Однако он не доставлял никаких хлопот членам Внутренней Хунты. Они уже давно поняли, что он их не тронет. С тех пор они облазили всю усадьбу и нигде не видели явных следов, только множество двусмысленных свидетельств его присутствия, что отнюдь не опровергало его существования и в то же время делало усадьбу идеальным местом для их логова. Реально существующий или вымышленный, верзила-кавалерист оберегал их.
Дорога шла через сочащийся водой сосновый бор; в ветвях шумно кебекали куропатки, башмаки хлюпали по грязи. За соснами располагалась полянка, когда-то бывшая ровной лужайкой, ровной, как пологая волна в море, но сейчас заросшая сорной травой и ржаными колосками, испещренная кроличьими норками. Отец рассказывал Тиму, что много лет назад, когда по дороге проезжал экипаж, на луг с холма сбегали павлины, распуская свои яркие хвосты. «Здорово, – сказал Тим. – Прямо как перед началом цветной передачи. Когда мы купим цветной телевизор, пап?»
«И черно-белый сойдет», – ответил отец, и вопрос был исчерпан. Тим однажды спросил у Карла, есть ли у него дома цветной телевизор. «Зачем он мне? – удивился Карл и тут же добавил: – Ах да». И захохотал. Тим не хуже Этьена, прирожденного комика, чувствовал, когда слушатель догадывается, что вы хотите сказать дальше, и поэтому не стал больше ничего говорить. Его удивил смех Карла. Ничего особо смешного здесь не было, наоборот, в его вопросе присутствовала определенная логика. Тим действительно думал о Карле не только как о «цветном», но и неким образом связанном с цветом вообще. Думая о Карле, Тим всегда представлял его на фоне красно-желтой листвы нынешней ранней осени. В прошлом месяце, когда Карл переехал в Мандаборо и их дружба еще только начиналась, Тиму подумалось, что Карл как бы излучает свет беркширской осени, Прекрасного Разноцветного Мира. Даже в унылую серость этого дня и местности, что окружала их сейчас (и, казалось, была лишена определенной меры света, оставшегося в прошлом), Карл привносил какую-то яркость, компенсирующую недостаток света.
Они свернули с дороги и сквозь кусты азалии спустились к берегу декоративного канала, который был частью системы проток и островков, сооруженной в конце прошлого века в качестве своего рода миниатюрной Венеции для нью-йоркского кондитерского магната Эллсуорта Бэффи, который и построил это имение. Как многие из тех, кто возводил замки на этих холмах, он был современником Джея Гулда и его партнера – веселого беркширского коробейника Алмазного Джима Фиска{157}. Как-то раз, примерно в это же время года, Бэффи устроил бал-маскарад в честь кандидата в президенты Джеймса Г. Блейна{158}, на который сам Блейн не попал из-за грозы и путаницы в расписании поездов. Его отсутствия никто не заметил. Все богачи округа Беркшир собрались в огромном бальном зале в необъятном домике-прянике Бэффи; бал продолжался три дня, и за это время окрестность наводнили пьяные бродячие Пьеро с лицами, белеющими в лунном свете, натуральные орангутанги, потрясавшие кувшинами с местным самогоном, нетрезвые вишневогубые актрисы, привезенные из Нью-Йорка, в шелковых пелеринках, красных корсетах и длинных чулках; дикие индейцы, князья эпохи Возрождения, диккенсовские персонажи, пестрые бычки, медведи с букетиками цветов; украшенные венками девушки, аллегорически изображавшие Свободное Предпринимательство, Прогресс и Просвещение, а также гигантский мэнский омар, который так и не протянул свою клешню кандидату в президенты. Пошел снег, и утром последнего дня в каменоломне нашли полузамерзшую балерину в костюме Коломбины; у нее на одной ноге были отморожены пальцы, и их пришлось ампутировать. Она больше никогда не танцевала, а в ноябре Блейн потерпел поражение на выборах, и о нем все забыли. После смерти Бэффи усадьбу купил отошедший от дел грабитель поездов из Канзаса, а в 1932 году она была по дешевке продана владельцам гостиничной сети, у которых не хватило средств на ее переоборудование и которые вскоре решили, что лучше заполучить ведерко с брильянтами короля Ёрью, чем платить налоги на бесполезное имущество. Теперь, когда король умер, дом снова был необитаем, если не считать Хунты и, возможно, одного кавалерийского офицера.
В зарослях тростника у них была спрятана плоскодонка, которую они когда-то нашли, залатали и окрестили «Течь». Приятели забрались в лодку, Тим и Этьен начали грести. Пьер уселся, поставив передние лапы на нос, и стал похож на носовое украшение. Чуть ниже по течению с берега спрыгнула лягушка, а дождь беспрестанно чертил круги на воде. Плоскодонка проплывала под ложновенецианскими мостиками, у которых сверху отсутствовали доски, и можно было, глянув вверх, увидеть в прорехи серое небо; мимо маленьких пристаней, чьи непросмоленные сваи прогнили и покрылись зеленой слизью; мимо открытой беседки с проржавевшей обшивкой, листы которой раскачивались от малейшего ветерка; мимо изъеденных коррозией статуй прямоносых девушек и юношей с фиговыми листочками, стискивающих рога изобилия, луки, какие-то невообразимые свирели и лиры, плоды граната, полуразвернутые свитки или друг друга. Вскоре над голыми ивами показался Большой Дом, растущий по мере приближения, и с каждым взмахом весел можно было разглядеть все больше башенок, амбразур и контрфорсов. Снаружи дом выглядел весьма плачевно: гонтовая обшивка отвалилась, краска облупилась, слетевший с крыши расколотый шифер валялся на земле. Окна по большей части были разбиты за годы набегов пугливых мальчишек, которые не отваживались залезать внутрь из страха нарваться на кавалерийского офицера с дробовиком. И всюду витал запах старого, восьмидесятилетнего дерева.
