Два направленных со стен софита выбелили лицо Ракитского, и в контрасте с темным свитером оно виделось недвижной восковой маской. Актер утомленно прикрыл глаза, и лицо приняло совсем уж трагичный вид. В зальчике воцарилась тишина. «Зачем так ярко? — подумал Вадим. — Ведь можно поставить фильтры». Но когда Ракитский начал наигрывать грустную мелодию, понял, что все рассчитано, что так и было договорено, что отлажено все и отрепетировано заранее, и этот свет, и полузакрытые глаза, и замедленные движения. Ловок, бард!
Запел он тихо и низко, умело запел; во всяком случае, со слухом у него все было в порядке. Потом голос его окреп, стал громче, и только сейчас Вадим начал разбирать слова. Он внимательно и жадно вслушивался в них, боясь хоть чего-то упустить… А когда кончилась песня и грохнул зальчик аплодисментами, посмотрел по сторонам недоуменно: чему хлопают? Ведь песня ни о чем, и ритма в стихах нету, и духа авторского, и явно в подражании они написаны, в плохом, неумелом подражании. Так, набор штампов. Данин помотал головой, может, ему почудилось, может, ошибся, может, не понимает ничего, а это новое, значительное, не всеми — такими же, например, как и он, нечувствительными, — принятое. Скорее всего, успокоил себя Данин, это не совсем удачная песня, ведь и у гениев бывают чудовищные провалы. Надо слушать дальше и постараться проникнуться, попробовать слиться с автором, как сливается с ним восторженный зал. Но и вторая песня оставила ощущение пустой болтовни. И третья. А потом Ракитский запел о войне. Много было в стихах красивых и правильных слов, и вроде по правилам они рифмовались, и что-то он там об истомленных матерях пел, об убивающихся женах, о рвущихся на фронт детях… И все, казалось бы, хорошо, если б только в строчках этих что-то свое, истинное свое, неподражаемое было, чтобы откровение в них было, не для зала, для себя, чтобы сердце было, неспокойное, настоящее. А может, слишком высокие требования он к Ракитскому предъявляет? Может, для нашего города и такой хорош? Какой-никакой, а свой, и, несмотря ни на что, будем его восхвалять, возносить, восхищаться, будем убеждать себя вопреки всему, что вот это «высоко», как говорит «а-ля витраж». А потом он пел что-то беспомощное о театре: о дураке администраторе и хитреце актере, потом что-то про своих соседей… Между песнями лениво ронял слова, рассказывая последние сплетни о своих друзьях-коллегах, небрежно сообщил, что ему предложили главную роль на Свердловской киностудии, пытался острить, спрашивал, как зовут какую-то вмиг зардевшуюся девушку из первого ряда. Вадиму стало скучно. Он посмотрел на стоящую впереди Наташу, поморщился, увидев на ее плечах неизменную Женькину руку, полюбовался изящным изгибом ее шеи, стройной гибкой спиной, тонкими длинными ногами, потом попытался взглянуть на нее сбоку, и словно почувствовала она, что ее рассматривают, напряглась сначала, потом провела по волосам, изготавливаясь словно, и повернулась, и встретилась с Вадимовым взглядом, и нахмурилась вновь, а потом улыбнулась, кивнула легонько в сторону сцены и едва заметно обозначила пожатие плеч. И снова поняли они друг друга без слов. Вадим потоптался на месте, повертел головой по сторонам, уловил движение впереди себя, опять повернулся к Наташе. Это Ира наклонилась к уху подруги и громко зашептала, стараясь перекрыть звон гитары:
— Вот это парень, именно за таким хоть куда. Сильный, уверенный, не то, что сопляки наши, — она красноречиво посмотрела на Женьку, но так, чтобы Наташа не заметила. — И талантливый. Он кого хочешь за собой уведет, и никто не посмеет отказать.
— А ты? — тихо спросила Наташа, не поворачивая головы.
— Что я?
— Ты тоже не посмеешь?
— Может, и не посмею, — неопределенно ответила Ира, уловив насмешку.
Вадим прикусил губу, сдерживая ухмылку, шагнул ближе к девушкам, приблизил лицо к Ирине, спросил невинно:
— Ирочка, не хотите кофе? Из бара так вкусно пахнет, а здесь так скучно…
О, каким взглядом она его одарила, два огнеметных ствола уперлись в его лицо. Будь ее воля, он валялся бы уже весь обугленный посреди зала. Она неприязненно приподняла верхнюю губу, обнажив длинные, влажные зубы, процедила:
— Да ты что… — и, не договорив, отвернулась.
— Ну вот и славно, — сказал Вадим, — значит, мы уже на «ты». Ну как хочешь, дорогая, а я пойду.
Посмеиваясь, он повернулся и резко сбежал по ступенькам. Бар был пуст и тих, самое основное действие сегодняшнего вечера развертывалось там, наверху, для кофе и мороженого не настал еще час. Подходя к стойке, он несколько раз отразился в стенных зеркалах и подумал весело: «А ведь я посимпатичней».
Черноволосая, под мальчишку стриженная девушка с отсутствующим лицом подала ему кофе на стойку и небрежно сгребла мелочь. Наверху снова загремели аплодисменты, и Вадим отпил глоток. Кофе был безвкусный.
Он вынул сигареты. Интересно, можно здесь курить? Но спрашивать было не у кого, девушка с флегматичным лицом исчезла, и он закурил. Может, уйти отсюда? Не радует его этот дом. А свой дом порадует? И вообще, что его сейчас радует?
