В романтической литературе такие эпизоды не редкость, но немногие из них столь убедительны и проникновенны, как Пятая прогулка из последнего, неоконченного сочинения Жан-Жака Руссо Прогулки одинокого мечтателя (1776). На склоне лет Руссо размышляет по ходу этих «прогулок» о своем одиноком изгнании, которое идеально подошло для того, чтобы унять болезненные отзвуки выпавших на его долю интриг и вероломств.
В Пятой прогулке Руссо, после того как толпа забросала камнями его дом в близлежащей деревне Мотье, находит убежище на маленьком острове Сен-Пьер посреди Бьенского озера в Швейцарии. Спокойное уединение там становится бальзамом для его истерзанной преследованиями души. Посвятив себя «драгоценному far niente [ничегонеделанию]»264, он каждый день предается праздности, собирая образцы растений, катаясь по озеру на маленькой лодке или просто сидя на берегу. Этот минимум деятельности приводит его в прекрасное расположение духа: «Но если есть состоянье, в котором душа находит достаточно прочную опору, чтобы целиком на ней основаться и сосредоточить всё свое существо в настоящем, не нуждаясь ни в воспоминаниях прошлого, ни в мыслях о будущем; состоянье, в котором время – ничто, в котором настоящее всё длится, не давая, однако, чувствовать своей длительности и не храня на себе следов смены дней, не вызывая никакого чувства лишения или радости, удовольствия или страдания, желания или страха, наполняя всю душу единственным чувством того, что мы существуем; пока такое состояние длится, тот, кто в нем находится, может считать его счастьем; не тем несовершенным, бедным и относительным счастьем, которое доставляют жизненные наслаждения, но счастьем достаточным, совершенным и полным, не оставляющим в душе никакой пустоты, которую у нее была бы потребность заполнить».265
Это счастье парадоксально и потому болезненно: оно прекрасно, оно дарит чувство бесконечности, но не может длиться долго. Следствием его мимолетности как раз и является ощущение блаженной нирваны, освобождения от превратностей повседневной жизни. Кокон беспримесной самости сохраняет свое вневременное совершенство лишь до тех пор, пока человек не покидает его, пребывая в бездействии и в безразличии к внешнему миру. Но, как отмечал Секст за полторы тысячи лет до Руссо, «мы не способны быть всецело бездеятельными». Как только заходит солнце, как только ветер над озером пробуждает нас, напоминая, что пора грести к берегу, мы возвращаемся в будничный мир, где время течет и рушит иллюзии.
Но хотя мгновение счастья преходяще, это не значит, что ему не стоит придавать значения. В лодке происходит нечто очень важное; катаясь по озеру, Руссо открывает абсолютно свободную часть себя, которую, по словам немецкого философа Петера Слотердайка, отличает то, что она «экстатически непригодна ни для каких целей»266. Для инструментального мира, направляющего все физические и творческие ресурсы людей на извлечение пользы, эта часть Я очень опасна. «Руссо в Пятой прогулке, – пишет Слотердайк, – подобен атомному реактору, который внезапно начинает излучать в окружающую среду чистую анархическую субъективность»267.
Бесполезный, бестолковый, ни на что не годный – эти и другие уничижительные выражения, которыми клеймят пофигиста, выдают тайный страх перед ним. Стоит его «анархической субъективности» заявить о себе – романтическими мечтаниями, богемным отрывом, хипповским презрением к общепринятой морали, панковским нигилизмом, – как он оказывается наглым тунеядцем, безответственным паразитом или преступником. Наша помешанная на продуктивности культура так рьяно пестует в нас активных и целеустремленных существ, что мы пытаемся исправить или уничтожить всякий намек на несоответствие этому идеалу: пофигист должен надеть костюм, устроиться на работу и начать приносить пользу – словом, отказаться от преимуществ своего образа жизни. Хотя его бездеятельность безвредна, мы боимся и ненавидим его, так как он напоминает нам о бесполезной части нашей личности и воплощает в жизнь наше собственное стремление не ходить на работу ни сегодня, ни завтра.
Это стремление вывести ритмы нашего собственного бытия из подчинения внешним для него ритмам современного мира нас не отпускает. Если мы принимаем императив постоянного действия/отвлечения, нам грозит хроническая депривация всех базовых форм повседневного существования – сна, питания, секса, передвижений и размышлений. Взбудораженная, разогнавшаяся до предела и ничего не замечающая вокруг, потерявшая всякие ориентиры, наша телесная и духовная жизнь нам подчас уже и не принадлежит. Эту проблему я замечаю отнюдь не только у себя в кабинете. В любом вагоне метро, кафе или офисе люди жалуются на усталость и нехватку времени: они спят урывками, их общение с близкими портят гаджеты, работа съедает вечера и выходные…
Неудивительно, что в такой нервной и измотанной культуре возникло движение за «медленную жизнь», свободная ассоциация сторонников замедления ритма повседневной деятельности – от готовки и садоводства до дизайна и медицины. В книге Карла Оноре Без суеты (2004), неофициальной библии движения, говорится, что его цель заключается не в том, чтобы жить медленно, а в том, чтобы дать действиям самим найти свою скорость, не следуя предписаниям268. Если мы позволим, то мясо на сковороде, поза йоги, поцелуй или разговор сами дадут знать, сколько времени им нужно.
