Спрогис спрыгнул с коряги, заложил руки за спину, зашагал взад и вперед по протоптанной в траве тропке. Среднего роста, крепкого телосложения, угрюмо суровый, в наброшенной на плечи шинели. Чувствовалось, что он чем-то взволнован. Глядя на него, комиссар невольно подумал, что ему, пожалуй, придется сдерживать командира. Он горяч, упрям. По всему сегодняшнему поведению было видно, что ему что-то не понравилось в высказываниях комиссара, что он сам что-то уже твердо решил…
Так оно и было. Пошагав немного, Спрогис остановился и сказал:
— И все-таки «громкое дело» будем готовить, Иван Александрович. Хочется мне, поверь, с большого дела начать. Нет, нет, не пугайся. Очертя голову не полезем, но и прохлаждаться не будем. Наш долг — отсюда, из белорусских лесов, хотя бы немного сталинградцам помочь. Представляешь, гробануть тот эшелон, что к Сталинграду идет! Сколько бы спасли мы наших бойцов! И мы гробанем его. Верь, комиссар!
Комиссар сощурил всегда настороженные свои глаза, хитро улыбнувшись, ответил:
— Ну вот мы с тобой почти и договорились, на какие объекты будем нападать в первую очередь. Ты думаешь, у меня сердце не болит за сталинградцев? Да если мы не допустим туда, к ним, несколько эшелонов с живой силой и боевой техникой врага, да если к этому благороднейшему делу подключим и местное население, создадим, например, из числа работающих на железных дорогах наших людей диверсионные группы, то это и будет самое «громкое дело» из всех «громких дел». И самое «тихое», потому что никто не узнает, что натворили беды врагу именно мы. Будем снабжать взрывчаткой и минами верных людей — будут лететь под откос фашистские эшелоны. Будем учить технике и тактике нашей работы — сохраним силы. И не только сохраним, а и приумножим.
Подошел помощник по хозяйственной части, помялся, спросил:
— Какие будут указания по части выпивки, товарищ командир? Угостим наших гостей или нет? В запасе у нас кое-кто имеется…
Лицо Спрогиса вмиг побагровело. На переносице легла хмурая складка.
— Вы где находитесь? На фронте или у тещи? Никакой выпивки! Ни грамма! Спирт беречь железно. Впереди бои, зима… Голову надо на плечах иметь. Идите!
— А вот за эту отповедь спасибо, командир, — сказал Огнивцев. — За пьянку в бою не за понюх табаку отдашь голову свою. И наоборот. Трезвым быть — врага крепко бить. В нашем фронтовом разведотряде за три месяца похода не было ни одного случая не только пьянки, но и выпивки. В то же время я видел, что делает шнапс с фашистами. Бывали случаи, когда они лезли на пулеметный огонь, как мошкара на свет. За наших десантников можно поручиться: строгие, крепкой дисциплины ребята. Нам и поберечь их. Что ни говори, а даже малейшее угощение в наших условиях — уже развращение. Так?
— Еще бы, — довольный такой оценкой, улыбнулся Спрогис. — Да они же у нас почти все коммунисты и комсомольцы. — Он посмотрел на часы:
— Пойдем-ка чаю попьем. Уже вскипел, наверно.
— Да, не худо бы погреться. Пошли…
Еще на подходе к костру командир и комиссар услышали веселый шутливый говор:
— С самолета прыгать — это, други, не с милашкой кувыркаться со стога сена.
— А разве доводилось и это?
— Еще бы! Побарахтаться в валках на сеновале — это в деревне первое дело. Помню как-то…
— Может, постоим, Артур Карлович? Пускай ребята отведут душу.
— Конечно. Подойдешь — растеряются, не тот разговор будет.
Остановились. Спрогис прислонился спиной к березке, комиссар присел на пенек. А боец тем временем продолжал рассказывать:
— И вот пригласил я из соседского дома девчонку помочь сено с телеги в сарай занести. Ну, снесли и не заметили мы, как под самым князьком сарая очутились. Высоковато. Надо слезать, а лестницы нет. Снял я с пояса ремень — и в руки ей: «Спускайся, Наденька, я тебя поддержу». «Хорошо, — говорит, — Феденька. Только покрепче держи». А я, медведина, вместе с охапкой сена вслед загремел. И прямо на шею к ней. Ухватился, глянул в лицо и вижу в глазах ее такое…
— А что? Что именно? — раздались нетерпеливые голоса.
— Известно, что в девичьих глазах. Любовь!
— Еще какая, — подтвердил кто-то. — Видел я глаза твои, когда в самолете раздался сигнал «пошел»!
Все захохотали. Рассказчик сконфуженно умолк. Но в ту же минуту заговорил второй:
— Нет, что ни говори, а сигать с парашютом трудно, особенно в темное время. Я когда провалился в тартарары, признаюсь, обмер. Душа куда-то в пятки скользнула. А жизнь, ну, как есть вся вспомнилась: и как в речке раков ловил, и как гусей пас, и как ходил на вечеринки, влюблялся, женился…
— Это сколько же ты к земле летел?
— Да разве вспоминалось порознь? Оно, брат, как-то вдруг все в один клубок свернулось и враз размоталось. Но самое потешное впереди. Не перебивай ты. Подлетаю я к земле и думаю: «Вот сейчас грохнусь — и останется от меня мокрое место». И точно. Оглянулся, гляжу, а подо мной оно — это мокрое место. Черт возьми, — думаю, — я эту мокреть образовал или она тут сама была? И вообще вроде бы многовато для моих личных возможностей. Попробовал воду на вкус и просиял: «Мать моя! Да я же попал в дождевую лужу!»