— Там и вправду скучно, — сказал кто-то совсем рядом. Вадиму даже не надо было поворачиваться, чтобы увидеть, кто это. Он почему-то был уверен, что именно так и произойдет. Может, еще и оттого захотелось ему уйти?
— Я вот тоже… — Наташа натянуто улыбнулась и закусила вдруг губу, мигом стерев улыбку: — Сядем… Что стоять?
— Сядем, — согласился Вадим, — Кофе?
— Нет, не хочу.
Они сели за ближайший столик, друг против друга. Помолчали. Наташа вздохнула, поудобнее устроилась на стуле, сказала с излишней серьезностью:
— Женя пошел звонить, а это надолго, а я вот не выдержала.
— Не понравился? — спросил Вадим.
— А такое может нравиться? Суррогат.
— Однако все в восторге.
— Ничего, скоро прозреют. Это внушение. Массовый психоз. Это проходит. Он очень цепкий и хваткий парень.
— Я заметил. Вы с ним знакомы?
— Нет. Слышала. Рассказывали коллеги. Он хотел записываться у нас на радио. Его слушали, но не отобрали. Там грамотные люди. Понимают, что к чему.
Он почувствовал себя свободней, контакт наладился. До этого лишь глаза говорили, а теперь надо было произносить слова. А это сложней, хотя на первый взгляд кажется наоборот.
— Ваша подруга тоже от него без ума.
— Это не моя подруга. Хотя мы знакомы давно. Это Женина коллега. Секретарь редактора. Женя привел ее для вас. А она на вас обиделась, да?
— Обиделась, — усмехнулся Данин, вспомнив гневное Ирино лицо. — А я всего лишь пригласил ее попить кофе.
— О-о, это оскорбление, — с веселой улыбкой сказала Наташа. — Сей замечательный бард — теперь кумир, и кто не проникся — первейший враг на веки вечные.
— Значит, все? Значит, враги? — Данин отринулся в шутливом испуге к спинке стула. — Значит, плакали мои надежды и не будет прощального поцелуя у подъезда?
— Значит, не будет, — рассмеялась девушка. — А какие планы! Сначала прощальный поцелуй, потом невинная просьба что-нибудь попить, мол, в горле пересохло. Затем интересный, умный разговор, может быть, даже горячий спор, чтоб время оттянуть. Потом якобы случайный взгляд на часы, всплеск руками, ох, как поздно, автобус не ходит, такси не достать, придется вам приютить меня. Так?
— Простите, — серьезно сказал Вадим. — Я не все запомнил. Позвольте, запишу. Представится случай, буду действовать по вашей разработке. Грамотно.
Наташа засмеялась, сведя плечики и прикрыв пол-лица ладошками, хотя ничего особо смешного, как ему показалось, он не сказал, так, сострил не совсем удачно. А она смеялась. И не его словам все-таки, наверное, смеялась. Просто ей было хорошо и весело…
— Ты давно так не заливалась, котенок, — нечесаная Женькина голова зависла над столиком. Беженцев старался всем видом показать, что у него прекрасное, беспечное настроение. — Это Данин так тебя развеселил? Мастер. Ты его бойся, Наташка. — Он раздвинул губы в самой беззаботной улыбке. — Опасный человек. Не успеешь глазом моргнуть…
Он подвинул стул ближе к Наташе, сел, тесно прижавшись к девушке, убрал у нее челку со лба, поцеловал в щеку. Наташа опустила голову, уперлась взглядом в кофейную чашку.
— Уже все кончилось? — Вадим вытащил еще одну сигарету, предложил Беженцеву.
— Здесь вообще-то не курят, — сказал тот и оглянулся. — Нет, не кончилось. Просто я потерял вас и решил поискать. А вы вот здесь веселитесь в уединении. Что убежали-то? На такой концерт не часто попадешь.
— Душно, — сказал Вадим. — Вентиляция плохая.
— И стоять я устала, — мельком глянув на Данина, объяснила Наташа.
— Да, и с вентиляцией, и с местами сидячими здесь не продумано, — озабоченно подтвердил Беженцев. — Надо будет помочь Жорке. А ушли вы зря. Гигант парень, верно?
— Нормально, — сказал Вадим. — Неплохо поет.
Наташа кротко посмотрела на него, и в этом взгляде он уловил благодарность. «Хорошая девочка, — с грустью подумал Вадим, — не хочет обижать своего… Как его назвать-то?»
— Неплохо… — слегка обиделся Женька. — Великолепно! А песни какие! — он опять оглянулся и полушепотом попросил Данина: — Дай затянуться.
… И будто хлынула напористым потоком шумливая вода по лестнице. Это плотной толпой, выкрикивая что-то громкое и веселое, спускались удовлетворенные, возбужденные слушатели. Скоро озеркаленный зальчик многоголосо гудел. Все столики были заняты, а у стойки выстроилась длинная, бурливая очередь.
Ракитский, Корниенко и Ирина спустились вместе, когда, по-видимому, никого уже не осталось наверху. Глаза у них загадочно поблескивали, и вид был заговорщицкий, будто объединяла их какая-то тайна. Ракитского все стали приглашать к своим столикам, но он только устало крутил головой и расслабленно следовал за Корниенко, небрежно, как на светском приеме, придерживая за локоток Ирину. Та счастливо сияла и с плохо скрытой жадностью ловила обращенные на нее взгляды. Корниенко остановился за Женькиной спиной, указал своим спутникам на столик, сказал: «Сейчас!» — и торопливо прошагав к стойке, скрылся за ней.