спасти Филатика, когда в лабораторию чуть ли не впервые ступили посторонние, Андрей и Тит закрывали ширмами всё, что считали нужным спрятать от чужих глаз. А заодно выставляли ширмы на ночь и даже в тех случаях, когда случалось неожиданно уходить. Почтальон был озадачен. Он явно не видел того, на что рассчитывал.
Тит сделал шаг и обрушил микроскоп на «проверяющего доброй воли». Щепин-Ростовский, хоть и имел вид тщедушного доходяги, стремительно развернулся, перехватывая лабораторный снаряд. Потом он сгруппировался и пнул Тита ногой в промежность. Когда ассистент со всхлипыванием согнулся пополам, Щепин-Ростовский хищно посмотрел по сторонам.
Лиса-почтальон с микроскопом готовилась дать сдачи.
Из-за столов добросердечной, но решительной фурией вылетела Мона. Она владела скальпелем не хуже Андрея и Тита и впервые применяла инструмент подобным образом. Лезвие полоснуло почтальона за левым ухом и пошло ниже, рассекая шею. Щепин-Ростовский завизжал и запрыгал, словно на него плеснули кислотой.
Окна и лабораторная утварь – всё это задрожало в едином порыве, как при землетрясении. Словно кричал не только почтальон, но и то, что находилось внутри него и снаружи.
Волосы на загривке Андрея встали дыбом. Он выхватил револьвер и теперь судорожно целился. Щепин-Ростовский натужно метнул микроскоп. Из легких Андрея вылетел почти весь воздух, когда микроскоп впечатался ему в живот, вымерив там определенную глубину.
Охнув, Андрей сел на задницу. Револьвер – и без того мокрый от пота – выскользнул из руки. Вращаясь, оружие улетело под шкаф, будто сумасшедшая шайба.
– Оставь нас в покое, тварь безбожная! – торжественно прокричала Мона.
Она со странным академическим упоением колола перед собой воздух. И Андрей некстати подумал, что вполне может обратить гнев Моны и на себя, если порядком ее разозлит.
Щепин-Ростовский прищурился и рванул в брешь между ударами. Костистый кулак скользнул по подбородку Моны, оставив там мгновенно возникшую припухлость. Мона в изумлении распахнула рот и наскочила спиной на лабораторный стол. Там всё затанцевало, а потом с края соскользнула склянка. Брызнули крошечные осколки.
Губы почтальона разошлись, показывая желтоватые зубы с налипшим клочком шпината. Скалясь как ненормальный, Щепин-Ростовский подскочил к ширмам. Отшвырнул их с таким видом, будто за ними тайком совокуплялась его жена. Автожекторы Донована и Примы привели почтальона в неописуемый восторг.
– Псы! Псы! – проорал он. – Да здесь целая прорва гребаных псов! Звоните президенту! Я нашел их!
Выкаченные глаза Щепина-Ростовского оббежали лабораторию. Сердце Андрея ушло в пятки, когда он понял, что почтальон ищет, чем бы разбить колбу Примы.
Взгляд Щепина-Ростовского замер на свинцовом усиливающем экране. Сам экран представлял собой тяжелую пластину, оставшуюся от сломанного рентгеновского аппарата. Андрей иногда использовал ее в качестве подноса для горячего кофе. Разумеется, когда этого не видела Мона.
Щепин-Ростовский подхватил пластину. Его лицо, казавшееся размазанным и непостоянным от чудовищного вала каких-то эмоций, обратилось к автожектору.
– Посмотри на себя, Донован! Посмотри, будь ты трижды проклят! – выпалил Андрей на одном выдохе.
Это было первое, что пришло ему в голову. Какая бы нить ни связывала мозг амфибии и разум бедного почтальона, по ней прошло нечто вроде запроса о самоидентификации. Щепин-Ростовский с удивлением уставился на соседний автожектор. Всмотрелся в мешанину бледно-розовых бугров, омытых кровяной сывороткой. Прочитал глупое и непонятное слово «ДОНОВАН».
Из-под шкафа показался револьвер. Он двигался рывками, оставаясь при этом всё тем же твердым предметом, символизировавшим власть и смерть. Его словно дергали на резинке, которую никак не удавалось натянуть должным образом.
– Хорошая собака, – ошарашенно сказал Андрей.
Подобрав револьвер, он наконец-то выстрелил.
Пуля угодила Щепину-Ростовскому в область грудных позвонков, опалив края пиджачка у отверстия и частично вбив их в рану. Щепина-Ростовского толкнуло на операционный лежак. Сползая по нему и загребая руками, почтальон захрипел. Фуражка скатилась с головы и так и осталась на лежаке.
Первой в себя пришла Мона.
Она с достоинством поднялась с пола. Подобрала свинцовый усиливающий экран, с помощью которого почтальон намеревался призвать всех собак мира к порядку. Бледная, с дрожащими губами, как оскорбленный музейный смотритель, Мона прошествовала к автожекторам. Замерла точно на желтых отметках на полу.
Тяжелая пластина в ее руке покачивалась.
– Мона. – Андрей облизнул пересохшие губы. Револьвер опасно задергался, словно в него вцепилась невидимка. Андрей ощутил, что оружие дергают сразу две незримые руки, принадлежавшие разным существам. – Мона, пожалуйста. Милая. Я хочу чаю. Хочу так, что живот сводит. А может, это аппендицит? Какая-нибудь чайная его разновидность.
Мона молчала. Наконец положила пластину для рентгенографии на башенку старых папок с результатами прошлогодних исследований. Поморщилась, заметив на пластине пятна от кружки.
