– И сестричка у нее ничего, – продолжал он, глядя, как Порпентайн выделывается на площади. – Звать Милдред. Но ей всего одиннадцать.
Наконец он почувствовал, что его костюм промокает. Он поднялся, оставил на столике пиастр и мильем и кивнул Порпентайну, который теперь неподвижно за ним наблюдал. На площади не осталось никого, кроме статуи Мухаммеда Али на коне. Сколько раз они стояли вот так, лицом к лицу, неправдоподобно крохотные по вертикали и горизонтали на фоне любой площади и предзакатного неба? Если бы телеологический аргумент{124} основывался только на данном мгновении, этими двумя наверняка можно было бы легко пожертвовать, как второстепенными фигурами, на любом участке шахматной доски Европы. Оба одинакового цвета (хотя один чуть отстал по диагонали из почтения к шефу), оба озирают паркеты любых посольств на предмет следов Противника и лица любых статуй, дабы удостовериться в собственной дееспособности (а может быть, к несчастью, и в собственной человечности); они словно стремились забыть, что любая площадь в Европе, как ее ни расчерчивай, все равно останется неживой. Вскоре оба любезно раскланялись, повернулись и разошлись в противоположные стороны: Гудфеллоу направился в свой отель, а Порпентайн – на рю Рас-эт-Тин в турецкий квартал. До 8:00 он будет обдумывать Ситуацию.
Нынешний расклад не обнадеживал. Сирдар Китченер, новый колониальный герой Англии, недавно одержавший победу при Хартуме, продвинулся на четыреста миль ниже по Белому Нилу{125}, опустошая джунгли. Генерал Маршан, по слухам, болтался поблизости{126}. Британия не желала французского присутствия в долине Нила. Мсье Делькассе{127}, министру иностранных дел вновь сформированного правительства Франции, было все равно, начнется война при столкновении двух армий или нет. А столкнутся они, как все понимали, наверняка. Китченер получил указания не вести наступательных действий и не поддаваться ни на какие провокации. Россия в случае войны поддержит Францию, а у Англии временно возобновились дружественные отношения с Германией, читай – также с Италией и Австрией{128}.
Молдуорпа хлебом не корми, дай устроить бучу, размышлял Порпентайн. Немцу только и нужно, чтобы в конце концов началась война. Не просто маленькая случайная потасовка в ходе борьбы за передел Африки, но бум-тартарары-гип-гоп-аля-улю и шарик в воздухе – Армагеддон для всей Европы. Раньше Порпентайна могло озадачивать, что его оппонент так страстно желает войны. Теперь он стал принимать как должное, что в какой-то момент этой пятнадцатилетней игры в кошки-мышки решил лично предотвратить Армагеддон. Он чувствовал, что такая расстановка сил могла сложиться только в западном мире, где шпионы все реже работали в одиночку и все чаще – сообща, где события 1848 года, а также деятельность анархистов и радикалов по всему континенту доказали, что теперь историю делают массы, а не virtù отдельных правителей; ее создают тенденции, направления и бездушные кривые на бледно-голубых горизонталях и вертикалях графиков. Так что все неизбежно сводилось к единоборству между шпионом-ветераном и il semplice inglese. Как будто они сошлись на пустой арене в одному Богу известном месте. Гудфеллоу знал об этой тайной борьбе, да и подчиненным Молдуорпа, несомненно, было о ней известно. Все они выступали в амплуа услужливых секундантов, защищающих сугубо национальные интересы, в то время как их мэтры кружили где-то вверху, в недоступных прочим сферах, и обменивались выпадами. Так уж получилось, что формально Порпентайн работал на Англию, а Молдуорп – на Германию, но это было лишь случайностью: скорее всего, они бы действовали так же, даже если бы наниматели поменялись местами. Порпентайн знал, что они с Молдуорпом сделаны из одного теста: собратья-макиавеллисты, продолжающие играть в политические игры итальянского Возрождения в мире, который ушел далеко вперед. Роли, которые они себе отвели, превратились лишь в способ самоутверждения, прежде всего в глазах профессионалов, которые еще помнили флибустьерскую ловкость лорда Палмерстона{129}. К счастью, в Министерстве иностранных дел еще не совсем пресытились духом старины и предоставили Порпентайну почти полную свободу действий. Даже если бы там что-нибудь заподозрили, он вряд ли бы об этом узнал. Когда его частная миссия попадала в русло дипломатической политики, Порпентайн отправлял в Лондон отчет, и все были довольны.
Ключевой фигурой для Порпентайна нынче был лорд Кромер, британский генеральный консул в Каире, весьма искусный и достаточно осторожный дипломат{130}: он старался избегать любых необдуманных действий – войны, например. Не готовит ли Молдуорп, скажем, покушение? В общем, следовало съездить в Каир. И самым невинным образом, как же иначе.
