Первой жертвой его подозрительности пал Тиберий Гемелл. То, чего опасался покойный император Тиберий, произошло. Случилось так, что юноша начал принимать лекарство от кашля, запах которого вызвал у Калигулы подозрение в том, что его троюродный брат, не доверяя ему, принимает противоядия.
— Как?.. Противоядие — против Цезаря? — вскричал Калигула и отдал приказ военному трибуну зверски умертвить юношу.
Это убийство положило начало кровавой бойне, устроенной Калигулой в императорском дворце. Следующей жертвой стала его бабка Антония, которая не раз спасала ему жизнь и в доме которой он провел свои отроческие годы. Семидесятичетырехлетняя старуха не угодила ему тем, что постоянно надоедала своими упреками. Затем наступил черед Макрона, вина которого заключалась в том, что он пытался увещевать распоясавшегося тирана и призвать его к сдержанности. Не пощадил Калигула и его жену Эннию, отдав распоряжение убить ее.
За короткий срок были истреблены многие высокопоставленные римляне под тем предлогом, что во время болезни императора они желали его смерти. Но и тех, кто поклялся отдать за него жизнь, он обязал выполнить обещание. В тайных бумагах Калигулы хранились две тетрадки, под заглавием «Меч» и «Кинжал», — в них содержались имена людей, которых он наметил уничтожить.
Представители высших сословий, сенаторы и всадники, ссылались в рудники и на дорожные работы, бросались на растерзание диким зверям. Наслаждаясь мучениями своих жертв, Калигула заставлял отцов присутствовать при казни сыновей. Наивысшее удовольствие он получал, принуждая несчастных шутить и веселиться на глазах умирающих детей. Когда один из них, уже не в силах выдержать зрелища терзаний своего сына, попросил у тирана позволения закрыть глаза, тот, издеваясь, изрек:
— Разумеется, можно — и навеки.
Бедняге тут же отрубили голову. Свирепость не покидала его и во время попоек. По приказу принцепса на глазах у пирующих велись допросы и пытки заключенных, здесь же находился палач для немедленного приведения в исполнение смертных приговоров. Однажды, когда какой—то раб стащил что—то во время пирушки, Калигула велел отрубить ему руки, повесить их ему спереди на шею и провести перед всеми гостями.
Как—то раз во время ужина он внезапно расхохотался и на вопрос возлежавших рядом с ним консулов, что его так развеселило, ответил:
— Только то, что стоит мне кивнуть, и вам обоим перережут глотки.
«О если бы у римского народа была только одна шея!» — не раз восклицал этот безумный человек, сокрушаясь, что не может расправиться со всеми сразу и одним ударом всем снести головы.
Но с наибольшей остротой психическое расстройство и жажда насилия проявились у Калигулы в его сексуальных связях. Извращенец и сластолюбец, он уже подростком отличался неуемной похотливостью. Еще в доме бабки он лишил девственности своих сестер Друзиллу и Юлию. Часто, ускользнув от надзора Антонии и, чтобы не быть узнанным, надев парик и длинный плащ, он проводил ночь в самых сомнительных притонах.
Особую страсть он испытывал к мужчинам. Валерий Катулл, юноша из консульской семьи, хвалился по всему Риму тем, что от забав с императором у него болит поясница. А свое увлечение мимическим актером Мнестером не скрывал и сам Калигула. Когда Мнестер выступал во дворце или в театре, Калигула иной раз так воспламенялся, что, уже не стесняясь, бросался к танцовщику и страстно целовал его.
Среди любовников императора выделялся красотой и древностью рода Марк Эмилий Лепид. С ним и Мнестером Калигула практиковал совместные совокупления и для обоих был готов на любые уступки. Лепиду он даже отдал в жены свою любимую сестру Друзиллу, вскоре оказавшись третьим в их супружеской постели.
Женщин он обожал — сладострастных, в любви — непредсказуемых, в разврате — безудержных, причем предпочтение отдавал замужним. «Ни одной именитой женщины, — читаем у Светония, — он не оставлял в покое. Обычно он приглашал их с мужьями к обеду, и когда они проходили мимо его ложа, осматривал их пристально и не спеша, как работорговец, а если иная от стыда опускала глаза, он приподнимал ей лицо своею рукою. Потом он при первом желании выходил из обеденной — комнаты и вызывал к себе ту, которая больше всего ему понравилась; а вернувшись, еще со следами наслаждений на лице, громко хвалил или бранил ее, перечисляя в подробностях, что хорошего и плохого нашел он в ее теле и какова она была в постели».
Вот типичная для того времени сцена. Гай Пизон празднует свою свадьбу с Ливией Орестиллой. Внезапно появляется Калигула. Ему отводят место напротив новобрачных. В самый разгар пиршества и всеобщего веселья, как гром среди ясного неба, разносится крик:
— Прочь лапы от моей жены!
Тут же воцаряется мертвая тишина. Гости смотрят друг на друга с недоумением и испугом. Больше всех озадачен счастливый жених. Но похоже, все ослышались, и застолье продолжается.
— Тебе говорю… Прочь лапы от моей жены!
Сомнений нет. Визгливый голос принадлежит императору. Он злобно уставился на Пизона. Затем, словно взбесившись, вскакивает с ложа, кидается к невесте и, схватив за руку, увлекает за собой.
