— Это хорошо, что не пил. — Он сунул мне под нос бутылку с поилкой. — Это глюкоза. Ты не должен быть голодным.
Я сделал несколько глотков, уверенный, что как только они убедятся, что я не одаренный, все вопросы отпадут, и меня отпустят, ведь то, что происходит — не более чем недоразумение… А если нет? Что если я прокачался, когда лечил перелом ключицы, и они зафиксируют пробуждение дара?
Все равно должны отпустить, я ведь ни в чем не виноват, зря, что ли, у них дознаватели своей хлеб едят? Или если есть действие, то имеется и противодействие? На каждого дознавателя найдется свой пройдоха. Что если расколоть одаренного — та еще задача?
А если обнаружат у меня дар иного рода, какой ни у кого до меня не встречался? Что если распознают чужака и разоблачат? Сердце зачастило.
— Теперь попытайся не нервничать, — посоветовал Вомбат, враз сделавшись внимательным и заботливым.
— Думаю, это вряд ли получится, — честно признался я.
Чтобы я не отвлекался на Щелкунчика, с потолка опустился белый экран, отгородивший меня от раздражителей. Я никогда не проходил энцефалограмму, но и без слов моих пленителей знал, что ничего не почувствую. Чтобы успокоиться, подумал о том, как отсюда выйду, получив извинения. Потом и Лизу отпустят. Если, конечно, Вомбат не соврал, что ее тоже повязали.
Несколько минут я сидел, погруженный в свои мысли. Еле слышно шелестел кулер, что-то поскрипывало, шумно дышал Вомбат. Потом отгораживающий меня экран свернулся в рулон под потолком, я перевел вопросительный взгляд на Вомбата, который забыл обо мне и встал за левым плечом Щелкунчика, расшифровывающего показатели. Лица у них были непроницаемые, желания майора не считывались, он полностью сосредоточился на деле.
Минут пять они пялились в экран, и это время для меня растянулось в вечность. Наконец Вомбат разочарованно вздохнул и сказал Щелкунчику:
— Ты прав. Он ваш.
Я мысленно выдохнул. Верзила победно улыбнулся, больше всего на свете он хотел получить пять тысяч. Похоже, они поспорили на то, одаренный я или нет, и Щелкунчик выиграл.
— Ну и в чем вы там убедились? — закосил под дурачка я. — Что я ни в чем не виноват?
Мой вопрос остался без ответа. Вомбат пожал руку Щелкунчику и удалился, на меня даже не посмотрев. Щелкунчик затарахтел клавишами. Они что же, не собираются меня отпускать?
— Эй, вы обо мне не забыли? — напомнил о себе я. — Я, между прочим, ни в чем не виноват!
— Это еще надо проверить, — откликнулся Щелкунчик.
— Что вы на меня пытаетесь повесить?
Я занервничал, вспоминая методы сотрудников правоохранительных органов нашей реальности: главное раскрыть дело, а виновный ответит или невиновный — не так уж важно. Неужели они упустили из виду, кто директор моей футбольной команды, и что сам Шуйский опекает «Титан»?
— Дайте мне позвонить. Я имею на это право.
Щелкун наконец глянул на меня и осклабился:
— Вот побеседуем с тобой с глазу на глаз, полиграф пройдешь, тогда и решим, давать тебе звонить или нет.
Полиграф? Вот тут я и провалюсь, потому что в моей биографии нет ни слова правды. Я не терял память. Мало того, я изначально не Саша Нерушимый. Мне не восемнадцать лет, я не родился в селе Кунашак, у меня есть родители, я не детдомовский.
Черт!
Ожили знания, которые я почерпнул из многочисленных статей о детекторе лжи: обмануть его можно, только если тренироваться много месяцев. Я не то что не тренировался, а вообще смутно представляю, как обманывать полиграф. А вот агентов спецслужб натаскивали, потому они резистентны к таким проверкам.
А еще я читал, что есть от природы резистентная категория — патологические лжецы, которые говорят и верят, и в каждое слово вкладывают по огромному куску души. Если я включу «Лучшего в мире» и стану самым искусным лжецом, то есть шанс выпутаться. Но прежде, чем применить оружие последнего шанса, нужно попробовать договориться и попросить Щелкунчика связаться с Тирликасом или Шуйским, который, я надеюсь, заинтересован в том, чтобы я был на свободе и играл в футбол.
— Товарищ Шуйский может за меня поручиться, — проговорил я.
Хотелось продолжить, что от меня зависит судьба «Титана» и футбола в принципе, но увидев, как майор изменился лицом, я замолчал. Он посмотрел так, словно я сказал: «Хайль, Гитлер» — и зиганул.
Что-то я ляпнул не то. И желания майора считать не получилось.
Вот оно, ощущение «яйца над пропастью». Моя судьба зависит от того, есть ли у меня история в этой реальности. Станут ли заморачиваться и искать людей, которые меня знали раньше: воспитателей, соседей по детдому? Если да, мне точно кабзда, и «лучший в мире лжец» не поможет.
А если я не тот, за кого себя выдаю, то кто тогда? Правильно: западный агент. Возможно, и память у меня пропала как-нибудь под гипнозом, чтобы проснуться в нужный момент, когда услышу кодовое слово или увижу человека, который сработает триггером. И впереди меня ждут бесконечные допросы и, возможно, пытки, которыми никакие спецслужбы не брезгуют.
