Несколько слов о лингвистической теории 30‑х: фантазии и прозрения[1]
Т. М. Николаева(Москва)
I
1. Конец эпохи, как правило, характеризуется подведением итогов, уточнением набора сменявших друг друга парадигм. Межвоенная эпоха в России сейчас обычно связывается с Московским лингвистическим кружком, ОПОЯЗом и, конечно, с серьезными исследованиями в компаративистике и конкретных областях языкознания. Межвоенное языкознание Германии известно у нас мало и еще реже сопоставляется с российскими теориями того же времени.
Поэтому сейчас, стараясь, насколько это возможно, сохранять объективность, имеет смысл сопоставить одно достаточно четко обозначенное, но полузабытое направление немецкой лингвистики (Э. Херманн, В. Хаверс, В. Хорн — известные как «телеологи»)[2] и общелингвистические концепции наиболее значительных представителей так называемого «нового учения о языке» (И. И. Мещанинов, В. И. Абаев, С. Д. Кацнельсон и др.)[3]. К сопоставлению побуждает здесь многое: представители обоих направлений были примерно одного возраста, многие из них успешно начинали работать перед первой мировой войной, имея превосходную подготовку в области древних языков и древних культур, основные их теоретические работы написаны в конце 20‑х годов и в 30‑е годы, т. е. основная эпоха их творчества — между первой и второй мировыми войнами. Наконец, время первых — тоталитарная фашистская Германия, время вторых — тоталитарная советская империя (и никогда так близко не сходились идеологии этих стран, как именно в это время).
Разумеется, интерес представляет возможное типологическое сходство их теоретических credo, во-первых, и интерес к тем или иным фрагментам языковой структуры и речепорождения, во-вторых.
2. Время выхода на научную арену для В. Хаверса — 1911 г. [Havers 1911], для В. Хорна — 1908 г. [Horn 1908], для Э. Херманна — 1912 [Hermann 1912, Hermann 1914]. Разумеется, это было время еще явного господства и утверждения младограмматических идей.
Сам Н. Я. Марр начинал свою научную деятельность как кавказовед-востоковед. Он обратил на себя внимание как блестящий интерпретатор древнейших грузинских и армянских текстов. (В 1908 г. им созданы «Основные таблицы к грамматике древнегрузинского языка».) Участвовал во многих археологических экспедициях. В 1911 г. в Париже Марр работал над этрусскими текстами. Одна из первых его ярких теорий — отрицание чистоты индоевропейской принадлежности армянского языка. Десять работ Н. Я. Марра начиная с 1915 г. посвящены халдскому языку, древним клинописным надписям Вана. В это же время он занимается и шумерским, месопотамской клинописью и др. Одной из основ марризма является положение о «третьем этническом элементе» — яфетическом.
Первые работы И. И. Мещанинова датируются 1909 годом. Правда, это описи и описания древнерусских грамот в петербургских собраниях, но уже с 1917 г. он вполне сложившийся востоковед (так, он публикует статью об эламских древностях в «Вестнике археологии и истории» за 1917 г.).
3. Древние языки были вообще предметом изучения и исследования для ученых обоих направлений. Прежде всего для «телеологов» это было великолепное знание древнегреческого [Hermann 1943], включая и гомеровский греческий [Hermann 1914; 1943а], и раннегреческие диалекты [Hermann 1912]. Знание латинских фактов — на том же уровне [Hermann 1943]. Безусловное знание общеславянских фактов, видимо, пассивное знание русского языка и русских диалектов. Для Херманна — особо: глубокие исследования прусских материалов [Hermann 1948а; 1949], превосходное знание литовского и литовских диалектных фактов [Hermann 1948; 1948b; 1949], для Хорна — знание древнеанглийского и готского ([Horn 1908; 1950] и др.), для Хаверса — типичный для тех лет блестящий комплекс знаний индоевропеиста ([Havers 1911, 1931] и др.).
И. И. Мещанинов — также исследователь древности: урартолог, кавказовед и тюрколог, исследователь древнейших клинописных текстов халдов и урартов, древних памятников доисторического Азербайджана. Интересы его охватывали не только языковые факты, но и изображения, каменные статуи, доисторическую керамику Китая, древние кромлехи, циклопические сооружения Закавказья, даже вопросы ирригации в древних культурах. Он создавал и теорию раскопок и анализировал собственные имена огромного региона древнего Востока (см. [Список 1937]).
4. Для обоих направлений характерен интерес к «экзотическим» языкам и культурам и к невербальной стороне человеческой коммуникации. И в том, и в другом случае этот интерес определялся целевой установкой на поиск движущих механизмов возникновения человеческого языка вообще, на выявление его эмбриональных, первичных элементов, на явную (у марристов) или подспудную идею о единстве глоттогонического процесса и единонаправленности языковой эволюции.
