вившись на поиски, поймет: они никогда не кончатся».
Об этих и многих других сложнейших проблемах женского бытия написано немало и нашими соотечественниками, что еще раз доказывает их общность и даже необходимость их анализа. Многие высказывания — публицистические и художественные — впрямую соотносятся с тем кругом вопросов, что ставят перед собою и обществом писательницы Германской Демократической Республики.
Не случайно, например, в ГДР с таким интересом были встречены и отмечены критикой книги Светланы Алексиевич «У войны — не женское лицо» и «Последние свидетели. Книга недетских рассказов», героини которых — женщины: бывшие партизанки, подпольщицы, фронтовички и те, чье детство прошло в годы войны. Характерно и то, что размышления советской писательницы о роли женщины в современном обществе во многом совпадают с тем, что пишут ее коллеги в ГДР.
«Эмансипация внесла изменения в психологию женщины, получилось, что химическая реакция в пробирке для нее важнее, чем «реакция», происходящая в ее собственном доме, — говорит С. Алексиевич. — Думаю, что мы все-таки очень грубо восприняли идею эмансипации. Стало уже расхожим присловье, что баба в войну была и за мужика, и за коня. Так вот мне кажется, что иногда нам хочется и сейчас видеть женщину и бабой, и мужиком, и конем одновременно. За все это мы расплачиваемся в детях, а, кстати, нам так же нужно общение с ними, как им с нами…»
Примечательно и то, что сами методы и приемы исследования женских судеб — исследования судеб нашего века — часто оказываются сходными в нашей прозе и в прозе ГДР. Так, известный сборник Макси Вандер «Доброе утро, красавица» (1977), как и упомянутые книги Алексиевич, составлен на основе монологов — подлинных магнитофонных записей, исповедей, непосредственных и достоверных рассказов о себе, которые ведут наши современницы. Можно сравнить творческую манеру Хельги Кёнигсдорф, Марии Зайдеман с рассказами Татьяны Толстой — и возникнут несомненные и значимые параллели.
«Мне кажется, что женщины в искусстве — писательницы, художницы, режиссеры — это все-таки надежда, — говорит Криста Вольф. — Во-первых, может быть, именно им удастся выразить нечто совсем новое, неизвестное: ведь то, что половина человечества была попросту нема, — абсурдно! Во-вторых, новые формы могут создать и иные способы общения друг с другом — не те, что приняты у нас, до сих пор затянутых в корсеты. Я сама хотела бы участвовать в этом процессе. И не просто наравне с мужчиной — а как женщина».
Осознав смысл собственного бытия в творчестве, женщины-писательницы Германской Демократической Республики рассматривают свою литературную деятельность как нравственную и общественную программу. Таковая — считают многие из них — необходима и им самим, и их читательницам, то есть их героиням.
М. Зоркая
И. Щербакова
КРИСТА ВОЛЬФ
ОБРАЗЦОВОЕ ДЕТСТВО(Отрывок из романа)
Кто бы не отдал все на свете за счастливое детство? Кто надумает сводить счеты с детством, пусть не воображает, что это будет легко и просто. Сколько бы ни искал, он не найдет ведомства, чтоб выполнило его заветное желание — одобрило затею, на фоне которой пассажирское сообщение через государственные границы — к примеру, конечно, — выглядит безобидным пустяком. Чувство вины, спутник противоестественных поступков, ему обеспечено: ведь естественно для ребенка иное — на всю жизнь сохранить в памяти благодарность родителям за счастливое детство и не выискивать в нем изъянов… Сохранить в памяти… В памяти? Язык по всем правилам услужливо подсказывает однокоренной ряд: «мнить», «помнить», «вспоминать», «памятовать». Вот и получается, что пытливое вспоминание и чувство, неизбежно его сопровождающее, но, заметьте, обделенное пока названием, можно в крайнем случае посчитать «изъявлением благодарственных помыслов». Да только инстанции, которая официально подтвердит, что крайний случай действительно имеет место, опять-таки не существует.
О том, как повела себя Неллина мать в январе 1945 года, когда начался «драп» и она в последнюю минуту бросила не дом, но своих детей, ты наверняка размышляла, и весьма часто. И тут возникает вопрос, действительно ли в подобных экстремальных ситуациях неизбежно и недвусмысленно — через поступки человека — выясняется, чем он больше всего дорожит. А вдруг этот человек не располагал той исчерпывающе полной информацией, которая позволила бы ему точно согласовать свое решение с обстоятельствами? Если б Шарлотта Йордан до отъезда грузовика, на котором покинули город не только ее дети, но и все остальные родичи, твердо знала, что враг уже в нескольких километрах от города и гарнизон спешным порядком отступает в западном направлении, — да она бы первая постаралась самолично переправить своих ребятишек в безопасное место, разве не так? Далее, если б она, Шарлотта, хоть на миг допустила, что никогда больше не войдет в свой дом, никогда в жизни не увидит тамошней утвари, — да разве б она тогда не захватила с собой толстый, в коричневом переплете семейный альбом вместо всякого-разного хлама, который все равно мало-помалу выкинули, распродали, растеряли, так что в одно прекрасное летнее утро весь Неллин гардероб состоял из единственной пижамы да пальтеца и ни то ни другое она с себя, конечно же, не снимала? В четыре часа дня на окраине (в стороне городской больницы) грянули первые выстрелы — к этому времени портрет фюрера из хозяйского кабинета был благополучно сожжен в печи котельной центрального отопления (меня это порадовало, скажу я вам), к этому времени уже было решено, что она, Шарлотта, уложит в хозяйственную сумку пару солидных бутербродов, термос горячего кофе, несколько пачек сигарет (для подкупа) и толстый бумажник с документами, запрет дом и уйдет прочь. Коричневый альбом либо сгинул, когда бывшие соседи мародерствовали — а как же, и это было! — в брошенных домах и квартирах (а первым делом, понятно, в продуктовой лавке), либо его сожгли позднейшие обитатели дома, поляки. И неудивительно — воспоминания предшественников определенно их тяготили.
