Денежно-кредитная политика стала основным средством контроля; произошли значительные изменения в обменном валютном курсе; экспорт и внешняя торговля стали определяться механизмами конкуренции и принятии ответственности за прибыли или убытки; область действия системы «двойных» цен заметно сократилась; зона экономического развития Шанхай-Пудонг была полностью открыта, и вслед за этим началось создание различных региональных зон экономического развития.31
Однако первая волна прямых иностранных инвестиций в Китай привела к неоднозначным последствиям. Первоначально она была направлена в четыре особые экономические зоны, располагавшиеся на побережье в южных областях (где полезной считалась близость к Гонконгу). Эти зоны «должны были производить товары на экспорт для получения иностранной валюты. Они также служили социально-экономическими лабораториями, позволявшими наблюдать иностранные технологии и искусство управления в действии. Они предлагали множество стимулов для иностранных инвесторов, включая освобождение от уплаты налогов, быстрый возврат прибыли и прекрасную инфраструктуру». Впоследствии китайское правительство выделило несколько «открытых прибрежных городов» и «открытых экономических областей» для различных иностранных инвестиций. Но первые попытки иностранных фирм заполонить внутренний рынок Китая автомобилями или промышленными товарами не дали большой отдачи. Совместное предприятие с Ford находилось на грани выживания, а компании General Motors в начале 1990-х годов пришлось оставить Китай. Единственными секторами, добившимися в первые годы заметных успехов, были отрасли, ориентированные на экспорт товаров, требующих больших трудовых затрат. Более двух третей прямых иностранных инвестиций, поступивших в начале 1990-х годов (и еще больший процент сохранившихся), исходили от проживающих за рубежом китайцев (особенно из Гонконга, но также и из Тайваня). Слабая правовая защита капиталистических предприятий заставляла опираться на неформальные местные связи и сети доверия, и здесь проживающие за рубежом китайцы находились в привилегированном положении.32
Поворотным моментом стало массовое банкротство предприятий в производственном секторе в небольших городах и деревнях в 1997–1998 годах, охватившее затем и государственные предприятия в крупных городских центрах. Механизмы ценообразования и конкуренции только выиграли от передачи власти от централизованного государства регионам, экспортным зонам и местностям в качестве основного процесса, стимулировавшего реструктуризацию экономики. В результате работа государственного сектора была нарушена, если не разрушена, и возникла огромная волна безработицы. Начали появляться сообщения о недовольстве рабочих, и китайское правительство столкнулось с важной для выживания проблемой поглощения огромных трудовых излишков.33 После 1998 года китайцы попытались заняться решением этих проблем через долговое финансирование гигантских мегапроектов преобразования физической инфраструктуры. Они заявили о еще более амбициозном проекте (стоящем по меньшей мере 60 миллиардов долларов), чем уже существующая огромная дамба «Три ущелья», которая направляет воды Янцзы в Хуанхэ. Поразительные показатели урбанизации (с 1992 года население не менее 42 городов превысило один миллион человек) привели к невероятным инвестициям в основной капитал. В крупных городах строятся новые системы метро и шоссе, проложено 8500 миль новой железной дороги, соединяющей внутренние области страны с динамично развивающимся побережьем, включая высокоскоростную связь между Шанхаем и Пекином и связь с Тибетом. Олимпийские игры вызвали приток серьезных инвестиций в Пекин. Эти усилия намного больше in toto, чем те, что были предприняты Соединенными Штатами в 1950–1960-х годах при строительстве системы шоссейных дорог между штатами, и потенциально способны поглотить излишки капитала в течение нескольких последующих лет. Но это дефицитное финансирование (в духе классического кейнсианства), и оно связано с высокими рисками, поскольку, если инвестиции своевременно не вернутся в процесс накопления, в Китае наступит финансовый кризис с серьезными последствиями для экономического развития и социальной стабильности.34
Но кризис 1997–1998 годов также позволил частному (особенно иностранному) капиталу получить обанкротившиеся государственные предприятия, не взяв на себя никаких социальных обязательств (наподобие пенсий и пособий). Были открыты двери для иностранного капитала, особенно из остальной Восточной и Юго-Восточной Азии, а также из США и Европы, что позволило реструктуризировать китайский производственный сектор в условиях огромных излишков рабочей силы (почти 50 миллионов рабочих, уволенных из государственного сектора в 1990-х годах, и перетекающая в города масса безработных сельчан, насчитывающая более 150 миллионов человек) и легкого, обеспеченного государством кредита. К 2002 году более 40 % китайского ВВП приходилось на прямые иностранные инвестиции. Китай к этому времени стал крупнейшим получателем прямых иностранных инвестиций в развивающемся мире (и, как ожидали многие, в 2004 году занял второе место в мире по объему прямых иностранных инвестиций, уступив только Соединенным Штатам).35 Транснациональные корпорации, заинтересованные в китайском рынке, теперь могли использовать его с выгодой для себя. Например, компания General Motors, которая потерпела неудачу в начале 1990-х годов, в конце десятилетия снова вышла на рынок и в 2003 году объявила о гораздо более высокой прибыли у своего китайского предприятия по сравнению со своей внутренней американской деятельностью.36 Хотя иностранные инвесторы по-прежнему находятся в менее выгодном положении по сравнению с неконкурентоспособными государственными предприятиями, они все же находятся в более выгодном положении по сравнению с местным частным сектором, который все еще страдает от множества запретов и скрытых издержек, связанных с коррупцией в государстве и зависимом от государства банковском аппарате. Это привело к доминированию иностранных инвестиций (в том числе от китайцев, проживающих за рубежом) в производство над местным капиталом.
