ранции впервые в мировой истории взвилось знамя справедливости и борьбы против насилия и рабства? «Свобода, равенство, братство!» — этот лозунг вечен.
Генерал недовольно поглядел на собеседника. Ответ доктора явно не пришёлся ему по вкусу. Но он сдержался и продолжал всё также миролюбиво.
— Вы правы, дорогой доктор. Однако стоит ли так углубляться в прошлое? Вернёмся к нашим дням и постараемся понять друг друга.
— Возможно, вы правы, господин генерал…
В комнату с подносом в руках вошёл молодой официант, с привычной осторожностью налил кофе и бесшумно удалился.
— Дорогой доктор, мне бы хотелось продолжить наш вчерашний разговор. Естественно, условия прежние: полное доверие и откровенность. Помните у Шекспира: самое ценное — это просто и прямо сказанное слово?
— Согласен, — кивнул доктор.
— Чудесно, доктор, чудесно! Так вот, вчера мы говорили о Франции и Алжире. Я снова хочу повторить свою мысль, для меня Франция и Алжир единый, цельный организм. Без ущерба для его существования нельзя разделить эти две страны. Слава Франции — слава Алжира, слава Алжира — слава Франции. Не так ли?
Доктор придвинул к себе чашку и молча смотрел в чёрную, ароматную гущу, словно там искал ответа на заданный вопрос. Наконец он поднял глаза.
— По-моему, господин генерал, здесь два вопроса. Первый — это о Франции и Алжире. Второй — об их взаимном сотрудничестве. Вряд ли следует считать Алжир и Францию единым организмом. Во-первых, они далеки друг от друга территориально, их разделяет море…
— Стойте, стойте, дорогой доктор! — прервал Решида генерал. — Давайте сразу же уясним относительно моря. Об этом достаточно много говорят и всегда ссылаются на Средиземное море — оно, мол, разделяет Францию и Алжир на две страны. Но разве Сена не разделяет надвое Париж? А между тем никому не приходит в голову считать каждую из этих двух частей самостоятельным городом. Никому! Почему же надо так относиться к Франции и Алжиру?
Доктор Решид улыбнулся:
— Конечно, господин генерал, по обеим сторонам Сены Париж. Однако Сена не Средиземное море. Да и вообще, дело не только в географическом расположении стран. Есть более серьёзные обстоятельства.
— Вы так полагаете?
— Глубоко в этом убеждён, господин генерал. Когда-то Алжир был независим и свободен, как Франция. Он сам распоряжался своей судьбой. Конечно, никто не спорит, по сравнению с Францией он был слабее и беднее. Но, как говорится, собственный ад краше чужого рая. Алжирцы любили свою бедную страну, свою землю, как французы любят Францию. Согласитесь, что нет более сильного чувства, чем чувство родины и семьи! Прошло почти полтора века с тех пор, как в Алжире загремели пушки графа Бурмона, почти полтора столетия алжирцы лишены независимости. Но до сих пор в народе живёт благодарная память об Абдыле Кадыре и Лелли Фатьме…[6]
— Извините, дорогой доктор, что перебиваю вас, — сказал генерал Ришелье, — но вы опять увлеклись прошлым. Сколько можно листать страницы истории! Да и необходимости в этом нет. История есть история, пусть в ней роются покрытые архивной пылью мудрецы. Нам с вами это не под силу. Лучше поговорим о сегодняшнем дне.
— Хорошо, — согласился доктор, — однако с вашего разрешения, господин генерал, я всё же закончу свою мысль. Нередко прошлое помогает разобраться в настоящем.
— Заканчивайте, заканчивайте, — с видимой неохотой кивнул генерал Ришелье. — Только, умоляю вас, не погружайтесь с головой в прах минувшего. Иначе вы рискуете запорошить себе глаза, и вам нелегко будет разглядеть сегодняшний день.
Доктор, хоть и почувствовал перемену в генерале, всё также спокойно и неторопливо продолжал: С тех пор, как на южном побережье Средиземного моря загремели пушки графа Бурмона, прошло почти полтора века. За это время в Алжире поселилось около миллиона европейцев, возникли новые селения и города, проложены прекрасные дороги, построены большие порты. Внешне край резко изменился. Но есть ведь ещё национальный дух алжирцев, вот его изменить не удалось. Неужели, по-вашему, господин генерал, для достижения тесного сотрудничества двух стран необходимо подавить язык, традиции, историю одной из них?
— Такой необходимости нет, дорогой доктор! — твёрдо сказал Ришелье. — Вы просто-напросто сгущаете краски. Никто в действительности не покушается ни на ваш язык, ни на ваши традиции. Речь идёт только о взаимоотношениях двух народов, двух культур. Не станете же вы отрицать столь очевидный факт, что в культурном отношении Франция стоит намного выше Алжира? Не станете. Так почему же надо почитать за смертный грех приобщение к этой высокой культуре, приобщение к цивилизации? Так ли уж справедливо обвинять французов только в том, что они стремятся поделиться с алжирцами тем, что имеют? Нет, дорогой доктор, вы слишком однобоко смотрите на важный исторический процесс. Ищете вред в деле, которое приносит одну лишь пользу.