При таком взгляде на вещи простые человеческие удовольствия, которые мы обычно потребляем на бегу, становятся прочувствованными, приносят нам радость подлинного опыта, а не унылое удовлетворение от выполнения очередной задачи. Нетрудно понять, почему «медленная жизнь» привлекательна: ведь она обещает восстановить полноту и глубину переживаний, подорванную маниакальным ускорением и обезличиванием, которое насаждает потребительский капитализм.
Но есть во множестве книг, лекций и блогов, пропагандирующих замедление, и еще один довод: сбавив темп жизни, мы станем не только счастливее, но и продуктивнее. Неторопливое действие – более точное, в нем нет взвинченной небрежности, вызванной гонкой за быстротой. Оноре цитирует менеджера IBM, который призывает сотрудников «добиваться максимума от электронных писем (и жизни), используя их по минимуму»269. Чем больше спешки, тем ниже скорость; качество и эффективность переписки обратно пропорциональны ее интенсивности.
Подобная рекомендация говорит о том, что императивы целеустремленности и продуктивности, которые «медленная жизнь», казалось бы, поставила под сомнение, сохраняют свою силу. Замедление не самоценно: оно способствует обретению здорового баланса работы и жизни. И что же в этом плохого? Кто станет спорить с тем, что борьба со стрессом и выгоранием путем расстановки приоритетов и внесения меры в ритм повседневной жизни разумна и гуманна?
Таким образом, представление о том, что мы – функциональные существа, призванные достигать целей, ничуть не расшатывается, а, напротив, усиливается. «Медленная жизнь» не мешает продуктивности, а служит ее инструментом, оздоравливая тело и проясняя разум людей, чтобы они эффективнее осуществляли свою функцию работников, супругов, родителей и т. д. Как и большинство практик саморазвития, «медленная жизнь» застревает на полпути между принципиальным вызовом статус-кво и его косметическим улучшением.
Однако мечтания Руссо на озере не заканчиваются тем, что он с новыми силами возвращается к работе и публичной жизни. Не стоит видеть в его Прогулках раннюю версию йога-ретрита или коллективных медитаций, призванных подзарядить батарейку, чтобы вновь проводить по двенадцать часов в офисе. В них дает о себе знать «чистая анархическая субъективность» – опасная среда сродни той, куда манила меня спящая женщина с плаката и где стремление быть хорошим работником и гражданином теряет всякий смысл. «Медленная жизнь» по Руссо – не служанка, а гроза социальной ответственности и сплоченности.
Между прочим, в нынешней культуре непрерывной работы на результат есть своя версия лодки Руссо – камера сенсорной депривации (КСД). Карл Седерстрём и Питер Флеминг анализируют в книге Работающий мертвец (2012) растущую популярность этого устройства среди «измученных работой и постоянным стрессом лондонских офисных служащих, которые разучились отключаться»270. Опыт пребывания в КСД описывается там так: вы закрываете за собой дверцу камеры и ложитесь в теплую соленую воду; очертания тела растворяются в темноте, и «вы перестаете его контролировать; ничего не видно, звучит приглушенный эмбиент, активность вашего мозга замедляется, и вы охотно погружаетесь в полусон. А потом становитесь никем».
Как и в мечтаниях Руссо, Я обретает в КСД свободу и от удовольствия, и от потребности в нем, становится абсолютно безличным, полым, переходит в состояние, подобное нирване и не сравнимое ни с каким земным счастьем. Но есть и существенные различия: если у Руссо состояние блаженной самодостаточности не предполагает последующего примирения с обыденным миром, то фирмы, предлагающие полежать в КСД, обещают клиентам повышение продуктивности и динамизма. Реклама компании Floatworks, выпускающей КСД, утверждает, что «пребывание в камере гарантированно снимает стресс и проясняет разум, позволяя всецело сосредоточиться на стоящих перед вами задачах. Оно стимулирует креативность, быстроту и точность принятия решений, концентрацию внимания, личную мотивацию и работоспособность»271.
Корпорации всё чаще включают «сеансы чистого бытия» – коллективной медитации, йоги или сенсорной депривации – в режим трудового дня. Чтобы сотрудники были максимально продуктивными, нужно приручить их внутреннее бездеятельное Я. Грамотная корпоративная стратегия не в том, чтобы игнорировать пофигиста как неудачника, который слоняется по улицам вдали от сверкающих стеклянных башен, а в том, чтобы признать его существование в каждом из нас. Побуждая сотрудников культивировать в себе безмятежность, корпорация мирится с их склонностью к бездеятельности, с их анархическим отказом быть полезными или, выражаясь сегодняшним дегуманизирующим языком, «чистыми донорами». Но в этом заключена коварная хитрость: полежав после обеда в КСД за счет работодателя, сотрудники ставят на службу его интересам вольную часть своего Я.