Надобно заметить, что личных качеств, свойственных настоящему молодежному вожаку, у Вадима было маловато, и в частности, недоставало обаяния, факт немаловажный для кандидата в комсомольское бюро. Его смугловатое лицо, довольно правильно очерченное и с хорошим, выпуклым лбом, портили слегка приплюснутый нос и тонкие красные губы, при улыбке неприятно шевелившиеся змейками; впрочем, этот недостаток сглаживали выразительные черные глаза, смотревшие всегда внимательно и умно. Присущую его натуре скрытность замечали очень немногие, потому что он умел маскировать ее тем, что всегда был на виду и в гуще студенчества, а также — дружеской отзывчивостью, которая выглядела у него естественной и даже искренней. Вадим уже тогда прекрасно понимал, что без поддержки окружающих успеха ему не видать, ни в малом, ни в большом, и потому он нередко заставлял себя делать то, что ему не всегда хотелось делать. Но, повторяю, как бы там ни было, для большинства он был «своим», рубахой-парнем: хоть «козла» забить в «общаге» («забивали» вечерами напролет, иной раз до глубокой ночи, пока какой-то нервный тип не шибанул в окно бутылочкой с чернилами, окатившими всех «козлобоев» и заодно казенные постели в комнате), хоть в волейбол, футбол постукать, хоть хохму какую-нибудь отмочить (звонили по квартирным номерам и спрашивали: «Это зоопарк?.. Квартира? А почему у телефона обезьяна?! Ха-ха-ха!»… На переменах играли в коридорах в чехарду… без приглашения — по водосточной трубе на третий этаж, а затем через окно мужского туалета — проникали в актовый зал мединститута, чтобы станцевать с медичками, из-за чего случались потасовки с их ревнивыми коллегами), хоть в «балду» сразиться на занудной лекции, — Вадик Выдрин всегда компанию поддержит; и — не жмот; «монету», если надо, одолжит, на контрольной даст списать, на экзамене шепнет подсказку или шпаргалкой выручит, а попросишь его надписать чертежи — без звука, любому, ватман украсит каллиграфически-четким шрифтом… Однако популярности «рубахи-парня» было недостаточно, чтобы попасть в молодежные лидеры: по представлениям тех лет, любой, претендующий в лидеры, должен был иметь хотя бы скромный дар трибуна, но Вадик не умел овладевать вниманьем зала ни голосом своим, от природы тихим и бесцветным, ни мыслью, вызревавшей у него медлительно и трудно и не способной на экспромт, ни страстью чувств, спрятанных у Вадика так глубоко вовнутрь, что невозмутимости его мог бы позавидовать японец. И все-таки Вадим совсем был не лишен способности словесного воздействия на окружающих, даже напротив: и в этом смысле имелся у него свой «козырь» — это какой-то странный гипнотизм интонаций голоса, такого тусклого, когда он слышался с трибуны, и обладавшего неизъяснимой, завораживающей властью вблизи, особенно когда Вадима кто-то слушал «тет-а-тет»… Этот «гипнотизм» его, а вернее — способность в нужную минуту подчинять себе внимание собеседников, он начал за собою замечать еще в школьную пору, класса с восьмого: стоило ему в своем кругу заговорить о чем-нибудь, даже о самом пустяковом предмете, — и самые красноречивые горланы невольно умолкали под воздействием его негромкого, глуховатого и вроде бы совсем невыразительного голоса, но в котором, тем не менее, звучало нечто притягательное: этот голос действовал как успокоительно-завораживающее поглаживание посторонней рукой нервных окончаний на затылке; влияла, видимо, еще и его манера говорить, спокойно и медлительно (привычка, которой он обязан был отцу, с детства поучавшего его: «Помни китайскую мудрость: «Большая река течет медленно, умный человек говорит не спеша»), а также — и обыкновением Вадима не горячиться в споре: он не только никого не