Из разверзшейся перспективы дохнуло могильным холодом.
Панические мысли разгуляться не успели: Щелкун обратился к сержанту Азарову, все это время простоявшему у выхода, кивнул на меня и уронил:
— Пункт два. На дознание.
Что за пункт? Не на допрос — а на дознание?! Вы ж убедились, что я не одаренный, а простой смертный! Да что, черт побери, произошло?! Угрожать Шуйским, рвать и метать, качать права было бессмысленно. Эти люди имели реальную власть, и плевали на закон и протоколы.
Если кэгэбэшники еще должны соблюдать правила, то как работают сотрудники БР, я понятия не имел. Ходили слухи, что они имели право пристрелить любого, кто им мешает.
Азаров сделал шаг ко мне.
— Встать, и без глупостей, — строгим голосом проговорил Азаров. — Понял — кивни.
Грустно улыбнувшись, я кивнул, покинул кресло. Щелкнули наручники. Но обрадоваться я не успел: руки теперь сковали впереди. Я думал, меня куда-то повезут или поведут, но мы просто преодолели пять метров: вышли из лаборатории и переступил порог кабинета, где я еще не был.
Тут витал дух пятидесятых: смотрели со стены Дзержинский, Сталин и Горский, который в такую компанию не очень-то вписывался. «Это все обман, что он был самым добрым царем, — запел Микроб в воображении. — Это все неправда, он правил огнем и мечом». В начале девяностых Горский устроил террор. Без террора страну было не спасти.
Огромный деревянный стол, крытый помутневшим от времени лаком. Кольцо всверленное в столешницу, чтобы пристегивать к нему подозреваемых. Шкаф с папками. Ноутбук. Камера на треноге, какую я видел в кабинете Джабаровой. Предположительно полиграф: преобразователь типа усилителя для колонок, от которого тянутся датчики. И напротив стола — ушатанный деревянный стул, который наверняка помнил допросы и признания двадцатилетней давности.
Сопровождавший меня Азаров встал у стены и окаменел, как андроид, перешедший в спящий режим. Больше всего он хотел побыстрее отсюда уйти.
— Можно? — я указал на стул — Щелкунчик, включающий ноутбук, кивнул и сказал нарочито вежливо:
— Да, присаживайся, Александр, твое дело буду вести я, майор госбезопасности Роман Августович Быков. — Наверное, все, что здесь происходит, пишется на камеры, вот он и стал вежливым до тошноты. — Дознание будет проходить в присутствии заинтересованного лица, сотрудника комитета Безопасность Родины, Глеба Олеговича Фарба. Чтобы сведения были более точными, вы пройдете полиграф — под наблюдением товарища Фарба. И лишь после того, как наши специалисты обработают полученные данные, вам будет предъявлено обвинение.
Быков направил на меня камеру и принялся ее настраивать. Его монобровь задвигалась — как огромная черная гусеница по лицу поползла.
Предъявлено обвинение… Вспомнился старый анекдот: «Фима, тебе пора домой». «Мама, я хочу кушать?» «Нет, Фима, ты замерз». Я не сдержался и выдал:
— По-моему, я имею право знать, что я совершил.
Я напрягся, готовый услышать обвинение, но Быков не спешил. Потеснив Азарова, в кабинет вошел Вомбат, то есть Глеб Олегович Фарб. Зачем он здесь? Будет мысли читать?
Похоже, они меня уже осудили, иначе попытались бы разобраться и не обращались бы, как с отбросом. Или меня специально держат в неведении, маринуют, чтобы я потерял контроль, и с помощью полиграфа вычислить, когда я солгу. Я невиновен, и мне нечего скрывать, кроме того, кто я и откуда. И если всплывет, что меня не существовало…
Хочу быть лучшим в мире лжецом! Пусть завтра меня расплющит откатом — это будет завтра. Сегодня мне надо выжить любой ценой.
Быков-Щелкун нацепил мне на грудь и живот пояса с датчиками, фиксирующими дыхание, шевельнул монобровью и прогудел:
— Если будут жать, скажи. — Он повертел в руках резиновый коврик, от которого тянулся провод, соединяющий его с полиграфом. — Встань!
Я поднялся, и он положил коврик мне под зад. Этот датчик регистрировал, когда очко жим-жим. То есть мышечное напряжение — мышцы непроизвольно сокращаются, когда человек лжет.
— Ничего не жмет, — ответил я, сел, поерзал.
Азаров-мейнкун пристегнул мои руки к стальному кольцу, ввинченному в массивную столешницу. Майор заявил безапелляционным тоном:
— Ложь — противоестественное состояние человека. Когда человек лжет, пусть каждый и делает это время от времени, он знает, что поступает плохо, и организм реагирует определенным образом: учащается дыхание, сердце бьется чаще… — Майор Быков говорил так, словно забивал гвозди в крышку моего гроба. — Разожми кулаки.
Я с трудом разогнул сведенные спазмом пальцы, и майор нацепил мне датчики на большой и указательный.
— Так что обмануть полиграф невозможно. Советую говорить только правду. Помни: сотрудничество со следствием облегчает вину.
«Вранье, — подумал я. — Обмануть можно кого угодно и что угодно, кроме себя и судьбы».
Может, в этом мире в общем доступе и нет информации, как обойти полиграф, но в моей ре