‒ Иностранец; только он уж лет тридцать как поселился в России. Его чуть ли не в тысяча восемьсот втором году какой-то князь из-за границы вывез... в качестве секретаря... скорее, полагать надо, камердинера. А выражается он по-русски точно бойко.
‒ Так залихватски, с такими вывертами и закрутасами, ‒ вмешался я.
‒ Ну да. Только очень уж ненатурально. Они все так, эти обрусевшие немцы.
‒ Да ведь он чех.
‒ Не знаю; может быть. С женой он беседует по-немецки.
‒ А почему он себя ветераном двенадцатого года величает? Служил он, что ли, в ополчении?
‒ Какое в ополчении! Во время пожара в Москве оставался и имущества всего лишился... Вот вся его служба.
‒ Да зачем же он оставался в Москве? Фустов не переставал точить.
‒ Господь его знает! Слышал я, будто он у нас в шпионах состоял; да это, должно быть, пустое. А что за свои убытки он от казны вознаграждение получил, это верно.
‒ На нем мундирный фрак... Он, стало, служит?
‒ Служит. В кадетском корпусе преподавателем. Он надворный советник.
‒ Кто его жена?
‒ Здешняя немка, дочь колбасника... мясника...
‒ И ты часто к нему ходишь?
‒ Хожу.
‒ Что ж, весело у них?
‒ Довольно весело.
‒ У него есть дети?
‒ Есть. От немки трое и от первой жены сын и дочь.
‒ А сколько старшей дочери лет?
‒ Лет двадцать пять.
Мне показалось, что Фустов ниже пригнулся к станку, и колесо шибче заходило и загудело под мерными толчками его ноги.
‒ Хороша она собой?
‒ Как на чей вкус. Лицо замечательное, да и вся она... замечательная особа.
"Ara!" ‒ подумал я. Фустов продолжал свою работу, с особенным рвением и на следующий вопрос мой отвечал одним мычанием.
"Надо будет познакомиться!" ‒ решил я про себя.
VI
Несколько дней спустя мы вместе с Фустовым отправились к г. Ратчу на вечер. Жил он в деревянном доме с большим двором и садом, в Кривом переулке возле Пречистенского бульвара. Он вышел к нам в переднюю и, встретив нас свойственным ему трескучим хохотом и гамом, тотчас повел в гостиную, где представил меня дородной даме в камлотовом тесном платье, Элеоноре Карповне, своей супруге. Элеонора Карповна в первой молодости отличалась, вероятно, тем, что французы, неизвестно почему, называют "красотою диавола", то есть свежестью; но когда я с ней познакомился, она невольно напоминала взору добрый кусок говядины, только что выложенный мясником на опрятный мраморный стол. Не без намерения употребил я слово "опрятный": не только сама хозяйка казалась образцом чистоты, но и все вокруг нее, все в доме так и лоснилось, так и блистало, все было выскребено, выглажено, вымыто мылом; самовар на круглом столе горел, как жар; занавески перед окнами, салфетки так и коробились от крахмала, так же как и платьица и шемизетки тут же сидевших четырех детей г. Ратча, дюжих, откормленных коротышек, чрезвычайно похожих на мать, с топорными крепкими лицами, вихрами на висках и красными обрубками пальцев. У всех четырех были носы несколько приплюснутые, большие, словно припухшие губы и крошечные светло-серые глаза.
‒ Вот и моя гвардия! ‒ воскликнул г. Ратч, кладя свою тяжелую руку поочередно на головы детей. ‒ Коля. Оля, Сашка да Машка! Этому восемь, этой семь, этому четыре, а этой целых два! Ха-ха-ха! Как изволите видеть мы с женой не зеваем. Эге? Элеонора Карповна?
‒ Уж вы всегда все такое скажете, ‒ промолвила Элеонора Карповна и отвернулась.
‒ И писклятам своим все такие русские имена понадавала! ‒ продолжал г. Ратч. ‒ Того и смотри, в греческую веру их окрестит! Ей-богу! Славянка она у меня, черт меня совсем возьми, хоть и германской крови! Элеонора Карповна, вы славянка?
Элеонора Карповиа рассердилась.
‒ Я надворная советница, вот кто я! И, стало быть, я русская дама, и все, что вы теперь будете говорить...
‒ То есть как она Россию любит, просто беда! ‒ перебил Иван Демьяныч. Вроде землетрясенья, ха-ха!
‒ Ну, и что ж такое? ‒ продолжала Элеонора Карповна. ‒ И, конечно, я Россию люблю, потому где же бы я могла получить дворянский титул? И мои дети тоже теперь ведь благородные? Kolia, sitze ruhig mit den Fussen![2]
Ратч махнул на нее рукой.
‒ Ну, ты, Сумбека царица, успокойся! А где "благородный" Викторка? Чай, все шляется, куда попало! Уж наскочит он на инспектора! Задаст он ему трепание! Das ist ein Bummler, der Victor![3]
‒ Dem Victor kann ich nicht kommandieren, Иван Демьяныч. Sie wissen wohl![4] ‒ проворчала Элеонора Карповна.
Я посмотрел на Фустова, как бы желая окончательно добиться от него, что заставляло его посещать подобных людей... но в эту минуту вошла в комнату девушка высокого роста в черном платье, та старшая дочь г. Ратча, о которой упоминал Фустов... Я понял причину частых посещений моего приятеля.