Мальчики привязали лодку к ступеньке железной лесенки, вделанной в нечто вроде каменной набережной, выбрались на берег и гуськом направились к боковому входу в Большой Дом. Независимо от того, как часто они приходили в логово, у них всякий раз возникало ощущение некой торжественности момента, словно они не просто входили в дом, а вступали в иной мир. Необходимо было усилие, чтобы сделать шаг и войти внутрь. Воздух в доме был спертым и тяжелым от запаха, который словно противился вторжениям извне и преследовал их все время, пока они не выходили наружу. Никто не осмеливался упомянуть этот запах, хотя все его явственно ощущали. Словно выполняя ритуал, они сначала смотрели друг на друга и смущенно улыбались и лишь затем осторожно ступали в поджидающий их полумрак.
Они пробирались вдоль стен, поскольку знали, что может случиться, если пройти под подвешенной в центре потолка флинтгласовой люстрой в паутине и со сталагмитами пыли на верхних гранях. Дом был полон таких запретных мест: глухих закоулков, откуда мог выпрыгнуть кто угодно; участков искореженного пола, ступив на который можно было внезапно провалиться в подземные казематы, или просто темных проходов, где не за что было ухватиться рукой; дверей, которые, если их не держать, сами медленно затворялись за вами. От таких мест следовало держаться подальше. В общем, путь к логову напоминал проход по опасной гавани, изобилующей подводными скалами. Если бы в дом вошли не четверо, а больше ребят, не было бы никакой опасности – просто стайка мальчишек носилась бы по старому дому. Если бы их было меньше, они не смогли бы пройти дальше первой комнаты.
Поскрипывая половицами, множа отзвуки каждым шорохом и оставляя ребристые отпечатки кед в сырой пыли, Хунта шагала вглубь дома короля Ёрью, мимо вставленных в простенки зеркал, возвращавших им отражения, потемневшие и поблекшие, как будто часть их оставалась в качестве платы за проход; они ныряли в дверные проемы, занавешенные старинными бархатными шторами со стершимся ворсом, похожими на географические карты с морями и континентами, неведомыми школьной географии; они миновали буфетную, где однажды нашли пролежавший там несколько десятилетий ящик лимонада «Мокси»{159}, от которого осталось девять бутылок (одну Ким Дюфэ разбила о борт «Течи» в день спуска на воду, еще одну они торжественно распили в прошлом году в честь более-менее успешного завершения операции «Спартак», а третью – совсем недавно, когда принимали Карла Баррингтона в свою шайку); затем спустились в подвал, прошли мимо пустых винных стеллажей в пустые мастерские с пустыми рабочими столами и свисающими в темноте с потолка электрическими розетками, похожими на безногих пауков; и наконец добрались до самого тайного уголка в доме, каморки, расположенной за старинной угольной печью, – каморки, которую они привели в порядок и вокруг которой Этьен целую неделю расставлял мины-ловушки. В этой комнате они собирались и обсуждали свои планы, здесь же в пятигаллонной жестянке хранили натрий, залитый керосином, а также карты местности, спрятанные в древнем бюро с откидной крышкой, и список врагов народа, доступ к которому имел только Гровер.
Небо стало еще темнее, дождь налетал порывами, то переходя в ливень, то стихая до мелкой мороси, а в глубине дома, в сухой прохладной комнате, Хунта готовила переворот. Они уже три года плели нити заговора, и тот порой напоминал Тиму сны, которые он видел, когда болел и лежал с высокой температурой, сны, в которых ему поручали что-то сделать – разыскать нужного человека в огромном незнакомом городе, кишащем людьми и подсказками; решить длиннющую, запутанную арифметическую задачку, где каждое действие влекло за собой десятки новых. Казалось, что ситуация никак не меняется. Не было задач, которые не приводили бы к необходимости обдумывать новые задачи, так что вскоре старые забывались и по умолчанию возвращались в руки взрослых или попадали в ничейную зону, и тогда приходилось начинать все сначала. Что с того, что Этьену в прошлом году (если привести самый яркий пример) удалось почти на неделю остановить бумажную фабрику, засорив водозаборник? Прочие дела шли своим чередом, как будто сам заговор имел некий существенный изъян и был обречен на неудачу. Хоган Ленитроп в тот же вечер должен был бросить дымовую шашку на заседании АУР, выкурить всех из зала и утащить их протоколы и финансовые отчеты, но ему вдруг позвонили и попросили поговорить с одним анонимным алкоголиком, который впервые оказался в их городе и обратился в местное отделение АА, потому что попал в беду и был чем-то напуган.