— Сенявин, как самочувствие?
— Плохо, начальник, — донеслось с другой стороны улицы.
— Тяготят меня стены. На волю хочу.
Ломов не дал ему закончить.
— Терпи, Сенявин, терпи! — усмехнувшись, крикнул он. — У меня сегодня с тобой долгий будет разговор.
— Пу меня тоже, — тихо добавил Артюхин.
…К магазину Ломов вышел вроде бы незаметно. Сначала двигался вплотную к заборам соседних дворов, затем стремительно проскочил метров пятнадцать пустого пространства от забора последнего двора к заколоченному бревенчатому срубу магазина. На мгновение опустился на землю, прямо в приютившиеся у завалинки громадные лопухи, вздохнул несколько раз глубоко, успокаиваясь, вынул пистолет, сдул зачем-то с него пылинки, пружинисто поднялся и осторожно выглянул из-за угла. Забор двора, где засели бандиты, был невысок, метра полтора, за ним чернел прокопченными бревнами добротный сарай, а дальше уже стоял и сам дом. Планировка, скорее всего, там обычная — сени, комната на три окна с печкой, непременным массивным столом, за ней еще одна комната, немного поменьше, там спят. Старики, наверное, в маленькой комнате, вряд ли Лысый будет подставлять их под пули. Невыгодно. Со стариками, видимо, его напарник, прикрывает тылы. Значит, прежде всего надо было проникнуть в комнату, где Лысый, обезвредить его, хотя, конечно, хорошо было бы взять этого подлеца живым. На шум должен выскочить второй, судя по физиономии он не настолько умен, чтобы остаться со стариками и держать их на мушке, хотя они были бы для него надежной защитой. Может быть, конечно, все произойдет и не так, как предполагал капитан. Может быть, бандиты действовали бы вопреки логике, черт их знает, что у них в голове. Но Ломов работал в милиции не первый год и достаточно хорошо представлял, как могут повести себя в такой ситуации преступники, во всяком случае большинство из них. Ничего нового они выдумывать не будут — времени нет, да и рискованно. Прошло минуты три, Артюхин молчал. «Что же он, не случилось ли чего?» — подумал Ломов. И тут вдруг почувствовал неудобство, будто кто-то смотрит на него со спины. Он замер, прислушиваясь, но только ветер шелестел в сосняке, и безмятежно пели птицы, затем ступил в сторону и, стремительно перевернувшись, упал на траву, вытянув руку с пистолетом. У того забора, откуда он пробежал к магазину, стоял Степан Кравчак. Ломов узнал его сразу. Был он в брезентовом плаще с капюшоном, на голове потертая ушанка. Степан, вытянув в сторону Ломова руку и насупив брови, выговорил с трудом:
— Ты это, начальник, не того, они пришли ко мне, я их прогнал. На кой они мене, слышь, начальник, я им, того, и пошамать не дал. Волки они, ружо отняли, стволы поотбивали, во, в зубы мене тычину дали… Я, это, адресок Егорке Сенявину от души дал, сказамши, как срок выйдет, приходь, угошшу… А он…
Ломов поднялся, отряхнул пыль с рукава, оглянулся, убедился, что из дома деда Ермолая их не видно, сказал, недобро усмехаясь.
— Шел бы ты отсюда, Степан. Сам понимаешь. Доверять тебе у меня нет оснований. Откуда я знаю, что ты не пальнешь ненароком мне в спину? Иди, потом поговорим.
— Слышь, начальник, — Кравчак из всех сил обминал друг об дружку мясистые ладони, — я ничего. Это… Там у Ермолая окно боковое, ну что на нас глядит, на сельпо, не закрывается оно, слышь, ты его, это, не разбивай, а пихни легонько, там крючка нет. Вот. И, это, Егорка Сенявин шмаляет шибко, здорово, ты, того, поосторожней… Он знает, кто ты. Это я сдуру вчера про тебя накалякал.
Кравчак замолчал, повернулся и, тяжело ступая, скрылся за углом. Ломов задумчиво посмотрел ему вслед.
Два выстрела подряд грохнули так неожиданно, что Ломов вздрогнул и невольно пригнулся. Артюхин безумствовал, как мог. Он истошно орал, поносил весь преступный мир на чем свет стоит, кричал, что сам попросится приводить в исполнение смертные приговоры, всячески обзывал Лысого и стрелял не переставая. «Он свихнулся, — подумал Ломов, — что он так орет-то?» Потом, вспомнив, что сам приказал Артюхину создавать побольше шума, усмехнулся — этот приказ инженер понял по-своему. Надо было только стрелять почаще, а он еще и голосил на всю округу. Ну да ладно, это тоже неплохо. Ломов выглянул из-за угла. Артюхин был совсем близко от дома и безостановочно палил в его сторону. Лысый выстрелил в ответ только один раз, да и то лить для острастки, потому что инженера скрывал забор дома деда Ермолая, невысокий, но внушительный, сколоченный из толстенных досок.