— Если позволительно апеллировать сравнениями, господин генерал, я вам отвечу так: то, что полезно для почек, может оказаться вредным для печени.
Генерал Ришелье усмехнулся.
— Положим… Что же, по-вашему, необходимо сделать, чтобы была польза одновременно и для почек и для печени?
— По-моему, господин генерал, каждому надо предоставить возможность быть хозяином своего желудка.
— Что вы хотите этим сказать?
— Скрытого смысла в моих словах нет. Вот, например, перед вами поставят миску куббы[7] — вероятно, она вам придётся не по вкусу. Мне же, хотя я и прожил довольно долго в Париже, претит полусырое кровоточащее мясо, именуемое бифштексом. Мой желудок не принимает его.
— В таком случае не ешьте его!
— Верно, господин генерал, есть то, чего не принимает желудок, не следует. Но что же делать, если над тобой — будут стоять и непрестанно твердить: «Ешь! Ты обязан это съесть! Ты не можешь этого не съесть!» Чтобы быть вольным в своих поступках, господин генерал, надо иметь на это право.
Остро взглянув на доктора, генерал сказал:
— Похоже, что наш разговор перешёл в сферу намёков и недомолвок. От такой беседы толку мало. Давайте вспомним наше условие и будем откровенны. Вот вы говорите о воле и свободе. Скажите мне, пожалуйста, кому должны быть предоставлены эти ваши воля и свобода?
— Тому, кто страдает без них.
— Например? Мятежникам, присвоившим себе право говорить от имени народа? Но на самом деле они же ничего и никого собой не представляют. Никто, будучи в здравом рассудке, не пойдёт на то, чтобы доверить им судьбу Алжира! Никто! — Генерал побагровел и гневно повысил голос. Однако тут же спохватился, несколько раз кашлянул и продолжал более спокойным тоном:
— Было бы безумием вручить судьбу Алжира кучке бандитов. Чтобы не быть голословным, я вам приведу ещё один факт. К нам в руки недавно попал один секретный документ мятежников. Вы знаете, каковы их планы? Они собираются уничтожить всех европейцев и связанных с ними алжирцев, разграбить их имущество и земли. Короче, их программа-убивать, грабить, разрушать. Они берут пример с коммунистов, действуют по прямой указке Москвы. Это вам, конечно, хорошо известно.
— Нет, господин генерал, — мягко улыбнулся доктор Решид. — Мне совершенно неизвестно, откуда они получают указания. Но, если говорить правду, народ им верит. Кто бы они ни были, в сегодняшнем Алжире нет силы, которая могла бы соперничать с ними в народном признании.
— Нет силы? — воскликнул Ришелье. — Это почему же нет силы? Есть вы, есть Абдылхафид, есть Бен Махмуд — разве это не сила? В Алжире, может, найдутся тысячи таких людей, трезво оценивающих положение и не бросающихся в крайности. По-моему, дорогой доктор, вы необоснованно впадаете в пессимизм. Сил у нас вполне достаточно, много сил!
На лице доктора мелькнуло отчуждённое выражение.
— Такие люди, господин генерал, как Абдылхафид, Бен Махмуд и им подобные не имеют ничего общего с народом. У них свои заботы. Им лишь бы сорвать куш побольше. У Абдылхафида свыше трёхсот гектаров прекрасной земли, солидные паи в двух процветающих компаниях, во многих местах торговые лавки, а ему всё мало. Правду говорят в народе, что в шакальем брюхе для тысячи кур место найдётся. Но и отношение народа к шакалам соответствующее, господин генерал.
Ришелье неожиданно улыбнулся.
— А может быть, вы напрасно обвиняете Абдылхафида, дорогой доктор? Может быть, он просто заботится о приданом для Малике? Ведь она, кажется, его единственная наследница? И вместе с любовью принесёт своему избраннику немалое богатство. А?..
— Настоящее чувство — самое большое богатство, — спокойно возразил доктор.
— Конечно, — согласился генерал, — искренняя любовь превыше всего, уж кто-кто, а мы, французы, знаем цену любви. Но ведь не зря говорится, что с тесным карманом мир кажется просторнее. Не думаю, чтобы богатство могло помешать чувствам.
— Кто знает, — пожал плечами доктор, — говорят и другое: деньги с совестью плохо уживаются.
Генерал не ответил, замолчал и доктор. Оба были рассержены и старались сдерживаться, не выдавать своих чувств. А Ришелье просто злился. Ему уже не раз хотелось стукнуть кулаком по столу и выложить этому жалкому интеллигентику всё, что он думает о нём и об этих дикарях алжирцах, с которыми давно пора не церемониться. Однако он подавил возмущение и с деланной мягкостью заговорил:
— Я вас слушаю, дорогой доктор, продолжайте. Вы дали яркую, но я бы сказал, не исчерпывающую характеристику Абдылхафиду. Ну, а что вы скажете о Бен Махмуде?
— Бен Махмуда, господин генерал, очень хорошо знает полковник Франсуа, — ответил доктор.
— Постараюсь расспросить полковника, — кивнул генерал. — Однако для меня ценно именно ваше мнение. Не стесняйтесь, господин доктор.
— Боюсь, что мои слова могут прозвучать не слишком благопристойно.
— О, не думайте, что я такой уж чувствительный! Откровенность — не грубость.