– Донован не успокоится, – сказала она, отводя взгляд. – Для чая накрыть в доме? Хорошо бы в доме. Здесь слишком мрачно, чтобы спокойно чаевничать.
Револьвер тут же успокоился, и Андрей торопливо засунул его в нагрудный карман, пока он не натворил дел. Клапан кармана Андрей хорошенько посадил на липучку.
– Да, конечно, в доме. Лучше и быть не может. Только чуть позже, хорошо? Тит, будь добр, помоги мне подняться. Я и забыл, как это весело, – плюхаться на задницу без снежка.
Тит с абсолютно ошалевшим видом вскочил на ноги. Помог Андрею встать.
– Андрей Николаевич! Андрей Николаевич! Это ведь только один человек! А за воротами их тьма-тьмущая! Вы хоть понимаете это?
– Ну, разумеется. Но, полагаю, эта проблема решилась сама собой.
– Как это? Сама собой? – не поверил Тит.
– Да. Проводи-ка меня к нашим подопечным.
– Тебе плохо, дорогой? – тут же переполошилась Мона.
– Просто рассчитываю оставить гравитацию с носом, – сказал Андрей, принимая помощь Тита. Они дошли до автожекторов, и там Андрей откашлялся. – Прима, Донован, минутку внимания. Уверен, вы уже знаете, что я скажу, но я должен проговорить это вслух. Во-первых, потому, что я человек нравственный, а нравственному человеку свойственно держаться изреченных слов. А во-вторых, потому, что я и сам хочу это услышать.
Тит отстранился. Как и Мона, он не сводил глаз с Андрея. Энцефалографы фиксировали волнообразные скачки мозговых волн Донована и Примы.
– Кормежку будут получать лишь хорошие мальчики и девочки, – объявил Андрей, с прищуром поглядывая на автожекторы. – А кто у нас хорошая девочка? Кто самая лучшая и умная милашка?
В груди Андрея застучал собачий хвост, выписывая круги счастья. Мона ахнула и сцепила руки в замок, а Тит смущенно заулыбался. Они испытывали схожие эмоции.
– Но корма не будет, если кто-нибудь из нас пострадает, – строго сказал Андрей. – Я говорю о себе, Опарине Андрее Николаевиче, своей жене Опариной Моне Вячеславовне и своем ассистенте Булдере Тите Олеговиче. Все, кого я сейчас поименовал, неприкосновенны.
Окна и склянки лаборатории прекратили дрожать. Воцарилась оглушающая тишина. Ментальная буря ушла.
– А теперь, полагаю, нужно выйти на свежий воздух и убедиться, что всё прекрасно.
Но никто в это не верил.
Даже сам Андрей.
8.
Толпа медленно рассасывалась и разъезжалась. Голубой грузовичок погромыхивал по дороге, волоча под собой погнутый передний бампер. Снаружи ворот сидела внушительная стая собак. Не меньше двадцати. Даже с такого расстояния было слышно, как они рычат. Черную шкуру одного из псов покрывала свежая земля, словно он побывал в норе, откуда пытался выцарапать лису.
Из зеленой «лады» высунулся Паромник. Злой и красный, как синьор Помидор.
– Я не знаю, что это за трюк, Опарин! Не знаю, ясно?! Но это не сойдет тебе с рук! Где Щепин-Ростовский?! Если почтальон не появится в течение…
– Он не придет! – прокричал в ответ Андрей. – У него в отделении теперь новая очередь! К святому Петру!
Паромник яростно кивнул. Другого он и не ждал.
– Мы на острове, Опарин, не забывай! И такие вопросы решаем без посторонних! По островному!
Погрозив кулаком, Паромник нырнул в машину. Его «лада» вонзилась в висевшие клубы пыли и растворилась в них. Собаки у ворот не шевелились и вообще вели себя мирно. Одна из них деловито пометила правую створку.
– Андрей Николаевич, а что значит «по островному»?
– Это что-то вроде кровной мести. Не бери в голову, Тит. Дорогая, у нас найдется, чем кормить такую прорву собак?
– Ах, дорогой, я бы и рада, но, боюсь, наших запасов недостаточно. Уверена, наша добрая Прима позаботится о них. – Глаза Моны сверкали счастьем. – У меня была одна собака, а теперь их вон сколько.
Разоралась пролетавшая чайка – сытая и раздутая, с сальным клювом. Обитатели имения повернули в ее сторону головы – и вздрогнули. Из-за небольшого холма, за которым раньше наблюдался берег с причалом Элеоноры, выглядывала огромная серо-зеленая голова.
«Голова» поднялась выше и превратилась в застывший водяной вал. Жидкость подрагивала, но и не думала рассыпаться. Внутри курсировал и кружился кусок доски. Такие же валы вставали по всему северо-восточному участку имения. Отрицая здравый смысл, море держалось в стороне. Ему бы привычнее навалиться на сушу, растоптать всё, вмять в хлябь, но этого по какой-то причине не происходило.
– Гогланд как будто погружается в пучину, – пробормотал Тит.
– Ты совершенно прав, мой дорогой Тит. Хоть мы и далеко за границей морали, в наших силах привлечь сюда как можно больше людей. Пошлем сигнал. Если верить Приме, способности Донована – это единственный шанс на кратковременное спасение.
– Кратковременное? – Мона встрепенулась. – Андрей, ты должен немедленно показать свои записи. Или хотя бы развяжи пару узелков на языке. Прошу тебя.