прерывал, а даже с видимой охотой уступал желающему возразить ему, — но, странно: едва он только рот открывал, как возражавший осекался на полуслове, гвалт спорящих стихал, и верх опять одерживал негромкий, бесцветно-хрипловатый голос Вадика (это не значит, что всегда одерживала верх и его точка зрения, важно было другое: его способность завораживать собой чужое внимание)… Открыв в себе эту способность, Вадик поначалу не придал ей большого значения, пока — уже в десятом классе — вдруг не увидел в ней выигрышное преимущество… для покоренья девичьего сердца; первый, кто убедил его в том, была однокашница Вадика Олечка Зюзина…
Интерес к «Коротышке», как заглазно звали Олю Зюзину, возник у Вадика вместе с интересом, далеко уже не платоническим, к девушкам вообще — под влиянием определенных физических желаний, разжигаемых более чем нескромными рассказами сверстников о мнимых или истинных своих преображениях в мужчин и новых достижениях на этом поприще; не последнюю роль сыграло здесь и Вадикино самолюбие, когда он вдруг сказал себе: «Пора и мне…» — выбор его пал на Ольгу. Оля Зюзина — с ее вздернутым носиком, осыпанным веснушками, парой совершенно круглых серых глаз, словно навсегда застывших в удивлении, и двумя рыжевато-русыми косичками, вечно болтавшимися в беспорядке: одна впереди, другая за спиной, — девушкой была довольно заурядной, даже скучной, но выпуклость форм ее, особенно зрелая грудь, с некоторых пор тревожила уже недетское воображение Вадима. При виде Коротышки грешные мысли все чаще забредали в его голову, но Оленька, как было всем известно, вздыхала по Аркашке Молочкову, самому симпатичному малому в классе, совершенно равнодушному не только к Коротышке, но ко всему на свете, кроме книжек, которые он запоем читал на уроках. Вадим с полгода преследовал взглядами Ольгу, пытался с ней заговорить, даже парту поменял, чтобы сидеть поблизости от Коротышки, — все было тщетно: круглые, как пуговицы, глаза ее были нацелены на Молочкова, склоненного над книжкой, мысли заняты им же, что видно было по отрешенно-мечтательной полуулыбке, витавшей на ее губах… Вадим уж было и надежду потерял вызвать в Коротышке интерес к себе, как вдруг одна случайность принесла ему удачу…
Они, почти всем классом (Аркашка, разумеется, остался дома почитать), поехали на лыжах за город, к лесной Самарской Луке. Мартовский денек выдался на славу: солнце, безветрие, легкий морозец и еле уловимый аромат весны, пробуждавшейся в недрах леса. Прогулка с ее обычным в этом случае настроем общей радости, желанием шутить, резвиться, петь и беспричинно гоготать проходила, как положено такой прогулке; потом, когда вино (скромное, плодово-ягодное) все было выпито, а сидение у костра наскучило, компания разбилась на группы: одни затеяли игру в догонялки, другие приняли участие в импровизированных состязаниях по прыжкам с трамплина, обнаруженного по соседству. Вадик же, настроенный меланхолически-безразлично, взлез на гору и, оттолкнувшись, заскользил по какой-то лыжне, петляющей между деревьями, и здесь, внизу, наткнулся на Ольгу: со сломанной лыжей, с ушибленной о дерево коленкой она сидела на снегу, под сосной, на которую только что налетела, и, по-детски прижав кулаки к глазам, безутешно плакала. Вадик помог ей пересесть на лыжи и тихим, распорядительным тоном врача, разговаривающего с пациентом, велел ей засучить штанину на ушибленной ноге. Она безропотно повиновалась, и Вадик, обнаружив кровоточащую ссадину на ее коленке, заверил Коротышку, что серьезной опасности нет и просто нужно потерпеть немножко, пока он сбегает за йодом. И погодя, когда, присев перед нею на корточки, он бережно смазывал ссадину йодом и с ласковой аккуратностью