Но юридически-институциональная основа этого гигантского движения по-прежнему оставалась неопределенной. Неформальные рынки земли и собственности получили особенно широкое распространение в периферийных городских областях. Это сопровождалось мощными волнами первоначального накопления. Например, главы общин часто признавали de facto права собственности на общинные земли и активы в переговорах с иностранными инвесторами, и позднее эти права объявлялись принадлежащими им как индивидам, исключая остальных от выгоды немногих в ущерб массе населения. В неразберихе переходного периода, пишет Вонг, «незначительное меньшинство “легально” и нелегально использовало значительный объем национальной собственности с выгодой для себя».37 Спекуляция на рынках земли и собственности, особенно в городах, получила широкое распространение даже при отсутствии ясных систем прав собственности. Но в 2004 году права частной собственности были официально закреплены в китайской конституции, что свидетельствовало о переходе к признанию неформальных институциональных механизмов, используемых местными предпринимателями и более типичных для капиталистического социального порядка. Принятие предпринимателей в коммунистическую партию сделало возможным появление особой «государственно-частной» системы правления, которая, как мы показали, характерна для неолиберальных государств.
Короче говоря, Китай переживает радикальный процесс формирования класса буржуазии и капиталистов (а не реставрации ранее существовавшей классовой власти как в Соединенных Штатах).38 Конечно, социальное неравенство не упразднит структурного неравенства в китайской экономике. Различие между городом и деревней было даже закреплено законодательно. Но в условиях реформы, пишет Вонг, «это структурное неравенство быстро превратилось в неравенство в доходах для различных классов, социальных страт и областей, что быстро привело к социальной поляризации».39 Китай также создал (как и США в рейгановскую эпоху) совершенно особое (и почти неизбежно нестабильное) сочетание кейнсианского дефицитного финансирования инфраструктурных проектов под руководством государства и более свободного неолиберализма приватизации и консолидации классовой власти при авторитарном правлении. Возможности, появившиеся у Китая с открытием его для внешней торговли, притока капитала и иностранного влияния, несомненно, имели решающее значение. И принципиальное решение о принятии Китая во Всемирную торговую организацию будет означать для него необходимость соблюдения неолиберальных правил на мировом рынке после завершения переходного периода. Но власть государства и коммунистической партии (и наличие у них возможности при желании использовать авторитарные методы), а также особые условия переходного процесса делают китайский случай совершенно особым. Удастся ли в свою очередь китайской конфигурации оказать значительное влияние на общее направление капиталистического развития благодаря своей конкурентоспособности на мировой арене — покажет время. Открытый авторитаризм Китая вызывает особое беспокойство с учетом более скрытых антидемократических тенденций, свойственных неолиберализму. Поэтому поворот к неоконсерватизму не только в США, но и в некоторых европейских странах (особенно в Италии) может означать углубление антидемократических тенденций в неолиберализме, а не радикальное отступление от него. И конкурентоспособность Китая может подстегнуть дальнейшее развитие этой тенденции к авторитаризму.
Однако Китай не единственный потенциальный конкурент на мировой арене, ибо классовые преобразования в России и Индии — приведем только два примера — также могут оказать огромное влияние.40 И альянс новых систем, например тот, что сформировался между Бразилией, Индией, Китаем, Южной Африкой и другими на Канкунской конференции, вполне может свидетельствовать о появлении совершенно новой влиятельной силы в глобальной политике — такой же, если не более, важной, как и та, что провела встречу в Бандунге в 1955 году с целью создания блока неприсоединившихся стран во время поляризации холодной войны. Все это, однако, свидетельствует о том, что мы не имеем дело с простым «экспортом» неолиберализма из некоего гегемонистского центра. Развитие неолиб