– Сделаем так, – решил Рокко. – Мне все равно надо ехать на свалку сбросить мусор. У меня там есть кореш. Он вроде как сторож. Там и живет. Найдет места на любой вкус. Можете переночевать у него.
– Верно, – сказал Флэндж. – Почему бы и нет? – Как раз под настроение.
Они двинулись на юг – в ту часть острова, где были только новостройки, торговые центры и множество мелких предприятий легкой промышленности, – и через полчаса достигли городской свалки.
– Закрыто, – сообщил Рокко. – Но нам откроют.
Он свернул на грязную дорогу и поехал вокруг мусоросжигателя с кирпичными стенами и черепичной крышей, спроектированного и построенного полоумным архитектором из Управления общественных работ годах в тридцатых{64} и напоминавшего мексиканскую гасиенду с дымовыми трубами. Протряслись ярдов сто и подъехали к воротам.
– Болингброк! – заорал Рокко. – Впусти. Есть выпить.
– Ладно, парень, – ответил голос из темноты.
Через минуту в лучах фар возник толстый негр в круглой шляпе с загнутыми кверху полями, отпер ворота и запрыгнул на подножку. По длинной спиральной дороге фургон двинулся к центру свалки.
– Это и есть Болингброк, – сказал Рокко. – Он вас пристроит.
Фургон съехал в длинный и широкий загиб. Флэнджу казалось, что они двигаются к центру спирали, к ее нижней точке.
– Парням надо переночевать? – поинтересовался Болингброк.
Рокко обрисовал ситуацию. Болингброк понимающе покивал.
– Жены иногда та еще холера, – согласился он. – У меня их было штуки три или четыре в разных концах страны, и я с радостью избавился от них от всех. Похоже, их никогда не понять.
Свалка представляла собой окруженный новостройками неровный квадрат со стороной в полмили, уходящий футов на пятьдесят вниз от уровня улиц. Целыми сутками, рассказывал Рокко, два бульдозера D-8 закапывали под насыпью отбросы, которые перли с северного побережья, и ежедневно поднимали уровень поверхности на долю дюйма. Флэндж, глазевший в полумраке, как Рокко сваливает свой груз, был потрясен этой неотвратимой предопределенностью; его поразила та мысль, что однажды – лет через пятьдесят, а может, больше – здесь не останется ни одной ямы; дно свалки сравняется с уровнем улиц и тоже будет застроено. Словно некий безумно медленный лифт ползет на заранее определенный уровень, где тебя ожидает неизбежная беседа о чем-то давно предрешенном. Но было и кое-что еще: здесь, в конце спирали, Флэндж уловил другое соответствие, разобраться в котором смог, лишь припомнив мелодию и слова одной песенки. Трудно представить, что в эпоху современного военно-морского флота, с его авианосцами, ракетами и атомными подлодками, кто-то еще поет матросские песни и морские баллады; но Флэндж помнил филиппинского стюарда по фамилии Дельгадо, который поздними вечерами приходил с гитарой в радиорубку и часами напролет пел. Есть множество способов рассказывать морские истории, но, видимо, из-за того, что слова и мелодия песни практически не связаны с личностью рассказчика, способ Дельгадо подкупал особой доверительно-правдивой интонацией. Хотя даже народные баллады были такой же ложью, как те небылицы, которые звучали в боцманском кубрике за чашкой кофе, или в кают-компании во время покера в день получки, или когда сидишь, оседлав глубинную бомбу на подзоре, и дожидаешься вечернего кинофильма, чтобы одна байка сменилась другой, более наглядной. Но стюард предпочитал петь, и Флэндж его за это уважал. И особенно он любил песню, где говорилось:
Есть корабль у меня среди северных льдин,
«Золотым сундуком» называется он.
Ох, захватит испанский его галеон
На пути к низинам низин.
Легко быть педантом и толковать, что под низинами подразумеваются южные и восточные области Шотландии; баллада, несомненно, была шотландской, но у Флэнджа она всегда вызывала странные иррациональные ассоциации. Всякий, кто глядел на морскую гладь при нужном освещении или в особом, метафорическом настрое, скажет вам, что океан, несмотря на непрестанное движение, обладает некоторой монолитностью; он видится зеленовато-серой пустыней, бесплодной пустошью{65}, простершейся до самого горизонта, и дабы ее пересечь, надо просто шагнуть за борт и идти; взяв палатку и провизию, можно путешествовать таким образом из города в город. Херонимо рассматривал это как причудливую вариацию мессианского комплекса и по-отечески увещевал Флэнджа не делать рискованных попыток – никогда; но Флэнджу обширная и матово-тусклая равнина представлялась некой открытой низменностью, которой для полноты не хватало пересекающей ее одинокой человеческой фигуры; каждый спуск на уровень моря был подобен поиску минимума, неуловимого и неизмеримого предела, поиску уникальной точки пересечения параллели и меридиана – воплощению всеобъемлющей, безликой и бесстрастной одинаковости; точно так же спиральный спуск в фургоне Рокко вызвал у него ощущение, что яма, куда они съехали и где остановились, является средоточием мира, точкой, символизирующей целую донную страну. Всякий раз, когда Синди не было рядом, жизнь рисовалась Флэнджу поверхностью в процессе изменения и сильно напоминала дно растущей свалки: от вмятин и рытвин к гладкой плоскости, на которой он стоял сейчас. Флэнджа беспокоили только итоговые выпуклости и возможное сокращение самой планеты до размеров шарика, стоя на котором он везде будет ощущать кривизну под ногами и останется торчать беззащитным продолжением радиуса, головокружительно болтаясь со своей крошечной сферой в пустом круговом сегменте.