бинтовал округлую коленку, продолжая ронять мало что значащие слова утешения, притихшая Коротышка неожиданно чмокнула Вадика в щеку; он поднял на нее глаза и встретил взгляд, исполненный такой простосердечной благодарности, что, улыбнувшись, тут же ей ответил летучим поцелуем в уголочек губ. Затем он ей помог подняться, и они направились к костру, чувствуя себя давнишними друзьями и со смехом вспоминая перипетии минувшего происшествия… И вот тогда-то, во время их короткой, пылкой дружбы (а со стороны Коротышки, возможно, и любви) Ольга сделала признание, что при первых звуках его голоса какие-то странные, приятные токи пробегают у нее по жилкам, и что именно они, голосовые токи Вадика, больше всего поразили и словно бы заворожили ее при встрече на лыжной прогулке. И Вадик, не знавший за собой иных очарований, с известной долей тайного тщеславия, признался, наконец, что голос у него и вправду обладает каким-то скрытым магнетизмом, и он все больше уверялся в этом, наблюдая Ольгу: Аркашка Молочков был ею начисто забыт, и теперь уже не Вадик Ольгу, а она его преследовала взглядами обожания на всех уроках, причем настолько откровенно, что Вадик вынужден был, для сохранения тайны их отношений, преподать Коротышке несколько уроков конспирации… Впрочем, эти отношения, едва начавшись, скоро кончились, и кончились нехорошо. Случилось это в мае, на студенческой свадьбе, сыгранной в общежитии мединститута, куда их пригласила иногородняя подружка Ольги медичка Тамара. Захваченная свадебным весельем, длившимся уже за полночь, и общим молодежным настроением любить и быть любимой, к тому же, видимо, немного перевозбужденная шампанским, выпитым чуть больше, чем это позволяли дома, Ольга, танцевавшая с Вадимом в коридоре, вдруг схватила его под руку и, таинственно щуря глаза, словно бы шутя, втолкнула в полутьму пустующей Тамариной комнаты, втолкнула и, не дав опомниться, бросилась ему на шею с поцелуями… Поцелуи были между ними и до этого, робкие, стеснительные поцелуи в укромном уголочке парка… но мог ли Вадик с его холодной головой предположить, что это порыв неожиданных ласк так сильно опьянит его?.. Губы его вдруг заметались в поцелуях между губами и открытой шеей Ольги… руки, будто против воли, судорожно заскользили по ее спине, обтянутой шуршащим шелком платья… задвижка на двери, словно сама собой, защелкнулась, как будто без участия Вадима… какая-то неведомая сила шатнула их в объятия друг друга и повлекла, с заплетающейся перестановкой ног, как в танго, куда-то в глубину полумрака. Так, сплетенные воедино, не прерывая горячечных поцелуев, свалились они на постель, и начатое довершили юная страсть и нерассуждающий инстинкт… Потом они лежали рядом, по-разному убитые случившимся: Коротышка рыдала, уткнувшись ртом в подушку, а Вадик, отчужденно отвернувшись от нее, с тоской и страхом думал о последствиях содеянного им… Нет, раскаяния он не испытывал, но мрачно было на душе от мысли, что он, считавший себя умным, мужественным парнем, в нужную минуту не совладал с собой и действовал в каком-то умопомрачении, похожем на то, которое, бывало, находило на него во время драки… и теперь за эту глупость, совершенную, можно сказать, в беспамятстве, его ждала расплата, сама неизвестность которой казалась ужасной… А когда, явившись утром в класс, он увидал ввалившиеся, как у старухи, глаза Коротышки, бросившей на него взгляд, какой бросает утопающий на плывущее мимо судно, то почувствовал такую раздраженность, что, вместо обычного приветственного кивка головой, несдержанно и торопливо отвернулся от нее, как отворачивается урод при виде зеркала, отразившего его уродство… Видеть Коротышку, находиться вместе с нею в к