Для «телеологов» невербальная сторона коммуникации была важна, во-первых, со стороны «семиотической», т. е. как возможность изучения звуковых сигнальных систем экзотических племен, а во-вторых, и с точки зрения теории интонации как языковой подсистемы, которая (теория) только начинала тогда развиваться и которая, в сущности, сводилась тогда к месторасположению так называемого «тона». Древние формы языка вообще были связаны с тоном, звуком, дописьменной оболочкой, поэтому телеологам были интересны и разные формы невербальных звуковых сигналов (Schallsignale) у племен Африки и островной Америки [Hermann 1943].
Для сторонников же «нового учения о языке» именно жестово-мимический язык был первичным вообще. Они подчеркивали, что на некотором этапе звуковая речь сосуществовала с кинетической, которая и была исходной. Жестово-мимическая речь приравнивалась к пиктограммам, которые, в свою очередь, трактовались не как знаки, а как целые высказывания [Мещанинов 1931]. Итак, самым ранним периодом коммуникации яфетидология, т. е. «новое учение о языке», считает невербальный язык: «В языковом материале установлены ясные пережитки периодов иного способа общения, путем жестов и мимики» [Мещанинов 1930: 8]. Поэтому в их работах подчеркивается, что путь к развитию идей происхождения языка идет от изучения древних языков к поиску языков-примитивов [Мещанинов 1929: 47]. Например, строгий германист С. Д. Кацнельсон пишет о меланезийских и австралийских языковых фактах, о языках индейцев Америки.
Иначе говоря, они пытались исследовать ретроспективу — тропу от языков далекой, но зафиксированной древности к некоему эмбриональному состоянию человеческой речи. Вполне очевидно теперь, что новые данные и теории о происхождении языка и данные реконструкции того или иного «праязыка» в лингвистической теории не «стыкуются», разделены некоей «завесой», пройти сквозь которую современные методы не всегда позволяют (см. об этом: [Николаева 1996]).
Для «нового учения о языке» безусловной была установка не на отдельные семьи языков, а на единство эволюционного процесса, и это многократно подчеркивалось. Задача выявить единство «всех языков земного шара» понималась как conditio sine qua non. Знаменательно и то, что немецкие ученые в межвоенную эпоху — в духе времени — стали привлекать «экзотические» факты: языков Южной и Северной Америки, островов Меланезии и Полинезии, австралийских диалектов [Havers 1946; Hermann 1943а].
5. Какими же представлялись те минимальные первичные элементы, из которых впоследствии создавались разветвленные и семантически сложные системы языков более поздней эпохи?
Э. Херманн видит начало звукового языка в междометных вскриках неопределенной семантики. Языковая древность, по его мнению, должна существовать в виде неопределенных и неоформленных Wörtern, такого уровня, который понимают и дети. Но каждое из этих «междометий» имело консонантную опору (Stammlaut), которая в дальнейшем модифицировала сопровождающий вокал, становясь формой CV, таких модификаций становилось все больше и они приобретали более ясное функциональное значение, как правило связанное с указательностью [Hermann 1943: 15]. Самой древней единицей он считает wo‑ «где», которая по-разному воплощается в и.‑е. языках. Поэтому само возникновение языка, как он считает, начинается с однословных вопросов. Почему же именно с вопросов? — Человек хотел убедиться в том, что ему оставалось неясным. Вопрос всегда связан с повышением интонации, а однословные вопросительные слова, помещаясь в начале, притягивают к себе высокий тон [Hermann 1942: 367].
Таким образом, для телеологов первичными были мелкие словечки протяженностью не больше слога, вначале вопросительные, затем указательные, они далее превращались (с распространителями) в неопределенные слова-местоимения. По мнению В. Хаверса [Havers 1931], эти мелкие слова были частотными в нарождающейся звуковой речи, так как из-за своей краткости и фонетической простоты они были удобопроизносимыми и хорошо воспринимались перцептивно. Согласно концепции цитируемых исследователей, эти мелкие словечки разным образом комбинировались в линейном потоке речи, поэтому главным источником знания о языке древности и понимания языка современности является синтаксис. (Неясным остается, однако, их взгляд на происхождение знаменательных слов, вообще — на становление морфологии.)
Как уже говорилось, для идеологов «нового учения о языке» развитие языка начинается с длительного периода кинетической, незвуковой речи. Звуковая речь рождается из ритуальных звуков магического характера. Первичный звуковой комплекс, по мнению марристов, не имел значения, он сопровождал кинетическую речь. Затем далее появилась звуковая речь, разлагавшаяся не на звуки — и уж никак не на фонемы, — а «на отдельные звуковые комплексы. Этими цельными комплексами еще не расчленившихся звуков и пользовалось первоначально человечество как цельными словами» [Мещанинов 1929: 181]. Первичных речеэлементов было четыре, они были везде и были «асемантичны», т. е. прикреплялись к любому смысловому комплексу. Ставши потом членораздельными, эти комплексы выделили четыре первичных элемента (