Морочко ВячеславНеповторимость
В. Морочко
НЕПОВТОРИМОСТЬ
При известии о насильственной смерти вместе с ужасом возникают вопросы: "За что?", "При каких обстоятельствах?" "Кто?" Когда же нас подвергают "насильственной жизни", почему-то не возникает вопросов. Это считается в порядке вещей. Тогда как в действительности здесь столько загадок, что даже браться их формулировать - безнадежное дело. Чтобы не быть голословным и не ходить далеко, расскажу о себе. Каждый прожитый день звучал, как симфония. Я был в жизни из тех энергичных "маэстро", что фехтовальным приемом "закалывают" финальный аккорд. Утром - пробежка по берегу Юглы. Грудь точно бубен звенит. На девятый этаж - быстрым шагом по лестнице. Душ. Легкий завтрак. Не менее часа дается на темные с проседью баки, бородку, усы, загорелую, гладкую кожу лица. Все налажено: есть достойная пенсия, неплохое жилье, эллинг с чудо-моторкой на озере. Люблю пронестись с ветерком, встретить с удочкой солнце, зимой - встать на лыжи, над лункой подкараулить леща. Сам я родом из Пскова. В войну был радистом на пеленгаторной станции. Встретил победу в Курляндии. В Риге заканчивал ВУЗ. Студентом за лето освоил вторую профессию - класть кирпичи. Так что построить на хуторе дом или в Юрмале дачу, сложить настоящий камин, - для меня не проблема. Любил свои руки, лицо, тело, голос. Они помогали мне в главной работе: на деловых совещаниях обаяние - не последнее дело. Обожал путешествовать: завораживал прошивающий небо серебряный авиаслед. Из дам отдавал предпочтение "золушкам", не строившим на мой счет твердых планов. Не нуждался ни в прачке, ни в няньке: все для себя делал сам. А если болел, то из Юрмалы наезжала сестра. "Любовь" - это чисто беллетристический термин. Простой народ говорит: "Люблю бабкины пироги с картошкой", или: "У Маньки с Ванькой - любовь" то бишь интрижка. Еще говорят: "радость - в детях". Не спорю. Меня, например, обожают племянники. Я в их глазах - легендарная личность. В каникулы, по воскресеньям катаю ребят на моторке по рекам, озерам, на острове жарю для них шашлыки, а в добрые дни мы выходим в Залив и носимся вдоль бесконечного пляжа, разглядывая в бинокль купальщиц. Когда гуляю вразвалочку по рижским бульварам (этакий морской волк в капитанской фуражке и темных очках), - чувствую, как девицы меня провожают глазами. Едва после дождичка в мае запахнет сиренью, я вновь ощущаю молодое блаженство, и рвется куда-то душа... Но куда мне лететь: на юг, где на каждом шагу кто-то просит тебя закурить, прикурить и "который час", и где ремешки у мужчин ниже брюха? Принято думать, что к лени располагает тепло. Но для этого незачем далеко улетать. Лень - мудрая дань осознания бренности бытия. А счастье, как полагают, заключено в осознании нужности... Я нужен жизни, она нужна мне. Я не поверю, что могу умереть! Но с друзьями мне не везло. Пожалуй, ближе других был Нодар. Когда-то семейство его переехало из Кутаиси в Смоленск... Родители там и погибли во время бомбежки. Нодар, как и я, был на фронте, а после ранения вышел из госпиталя с укороченной костью ноги. С того времени ходит с прискоком. Еще в институте угодил мой приятель в "семейный силок". Бирута носила большие очки, имела вытянутое, рыбье лицо, с бледным ртом и являла собой разительное несходство с Нодаром. Он любил тишину и уединение, Бирута веселую шумную жизнь на виду у людей. Он был раб привычек, она искала разнообразия в жизни. То, к чему Нодар едва успевал привыкнуть, на нее уже нагоняло тоску. Они часто ссорились, но он притерпелся к жене и не мог кончить дело разводом. В доме всегда было так, как хотела она. У Бируты от обуви "горели" ступни, поэтому по квартире она большей частью ходила без тапочек, лучше сказать, не ходила - носилась, не умея, как свойственно дамам, "плыть павой". Она была из "порхающей" разновидности. По дроби шажков я всегда узнавал ее приближение: эту стремительную походку не спутать с другой. И паркет, отзываясь на ее топоточек, как будто хихикал, покрякивал от удовольствия, вскрикивал: "Ой, бежит хозяйка!" "Ой, бежит хозяйка!" Бирута не особенно загружала Нодара делами (у него все валилось из рук), но постоянно ворчала, что он ей не помогает. Почти на моих глазах у них выросли две прехорошенькие девчушки. Выучились, повыходили замуж, разъехались. Младшая, Лола, укатила в Саратов. Старшая, Илга, - в Елгаву преподавателем Сельскохозяйственной академии, и Бируте приходилось ездить нянчить внучат. Я часто бывал в этом доме. В свои юбилеи приглашал их в кафе. Подвыпив, она позволяла себе пожеманничать и, еще будучи цветущей сорокапятилетней дамой, о себе говорила: "Я бабка старая, больная и немощная". Однажды, когда жена отдыхала в Кемери, я слышал, как он кричал ей по телефону: "Возвращайся скорее! Я с голодухи подохну! Без тебя кусок в горло не лезет!" Нодар всегда был слюнтяем. Бывая с ним один на один, я честно советовал, как надо жить, делился, можно сказать, сокровенным. Нодар качал головой, удивлялся... Казалось, однако, что слушает он не меня, удивляется не моим, а собственным мыслям. Но стоило появиться кому-нибудь третьему, как во мне просыпался актер. Я с собой ничего не мог сделать: хотелось смешить, скоморошничать, - начинался спектакль, где приятелю отводилась роль оселка, на котором оттачивалось мое остроумие. После их свадьбы, однажды, в присутствии Бируты, я демонстрировал, как у студента Нодара сползают штаны, шаркая по земле бахромой, а он все оглядывается, думая, что кто-то идет по пятам. Бирута не сводила с меня больших глаз, цвета утренней дымки. - Саша, вот уж не знала...