Рокко оставил им еще галлон мускателя, который извлек из-под сиденья, и уехал в сгущающуюся тьму, подскакивая на ухабах и взрыкивая мотором. Болингброк отвинтил крышку и хлебнул. Бутыль пустили по кругу.
– Пошли, – сказал Болингброк. – Выберем матрацы.
Он провел приятелей по склону вокруг высоченной насыпи отходов, миновал занимавшее пол-акра кладбище сломанных холодильников, велосипедов, детских колясок, стиральных машин, раковин, унитазов, кухонных плит, кондиционеров, продавленных диванов, разбитых телевизоров, дырявых кастрюль, мисок, тазов – и наконец, перевалив через гребень дюны, вывел к матрацам.
– Самая большая в мире кровать, – сказал Болингброк. – Выбирайте.
Матрацев скопилось, должно быть, несколько тысяч. Флэндж откопал пружинную конструкцию для полуторной кровати, а Свин, непривычный к гражданской жизни, выбрал тюфяк около двух дюймов толщиной и трех футов в ширину.
– Иначе мне будет неудобно, – объяснил он.
– Быстрее, – мягко, но нервно поторопил Болингброк. Он вскарабкался на вершину дюны и внимательно смотрел назад. – Бегом. Уже почти совсем темно.
– Ну и что? – спросил Флэндж. Втащив матрац по склону, он встал рядом с Болингброком и глянул поверх мусорных куч. – Здесь бродяги по ночам шастают, что ли?
– Вроде того, – неохотно ответил Болингброк. – Пошли.
В молчании они устало потащились назад по собственным следам. На том месте, где останавливался фургон, повернули налево. Над ними нависала мусоросжигательная печь, в последних лучах света чернели ее высокие трубы. Все трое вошли в узкий проход с двадцатифутовыми стенами из отбросов. Флэнджу чудилось, что свалка – это остров или анклав посреди унылой чужой страны, отдельное королевство, в котором самодержавно правит Болингброк{66}. Извилистое ущелье с отвесными стенами тянулось ярдов сто и наконец вывело их в маленькую долину, заваленную старыми покрышками от автомобилей, грузовиков, тракторов и самолетов; в центре на небольшом холме стояла хижина Болингброка – хлипкое сооружение из толя, стенок холодильника и кое-как прилаженных досок, труб и кровельной дранки.
– Дом, – сказал Болингброк. – Теперь поиграем в гонку за лидером.
Это напоминало блуждание по лабиринту. Штабеля покрышек были порой вдвое выше Флэнджа и грозили опрокинуться при малейшем сотрясении. В воздухе держался стойкий запах резины.
– Поосторожней со своими матрацами, – шипел Болингброк. – Ни шага в сторону. У меня тут ловушки стоят.
– Зачем? – спросил Свин, но Болингброк то ли не расслышал, то ли не пожелал ответить.
Они подошли к хижине, и Болингброк отпер здоровенный висячий замок на двери, сделанной из тяжелой стенки упаковочного ящика. Внутри царила кромешная тьма. Окон не было. Болингброк зажег керосиновую лампу, и в ее мерцающем свете Флэндж увидел стены, увешанные фотографиями, которые, похоже, вырезались из любых изданий еще со времен Великой депрессии. Яркий снимок легкомысленной Брижит Бардо соседствовал с газетными фото герцога Виндзорского, объявляющего о своем отречении от престола{67}, и «Гинденбурга», объятого пламенем{68}. Там были Руби Килер{69}, Гувер{70} и Макартур{71}, Джек Шарки{72}, Верлэвей{73}, Лорен Бэколл{74} и бог знает сколько других в этой галерее поблекших сенсаций, хрупких, как бумага таблоидов, расплывчатых, как общечеловеческая природа мимолетной знаменитости.
Болингброк запер дверь на засов. Они расстелили матрацы, сели и выпили. Гулявший снаружи слабенький ветерок стучал обрывками толя, проникал внутрь сквозь плохо пригнанные доски и крутил смерчики в закоулках угловатой хижины. Почему-то принялись травить морские байки. Свин рассказал, как они с гидроакустиком по имени Фини угнали конное такси в Барселоне. Ни один из них ровным счетом ничего не знал о лошадях, и друзья проскакали во весь опор до самого конца Флотского Причала, преследуемые по меньшей мере взводом берегового патруля. Барахтаясь в воде, они вдруг обнаружили, что вполне могут доплыть до авианосца «Отважный» и запинать пару-тройку эрделей