Австрийское консульство находилось напротив отеля «Хедиваль», и празднества там были самые заурядные. Гудфеллоу сидел на нижней ступени широкой мраморной лестницы с девушкой на вид лет восемнадцати, не больше; выглядела она до нелепого пухлой и провинциальной – под стать ее платью. От дождя вечерний наряд Гудфеллоу сморщился; фрак жал под мышками и не сходился на животе; светлые волосы спутал примчавшийся из пустыни ветер, лицо было красным и недовольным. Глядя на него, Порпентайн оценил свой собственный вид – допотопный, чудной: его вечерний наряд был приобретен в тот год, когда махдисты хлопнули генерала Гордона{131}. На таких собраниях Порпентайн чувствовал себя безнадежно старомодным и часто затевал игру, воображая себя, например, Гордоном-без-головы, вернувшимся с того света; на фоне блистательных особ, лент и заморских орденов это выглядело по крайней мере странно. И уж точно шутка устарела: сирдар успел отвоевать Хартум, изуверам воздалось по заслугам, а народ обо всем забыл. Однажды в Грейвзенде Порпентайн увидел легендарного героя Китайской войны на стене артиллерийского форта. В то время ему было лет десять, и событие должно было потрясти его до глубины души; так и вышло. Но между тем днем и встречей в отеле «Бристоль» что-то изменилось. Он размышлял о тогдашнем Молдуорпе, о неуловимом предчувствии апокалипсиса; и еще он думал о том, что ощущает себя чужаком. Но он и не вспоминал о Китайском Гордоне, загадочном одиночке в устье Темзы; говорят, что волосы героя поседели за один день, когда он ждал смерти в осажденном Хартуме.
Порпентайн обошел консульство, высматривая знакомых дипломатов: сэр Чарльз Куксон, мистер Хьюэт, мсье Жерар, герр фон Хартман, кавалер Романо, граф де Зогеб и прочая и прочая. Весь бомонд. Все почетные лица в сборе. Не хватало только русского вице-консула, мсье де Вилье. И, как это ни странно, австрийского консула, графа Хевенгюллер-Меча. Уж не вместе ли они?
Он вернулся к лестнице, где сидел несчастный Гудфеллоу и врал о своих приключениях в Северной Африке. Девица смотрела на него не дыша и улыбалась. Порпентайн подумал, что впору спеть: «Другую девчонку я в Брайтоне видел с тобой; так кто же, скажи мне, подружка твоя?»
– Так вот, – произнес он.
Гудфеллоу оживился и с явно утрированным восторгом представил свою подружку:
– Мисс Виктория Рен.
Порпентайн улыбнулся, кивнул и стал шарить по карманам в поисках сигарет.
– Здравствуйте, мисс.
– Она слышала о представлении, которое мы устроили с доктором Джеймсоном и бурами{132}, – сказал Гудфеллоу.
– Вы вместе были в Трансваале, – восхищенно подхватила девушка.
«Из этой он сможет веревки вить, – подумал Порпентайн. – Ее на что угодно уломаешь».
– Мы уже довольно давно вместе, мисс.
Она расцвела, встрепенулась; Порпентайн смутился и поджал губы, щеки у него побледнели. Ее румянец напоминал закат в Йоркшире или, по меньшей мере, смутный призрак родного дома, о котором и он, и Гудфеллоу старались не думать – а если видение появлялось, то встречали его с опаской, – и поэтому перед девушкой оба держались одинаково осторожно.
За спиной Порпентайна прозвучал басовитый рев. Гудфеллоу с подобострастной вымученной улыбкой представил сэра Аластера Рена, отца Виктории. То, что он не в восторге от Гудфеллоу, стало ясно мгновенно. С ним была близорукая кубышка лет одиннадцати – сестра. Милдред поспешила сообщить Порпентайну, что приехала в Египет собирать окаменелости; она обожала их не меньше, чем сэр Аластер – большие старинные оргáны. В прошлом году он объездил Германию, вызвав недовольство жителей многих городков, где были соборы, тем, что нанимал мальчишек, которые трудились по полдня, раздувая мехи, и недоплачивал им. «Ужасно недоплачивал», – вставила Виктория. Сэр Аластер рассказал, что на Африканском континенте ни одного приличного органа не сыщешь (в этом Порпентайн вряд ли мог сомневаться). Гудфеллоу упомянул, что многие любят шарманку, и спросил, не приходилось ли сэру Аластеру упражняться на этом уличном органе. Лорд пробурчал в ответ что-то недоброе. Краем глаза Порпентайн заметил графа Хевенгюллер-Меча, тот выходил из примыкающей к холлу комнаты, держа под руку русского вице-консула, и о чем-то мечтательно рассуждал; мсье де Вилье реагировал короткими бодрыми возгласами. «Ага», – подумал Порпентайн. Милдред вытащила из сумочки большой камень и предложила Порпентайну его рассмотреть. Это был камень с ископаемым трилобитом; она нашла его недалеко от места, где был древний Фарос. Порпентайн не знал, что сказать, – этот недостаток был у него издавна. В мезонине был устроен бар; Порпентайн вызвался принести пунш (для Милдред, само собой, лимонад) и взлетел по лестнице.
Пока он ждал у стойки, кто-то коснулся его руки. Порпентайн обернулся и увидел одного из тех двоих, с кем сталкивался в Бриндизи. «Славная девочка», – сказал тот. Насколько Порпентайн помнил, это были первые слова, с которыми они обратились к нему за все пятнадцать лет. Порпентайн мрачно подумал лишь, не припасен ли этот приемчик для особых кризисных случаев. Он взял напитки, изобразив ангельскую улыбку; повернулся и стал спускаться по лестнице. Сделав два шага, он оступился и упал и, сопровождаемый звоном бьющегося стекла и водопадом пунша из шабли, докатился до самого низа. В армии его научили падать. Он робко взглянул на сэра Аластера Рена, который ободряюще кивнул.