- сказала она, когда Нодар не мог слышать, - что ты такой злой. Я ответил: "Теперь будешь знать". Видел, он не достоин ее. Но на это мне было плевать. Работая в электроотделе проектного института, в спорных вопросах Нодар всегда был на стороне тех, для кого разрабатывался проект. Подвизаясь затем в "Главэнерго", он точно так же брал сторону всех застройщиков и проектировщиков, которым дирекция Рижской электросети морочила головы, навязывая кабальные условия на присоединение. Позже, трудясь в монтажной организации, Нодар был на стороне собиравшихся жить в возводимых трестом-халтурщиком зданиях. Я чуть не сосватал его в наш Главк. Прослышав о нем, мой начальник было обрадовался: "Нам нужны люди с широким опытом работы!" Но после беседы с Нодаром он признавался: "Приятель ваш неплохой человек. Но у нас нет такой должности". Он из тех, кто привык рубить сук, на котором сидит. С такими трудно работать". Я не спорил: в чем-в чем, а в людях мой шеф разбирался. Дольше всего Нодар продержался в больнице - рядовым инженером. Для чего-то окончил биологический факультет, пытался заниматься наукой, но, вероятно, и здесь - ухитрялся идти против "собственной фирмы", отстаивая интересы клиентов - то есть больных. До самой пенсии - имел работу "медвежью", зарплату "заячью", а руководство обращалось к нему "молодой человек". Нодар был приверженцем сумасбродной идеи, всю жизнь чего-то искал, но единственным берегом, к которому он смог прибиться, была его Бирута. Он не жил, а влачил свою жизнь пресно, робко, безвкусно, погрязнув по уши в быте. Мужчина либо творец, когда у него интересная, разнообразная жизнь, либо серость. Третьего не дано. Моим главным принципом в жизни стала свобода. А приятель мой жил как трава, по которой ходит любой, кому вздумается... И однако судьба подарила ему еще один шанс. Бируте не повезло: занянчилась с внуками и Нодаром, вовремя не обратилась к врачам - за какой-нибудь месяц пожелтела, осунулась. Когда легла, наконец, на обследование, Нодар ходил сам не свой, и я, как мог, утешал его: "Слушай, не надо драматизировать! Еще ничего не известно". Оказывается, он уже знал, что дни ее сочтены. Выявилось запущенное новообразование, и больную отпустили домой с "рецептом милосердия" на руках. Но бедняжка не дотянула до "шабаша болей" и как-то перед самым рассветом скончалась от сердечного приступа. Я участвовал в траурных хлопотах, но в день похорон, незадолго до выноса тела, почувствовал, что не в силах глаз оторвать от покойницы. Била гадкая дрожь. Язык заплетался. Илга, их старшая дочь, заметила, что я "бел как бумага". Решили, что это от горя. Меня взяли под руки, отвезли домой на такси, раздели и уложили. Мы с Бирутой - одногодки. Я, конечно, не верю, что могу умереть... Но, скорее всего, она тоже не верила - так недавно еще носилась по комнатам, барабаня голыми пятками по полу, и паркет отзывался, "покрякивая": "Ой, бежит хозяйка! Ой, бежит хозяйка!" И вот... ее нет. Ничего от нее не осталось... кроме ужаса смерти. Меня колотило и корчило. При одной только мысли, что тоже могу умереть, - начинало тошнить. В конце дня зашла Илга, дала выпить успокоительного, сообщила, что отец тоже плох. Меня чуть не взорвало от этого "тоже". Всю жизнь прозябавший в неволе, что он мог чувствовать! Я, разумеется, ничего не сказал: "Пусть думают, что им угодно". Уснул в эту ночь только после того, как решил, что мне делать. Утром от участкового терапевта получил направления на анализы и к специалистам: не дожидаясь, когда всеобщая диспансеризация станет реальностью, - намерен был провести ее для себя одного. А еще обратился в платную клинику, где принимали "светила", чтобы знать всю правду из разных источников. Целых два месяца ушло на обследование. Смысл эпикриза сводился к тому, что, не считая некоторых "возрастных изменений задней стенки правого желудочка сердца", я - совершенно здоров. Мне показаны спорт, свежий воздух, умеренный труд и здоровый режим. Таким образом к прежней жизни вернулся я человеком, имеющим полное представление о своем состоянии. Мне сообщили, что Нодар еще плох. Вместо того, чтобы успокоиться и развивать у себя понемногу вкус к новой жизни, он медленно чахнул, зациклившись на какой-то абсурдной идее, склонившей его в свое время пойти учиться на биофак. После свободы на первое место я ставлю отточенность логики. Ход моих рассуждений таков: Человеческий опыт доказывает, что супружество - это искусственный, акт, хитрость, придуманная для выживания вида. В диких условиях при жесточайшем отборе в браке надежнее доводить "до ума" малышей. Но потомство отнюдь не тот стимул, что укрепляет семью. Здесь бессильны и дружба, и секс, и закон. Раньше браки скрепляла религия. А теперь ничего не осталось, кром