На следующий день Калигула объявляет эдиктом, что нашел себе жену. А еще через несколько дней отпускает ее, запретив вступать с кем бы то ни было в интимные отношения.
После нескольких подобных браков он остановил выбор на своей давней любовнице Цезонии, которая не отличалась ни красотой, ни молодостью, — была на десять лет старше его и от прежнего мужа уже имела дочерей. Но в любовных делах ей не было равной. Часто во время пирушек с друзьями Калигула заставлял ее раздеваться, и она, абсолютно лишенная стыдливости, охотно оставалась голой.
В своей сексуальной маниакальности Калигула, как уже отмечалось, не пощадил даже сестер и со всеми тремя находился в преступной связи. Но Друзиллу любил больше, чем других. Когда поздней осенью 38 года она умерла, он погрузился в траур и отрастил волосы и бороду. Похоже, эта смерть так его потрясла, что он окончательно лишился рассудка.
Даже внешность этого человека, как ее рисуют Сенека и Светоний, отвратительна. «Росту он был высокого, цветом лица очень бледен, тело грузное, шея и ноги очень худые, глаза и виски впалые, лоб широкий и хмурый, волосы на голове — редкие, с плешью на темени, а по телу — густые. Поэтому считалось смертным преступлением посмотреть на него сверху, когда он проходил мимо, или произнести ненароком слово «коза». Лицо свое, уже от природы дурное и отталкивающее, он старался сделать еще свирепее, перед зеркалом наводя на него пугающее и устрашающее выражение».
Глава восьмая. Последняя «шутка» Калигулы
Январь 41 года… С утра небо заволокло низкими тучами. Не переставая моросит дождь. Он такой мелкий и частый, что, кажется, весь мир растворился в нем. Дождь над Кампанией. Дождь над Луканией. Дождь над Тирренским морем и островами, как черные утесы возвышающимися над водой. Тоскливо и одиноко в такое время и людям, и птицам, и зверям. Хорошо, если есть теплый дом, сухое гнездо, укромная нора. Отрадно в ненастье оказаться под гостеприимной кровлей и коротать вечер у жарко натопленного очага, под шум дождя уносясь мыслью туда, где бушует непогода.
Над морем быстро темнеет. В сгущающихся сумерках и дожде исчезает маленький островок Пандатерия. Даже его камни источают уныние, так здесь пустынно и безлюдно.
Вот уже два года, как на острове томятся, заточенные на нем, дочери Германика. В это гиблое место, где когда—то обрела смерть их мать, Агриппину и Юлию Ливиллу сослал Калигула.
Сестры, уставшие он постоянных унижений и безумных прихотей брата, вступили в тайное соглашение против него, посвятив в свои планы Марка Эмилия Лепида, объятий которого не миновала и Агриппина. Впрочем, с помощью этого римского красавца и любовника Калигулы, которого последний после смерти Друзиллы неосторожно объявил своим наследником, она надеялась сделаться римской императрицей. Лепид был также не прочь вступить в брак с дочерью Германика, с полным основанием полагая, что римский сенат не будет возражать против такого союза.
Агриппина уже давно перестала считаться со своим мужем Домицием, медленно умиравшим в Пиргах, чувствовала себя совершенно свободной и сама распоряжалась своей судьбой. Она находилась в цветущем возрасте — ей было всего лишь двадцать пять лет. Недавнее материнство смягчило линии ее тела, напоив его нежной женственностью. Так что Лепиду было от чего потерять голову и решиться на убийство императора.
Калигула, предупрежденный доносом о готовящемся на него покушении, сумел перехитрить заговорщиков. Он поспешил отправиться в Галлию, чтобы завершить начатые там военные операции. При этом пожелал, чтобы, кроме актеров, фокусников, акробатов, шутов, гладиаторов, возниц, поваров и палачей, словом, всего того сброда, который уже давно вертелся возле императорского дворца, его сопровождали все его любовницы и любовники, в том числе Лепид и обе сестры. Как только этот живописный караван прибыл в Лугдун, Калигула расправился с заговорщиками. Лепид был обезглавлен. Сестры приговорены к ссылке.
Так Агриппина и Юлия оказались на острове Пандатерии, обреченные на медленное угасание, ведь нелепо было надеяться на скорую смерть брата, которому в то время было двадцать семь лет.
В ссылке сестры часто вспоминали о последних днях жизни их матери Агриппины на этом проклятом людьми острове. Условия ее жизни были невыносимы. Принужденная терпеть унижения от охранявших ее солдат, она однажды не снесла их издевательств и стала роптать, за что центурион побоями вышиб ей глаз. После чего жена Германика решила умереть от голода, но и это ей удалось сделать не сразу, так как по приказу Тиберия тюремщики насильно открывали ей рот и вкладывали пищу.
Все, что произошло с Агриппиной на Пандатерии, не могло не ужасать молодых женщин. Правда, стража, приставленная к ним, не свирепствовала, а скорее сочувствовала красивым и несчастным изгнанницам. Ведь уже повсюду прослышали о кровавых зверствах императора, а чем тяжелее гнет сверху, тем сильнее сострадание простых людей к гонимым и отверженным.