VII
Помнится, где-то у Шекспира говорится о "белом голубе в стае черных воронов"; подобное впечатление произвела на меня вошедшая девушка: между окружавшим ее миром и ею было слишком мало общего; казалось, она сама втайне недоумевала и дивилась, каким образом она попала сюда. Все члены семейства г. Ратча смотрели самодовольными и добродушными здоровяками; ее красивое, но уже отцветающее лицо носило отпечаток уныния, гордости и болезненности. Те, явные плебеи, держали себя непринужденно, пожалуй грубо, но просто; тоскливая тревога сказывалась во всем ее несомненно аристократическом существе. В самой ее наружности не замечалось склада, свойственного германской породе: она скорее напоминала уроженцев юга. Чрезвычайно густые черные волосы без всякого блеска, впалые, тоже черные и тусклые, но прекрасные глаза, низкий выпуклый лоб, орлиный нос, зеленоватая бледность гладкой кожи, какая-то трагическая черта около тонких губ и в слегка углубленных щеках, что-то резкое и в то же время беспомощное в движениях, изящество без грации... в Италии все это не показалось бы мне необычайным, но в Москве, у Пречистенского бульвара, просто изумило меня! Я встал со стула при входе ее в комнату: она бросила на меня быстрый неровный взгляд и, опустив свои черные ресницы, села близ окна, "как Татьяна" (пушкинский Онегин был тогда у каждого из нас в свежей памяти). Я взглянул на Фустова, но мой приятель стоял ко мне спиной и принимал чашку чаю из пухлых рук Элеоноры Карповны. Еще заметил я, что вошедшая девушка внесла с собою струю легкого физического холода... "Что за статуя"? ‒ подумалось мне.
VIII
‒ Петр Гаврилыч! ‒ загремел г. Ратч, обращаясь ко мне, ‒ позвольте вас познакомить с моей... с моим... с моим нумером первым, ха-ха-ха! с Сусанной Ивановной!
Я молча поклонился и тотчас же подумал: "Вот, и имя ее тоже не под стать другим", а Сусанна слегка приподнялась, не улыбаясь и не разжимая крепко стиснутых рук.
‒ А что же дуэтец? ‒ продолжал Иван Демьяныч. ‒ Александр Давыдыч? а! благодетель! Цитра ваша у нас осталась, а фагот я уже из футляра вынул. Насладим ушеса честной компании! (Г-н Ратч любил уснащать свою русскую речь; у него то и дело вырывались выражения, подобные тем, которыми испещрены все ультранародные стихотворения князя Вяземского: "дока для всего" вместо "на все", "здесь нам не обиход", "глядит в угоду, не напоказ", и т. п. Помнится, однажды Иван Демьяныч, увлеченный своею любовью к бойким словам с энергическим окончанием, стал уверять меня, что у него в саду везде известняк, хворостняк и валежняк.) Так как? Идет? ‒ воскликнул Иван Демьяныч, видя, что Фустов не возражает. ‒ Колька, марш в кабинет, тащи сюда пюпитры! Ольга, волоки цитру! Да свечек к пюпитрам соблаговоли, благоверная! (Г-н Ратч вертелся по комнате, как кубарь.) Петр Гаврилыч, вы любите музыку, ась? А коли не любите, беседой займитесь, только, чур, под сурдинкой! Ха-ха-ха! И где этот шут Виктор пропадает? Послушал бы тоже! Вы его, Элеонора Карповна, совсем разбаловали!
Элеонора Карповна вся вспыхнула.
‒ Aber was kann ich denn[5], Иван Демьяныч...
‒ Ну, хорошо, хорошо, не клянчи! Bleibe ruhig, hast verstanden?[6] Александр Давыдыч! милости просим!
Дети немедленно исполнили приказание родителя, пюпитры воздвиглись, началась музыка. Я уже сказал, что Фустов отлично играл на цитре, но на меня этот инструмент постоянно производил впечатление самое тягостное. Мне всегда чудилось и чудится доселе, что в цитре заключена душа дряхлого жида-ростовщика и что она гнусливо ноет и плачется на безжалостного виртуоза, заставляющего ее издавать звуки. Игра г. Ратча также не могла доставить мне удовольствие; к тому ж его внезапно побагровевшее лицо со злобно вращавшимися белыми глазами приняло зловещее выражение: точно он собирался убить кого-то своим фаготом и заранее ругался и грозил, выпуская одну за другою удавленно хриплые, грубые ноты. Я присоседился к Сусанне и, выждав первую минутную паузу, спросил ее, так же ли она любит музыку, как ее батюшка?
Она отклонилась, как будто я толкнул ее, и промолвила отрывисто:
‒ Кто?
‒ Ваш батюшка, ‒ повторил я, ‒ господин Ратч.
‒ Господин Ратч мне не отец.
‒ Не отец? Извините меня... Я, должно быть, не так понял... Но мне помнится, Александр Давыдыч...
Сусанна посмотрела на меня пристально и пугливо.
‒ Вы не поняли господина Фустова. Господин Ратч мой вотчим. Я помолчал.
‒ И вы музыки не любите? ‒ начал я снова. Сусанна опять глянула на меня. Решительно, в ее глазах было что-то одичалое. Она, очевидно, не ожидала и не желала продолжения нашего разговора.
‒ Я вам этого не сказала, ‒ медленно произнесла она.
‒ Тру-ту-ту-ту-ту-у-у... ‒ со внезапною яростью пробурчал фагот, выделывая окончательную фиоритуру. Я обернулся, увидал раздутую, как у удава, под оттопыренными ушами, красную шею г. Ратча, и очень он мне показался гадок.