливали возле уха: сторговали. Мельком я заметил, что возле нас крутился патлатый, замурзанный пацан лет двенадцати, но тут же о нем забыл.
Вернулись в свой вагон. Один из двух сопровождающих меня болшевцев, Леша Хавкин озабоченно спросил:
— Скажи-ка, Андреич, сколько минут осталось до отхода поезда?
Часики я носил в наружном кармашке брюк, возле пояса. Я вдруг заметил возле Хавкина патлатого пацана, что вертелся возле меня на арбузном базарчике, спросил:
— А он чего тут?
— Это мой «кореш», — ответил Хавкин. — Так скоро отходим?
— Сейчас, — ответил я, сунул пальцы в кармашек и обнаружил, что часов там нет. Сердце во мне так и упало: чувствую, что покраснел. И молча оглядел своих подопечных: может, из них кто шутил?
Леша Хавкин перевел с меня взгляд на патлатого пацана.
— Ну-ка, Вася, скажи ты.
Пацан вынул из кармана мои часы с ремешком и назвал точное время.
— Через две минуты отойдет.
В глазах стоявших вокруг болшевцев засветилось оживление. Хавкин пояснил:
— Когда ты, Андреич, арбуз выбирал, Вася поинтересовался временем. Ну часишек-то у него своих не было, он тогда на твои глянул. А положить обратно забыл. Рассеянный. Я сбоку стоял, все заметил и… пригласил его в вагон. Видишь, он тебе отдает бочата[2], они ему больше не нужны.
Я взял свои часы, болшевцы вокруг смеялись.
На вокзале ударил третий звонок. Патлатый беспризорник не проявил никакого волнения, из чего все поняли, что он не из Джанкоя. Так и оказалось: Вася, как и мы, возвращался с «курорта», да это было видно и по его загорелому, облупленному носу. Он уже совсем освоился, понимая, что бить его не будут, в милицию не сдадут.
— Едешь-то далеко? — с улыбкой спросил его Карелин.
— Куда-нибудь… В Россию.
— Видишь, как удачно: и мы туда ж. Шамать, небось, хочешь?
Пацан кивнул.
Ему дали белого хлеба, колбасы. Пацан тут же начал уплетать.
— Я еще на базарчике, в Джанкое хотел у него бочата забрать, — объяснил нам Леша Хавкин. — Говорю: «Ловко отстегнул. А теперь отдай мне». А Вася: «Это почему ж тебе? Я на тебя не работаю и с тобой в долю не вхожу». Ага, думаю, тертый калач. Говорю опять: «Верно. Ну тогда сам отдашь. Хозяин часиков-то мужик хороший, может огорчиться. Пошли, да не думай сплетовать». Ну, он видит, что я стучу по фене[3] и не подумал нарезать.
— А вы кто будете? — стрельнул по коммунарам глазами Вася.
— Свои, — сказал Зуда. — Не дрейфь. Едем Мосторг грабить. Вот тут ты можешь войти с нами в долю.
Хохотал весь наш вагон, а в том числе и Вася. Васю устроили в одном из купе на верхней, вещевой полке, и он поехал с нами.
В тот же вечер в вагоне у меня произошел знаменательный разговор с Бобом Данковым. Боба прямо не узнать. Не то, чтобы его черноморский загар изменил, а как-то Боб выпрямился, лицо у него стало открытое и смотрит совсем по-другому, прямо в глаза, уверенно так. Вообще все наши болшевцы будто другими людьми возвращались «домой». Сколько мы ни ездили по Крыму, ни один курортник не заподозрил, что это бывшие воры, из которых каждый не один раз и не один год просидел в тюрьме. Недаром и Мария Павловна Чехова усомнилась. В Крыму мои воспитанники как бы увидели себя со стороны, поняли, что они теперь действительно другие люди — «как все советские граждане». Это же, видимо, почувствовал и Боб Данков. Он стал гораздо спокойнее, не «психовал» и, что удивительно, ни разу не напился, хотя виноградного вина в Крыму хоть залейся. «Массандра» готовит и в бутылках и на розлив.
И вот, помню, совсем запоздно уже, когда мы миновали Мелитополь и ехали по Украине, я вышел из купе, остановился у открытого окошка покурить на сон грядущий. Ко мне подошел Боб, тоже с папиросой. Чиркнул спичкой, прикурил, дым выпустил в окно.
— Вот же скажи, почему так, сам не пойму, — вдруг заговорил Боб. — Работаю на том же фрезере-уреза, а совсем по-другому. Ну?
Я курил и по-прежнему молчал.
— Помнишь, говорил тебе, что «винтиком» себя чувствую? Надоели одни и те же движения. И сторожем стоял на проходной, и планировщиком в третьем машинном цехе, и кладовщиком… куда бы меня кривая завезла. А? Наташка помогла очнуться, сам потом, конечно, понял: да чем же плохо за станком? Интерес ведь всегда есть: больше выработать и получить. Каждое утро приходишь на обувную и думаешь, а нынче сколько дам? Вроде как все по-старому, как год назад, ан другое. Веришь, перед отъездом в Крым вызвал напарника на соревнование. — Он выпустил дым, еще раз затянулся, спросил в упор: — Думаешь, не получу красную книжечку ударника?