Только ведь фотографии, которые часто и подолгу рассматривали, горят плохо. Нетленными оттисками запечатлелись они в памяти, и совершенно неважно, можно ли предъявить их как документ, как вещественное доказательство. Та фотография, самая твоя любимая, возникает у тебя перед глазами по первому требованию, причем во всех подробностях (чуть склоненная белая березка на краю темного молодого сосняка, образующего фон снимка): в центре композиции трехгодовалая Нелли, совсем голенькая; стриженная в рамочку головка и тельце обвиты дубовыми гирляндами, в руке — букетик дубовых листьев, которым она машет фотографу. Чем меньше, тем счастливей — может, в этом все-таки есть доля правды. А может, знакомая каждому щедрая изобильность детства происходит оттого, что мы постоянно, не скупясь, обогащаем эти годы, снова и снова возвращаясь к ним в мыслях?
Семейная жизнь.
Эта маленькая фотография — вероятно, ее сделал дядя Вальтер Менцель, когда они всей семьей ездили на озеро Бестиензе, в Альтензорге, ведь у Йорданов фотоаппарата не было — приводит в движение систему второстепенных персонажей, а ее законы для тебя ближе и понятней, чем небесная механика, которая кажется тебе едва ли не случайной и бестолковой. Поэтому ты с трудом сдерживаешь нетерпение, когда Х. по рассеянности то и дело переспрашивает: Это еще кто такой? А это? Например, во время той поездки по бывшему Л. в середине июля семьдесят первого года ты решила, что полезно будет показать Х. и Ленке квартиры всех твоих родичей, живших когда-то в этом городе. Ни много ни мало девятнадцать душ — если брать только первую и вторую степени родства, — Ленка и Х. даже по именам не всех знали. Кончилась эта затея полным крахом — усталостью, досадой, скукой. Семейные джунгли, сказала Ленка.
(Она вовсе и не стремилась запомнить родственные связи. И в конце концов пришлось тебе нацарапать для нее в блокноте что-то вроде генеалогического древа; это случилось вчера, то есть в декабре семьдесят второго года. Набегавшись по магазинам — вихрь рождественских приготовлений и на сей раз увлек-таки вас обеих, — вы сидели в кафе возле Науэнер-Тор, где в эту пору полным-полно студентов из педагогического, которым Ленка тотчас принялась подражать. Она потребовала себе вермуту, как и студент за вашим столиком, и постаралась осушить рюмку с таким же, как у него, мрачным выражением на лице. Познакомься Ленка по-настоящему с двоюродными бабками и дедами, которые живут на Западе, — и генеалогическое древо стало бы в ее глазах куда менее глупым, сказала ты — ведь надо же как-то сориентировать ее на будущее. Начинай прямо со стариков, уговаривала ты, ну давай: Менцели — «усатиковские» Августа и Герман, и Йорданы — Мария и Готлиб, хайнерсдорфские дедуля и бабуля. Их старшие дети, соответственно Шарлотта и Бруно, поженились и стали супругами Йордан, твоими, Ленка, дедом и бабкой. И, как водится, братья-сестры и их дети: Лисбет и Вальтер Менцель, Ольга и Трудхен Йордан. Хватит, сказала Ленка. Еще совсем недавно все взрослые казались ей стариками, а уж те, кому за пятьдесят, вообще дряхлыми развалинами. Самой-то ей шестнадцать.)
Кого интересуют эти люди? Процесс присвоения имен, с одной стороны, предвосхищает их значительность, с другой же — и придает им значительности. Быть анонимом, без имени, — кошмар. А какую власть ты забираешь над ними, превращая их законные имена в имена реальные, конкретные. Теперь они наверняка сблизятся больше, чем при жизни. Получат право на собственную жизнь. Дядя Вальтер Менцель, младший брат Шарлотты Йордан, который все наводит объектив фотоаппарата на свою племянницу Нелли. Рядом, верно, стояла тетя Люция, счастливая Вальтерова невеста, — это у нас тридцать второй год, наконец-то состоялась их помолвка, хотя отец Люции, домовладелец и рантье, упорно не желал отдать свою дочку за простого слесаря. Тогда я перееду к Вальтеру, и все! — якобы сказала она, и это ее заявление опять-таки вызвало у Менцелей смешанные чувства. С одной стороны, это свидетельство ее горячей любви к Вальтеру, но, с другой стороны, подобные речи говорят об известном легкомыслии, да и вообще Люция, бесспорно, девушка неплохая, хорошенькая, опрятная, шустрая, только вот кое в чем слишком уж вольная. Конечно, пусть ее радуется, что заполучила Вальтера, но зачем же она при всем честном народе еще и трется своей прелестной кудрявой головкой о его спортивную рубашку… Ну а сейчас Люция стоит и машет Нелли белым носовым платочком: Посмотри сюда, Нелличка! Сюда, в черный ящичек, сейчас птичка вылетит!