— Понятно! — воскликнул все тот же оппонент. — Мы на том историческом месте, Федя, памятную доску поставим: «Здесь сел в лужу десантник Федор-десятый».
Опять взрыв хохота. И вдруг разговор сам собой утих. Можно было идти на чай. Но тут подбежал посыльный от начальника штаба.
— Друзья, командира не видали? Да вот же он… Товарищ командир! Прибыли вызванные вами командиры: старший лейтенант Сорока, капитан Вацлавский, старший лейтенант Бухов. — И добавил: — Еще девушка! Очень красивая, при орденах.
— Ну что ж… Пойдем знакомиться, комиссар.
— Надо. Тем более с красивой девушкой.
На лесной поляне у костра собрались прибывшие на совещание командиры отрядов и групп. Капитан Алексеев доложил Спрогису, что командиры отрядов — капитаны Наумович и Алисейчик прибыть на совещание из-за боевой обстановки смогут лишь через неделю. Было решено вызвать их и поставить им задачу отдельно.
Старший лейтенант Сорока
Внешне все они были разные, совершенно не похожие один на другого. Но нечто неуловимое сближало, роднило их. Огнивцев наблюдал за ними исподволь, внутренним взором профессионального разведчика, стремясь найти характерные индивидуальные черты в каждом.
Хорошо, когда знаешь человека. Ты встречаешься с ним, как с товарищем, которому всегда рад, и веришь, что эта встреча не принесет тебе неприятности. Ну а когда не знаешь?.. Приходится осматривать человека с ног до головы, заглядывать ему в глаза, а чаще всего в его душу. На все обращаешь внимание; и на внешний вид, и на манеру поведения, и даже на маленькие, еле уловимые черты и детали.
Одним из тех, кто первым привлек внимание комиссара, был старший лейтенант Григорий Сорока. Огнивцев отметил про себя, что Артур Карлович уже знал Сороку. Позже он рассказывал, что впервые встретился с ним в тяжелом сорок первом где-то на опушке леса под Смоленском. Тогда особоуполномоченному военного совета Западного фронта майору Спрогису, занятому формированием групп разведчиков и диверсантов для работы в тылу врага, нужен был смелый и волевой командир. Ему нашли и представили такого в лице Григория Яковлевича.
«Где воевали»? — спросил Спрогис.
«Топал от самой границы из-под Бреста. В боях под городом Лида был ранен и контужен. Товарищи помогли добраться до Смоленска…»
«Специальность?»
«Сапер, подрывник. Окончил полковую школу в инженерных войсках Московского военного округа до войны».
«Прекрасно. Такие люди нам как раз и нужны».
«Разрешите узнать, товарищ майор, кому, куда?»
«Играть в бирюльки не будем. Говорю сразу. Группа в составе двадцати пяти человек засылается в тыл врага. Вас сватаем на должность заместителя командира этой группы. Согласны?»
Сорока дал согласие и с того дня стал фронтовым разведчиком. По словам Спрогиса, Сороке везло. Много раз пересекал он линию фронта, не единожды попадал в тяжелые положения, но всегда благополучно выходил из них.
Огнивцев сейчас изучающе посматривал на этого «везучего» человека, оседлавшего пенек на лесной поляне и сидевшего на нем полусогнувшись, печально скрестив на коленях руки, и не хотел верить высоким оценкам Спрогиса. Перед ним был угрюмый, с тяжелыми складками на переносице, одетый в защитного цвета фуфайку и брюки человек, в глазах которого светилось столько горя и страданий, что, казалось, на одного человека их больше, чем достаточно. Чудилось, будто в нем отразилась вся боль, все страдания Родины. Вместе с тем в его глазах полыхала лютая, неуемная ненависть к тем, кто принес на эту мирную, в зелени берез и сосен, землю огонь, смерть и разрушения.
Представляясь командиру и комиссару, Григорий Сорока говорил тихо, отрешенно, будто не особенно верил, что все, про что он рассказывает, кому-то нужно и интересно.
— Родился я в семнадцатому году в Донбассе, на руднике Тошковка в семье рабочего. По окончании семилетки закончил горнопромышленное училище и до призыва в армию работал на шахте электрослесарем. Службу начал на севере, а затем был переведен в Московский военный округ заместителем командира взвода полковой школы в инженерном полку. Ну а в мае сорок первого направили в Белорусский Особый военный округ, под Брест. Тут и принял боевое крещение…
Григорий Яковлевич, как бы сокрушаясь, будто последующее, о чем он расскажет, в чем-то винит его, почесал за ухом под высокой из черной смушки кубанкой, на которой поблескивала маленькая звездочка, продолжал, понизив голос:
— Под городом Лида задела меня вражеская пуля, одновременно тяжело контузило. Товарищ, с которым мы воевали, с риском для себя вынес меня с поля боя и посадил в эвакопоезд. Так я доехал до Смоленска. Вскоре с помощью врачей очухался и попал вот под ваше начало, товарищи командир и комиссар. Вот и вся моя военная автобиография.
— Нет, не вся, дорогой, — возразил Спрогис. — Под Смоленском сколько раз ходил в тыл противника?