«Пора», — решил Ломов и, пригнувшись как можно ниже, стремглав пронесся до забора, перемахнул его, застыл на секунду и в два прыжка достиг дома. Боковое окно комнаты, откуда стрелял Лысый, приходилось Ломову на уровне подбородка. Он осторожно посмотрел сквозь стекло, но ничего не увидел, приподнялся на мыски, оперся ладонями о подоконник, подтянул на руках тренированное тело, это было очень неудобно, потому что правая ладонь стискивала пистолет, и с неимоверной силой перебросил свое тело через подоконник. Окно поддалось легко — оно действительно было открыто. Ломов упал на пол левым боком, стремительно перевернулся и, еще не видя Лысого, выстрелил два раза в сторону окна на фасаде, примерно туда, где Лысый должен был находиться. В ответ оглушительно прогрохотал обрез, и правую руку капитана отбросило назад, пистолет отлетел в дальний угол. Ломов вскрикнул от боли и только теперь увидел Лысого: он стоял почему-то на коленях и был окутан белесым пороховым дымом. Ломов стремительно вскочил на ноги. Прыжком преодолел расстояние, отделявшее его от Лысого, ударом ноги выбил обрез и навалился на него всем своим восьмидесятикилограммовым телом. Лысый зарычал по-звериному, попытался вывернуться, но не смог. И тут Ломов понял, что тот ранен, потому-то он и стоял на коленях. Левой рукой Ломов уперся Лысому в подбородок и крепко придавил его голову к полу.
Справа от окна треснул выстрел. И, круто обернувшись, Ломов увидел в проеме потное злое лицо Артюхина, двустволка лежала поперек подоконника, в следующее мгновение инженер мог сделать второй выстрел, но этого не понадобилось. Ломов приподнялся над Лысым, повернул голову в другую сторону и наткнулся взглядом на лежащего у двери бандита в черном, наглухо застегнутом ватнике и серой ушанке.
…Ломов вышел на крыльцо, вытер лицо и глухо вскрикнул от боли — правую ладонь будто ошпарило. Пуля попала в пистолет и выбила его. Удар был короткий и сильный. Он пришелся и по ладони. Теперь кисть начала постепенно синеть. Он поднес руку к глазам, усмехнулся и подумал: «Какая чепуха». С усилием переставляя ослабевшие ноги, он спустился с крыльца и присел на завалинку, прислонился спиной к стене, откинул голову, закрыл глаза и подставил лицо яростному июльскому солнцу.
— Пойду посмотрю, как там мать, — услышал Ломов голос Артюхина неподалеку. Хлопнула калитка. — Я скоро! — крикнул он уже с улицы.
Прошло минут пять, и Ломов почувствовал, что он не один во дворе.
— Это опять ты, Степан? — тихо спросил Ломов. Глаза он так и не открыл. До чего же хорошо было вот просто так сидеть и совершенно ничего не делать.
— Я, — отозвался Степан.
— Ну, теперь говори, что хотел.
— Это, Егорка-то жив?
— Жив, связанный лежит.
— Ага. Плохо он начал, вот и кончит плохо. Душегуб. Я счас сержанта твоего видел убиенного. Молодой совсем, ладный был.
Ломов промолчал.
— Мне чего будет за пальбу-то энту? — опять заговорил Степан.
— Допросим Сенявина, если все было, как ты рассказал, можешь жить спокойно.
— Ага, — Степан вздохнул.
Ломов наконец открыл глаза и первым делом уставился на огромный мешок, который лежал возле ног Степана.
— Это что же там у тебя? — поинтересовался он.
— Анструмент, — нехотя ответил Степан. В подробности он вдаваться не стал, оторвал мешок от земли, в нем что-то глухо лязгнуло, и двумя руками поднес его к окну.
— Ермолай! — гаркнул он в проем. — Ермолай, спишь, что ли?
— Чего тебе? — донесся из окна тихий старческий голос.
— Это… капканчики тебе свои принес. Справные они все, надежные, получше твоих отлажены. Вот. Они мне, того, не понадобятся. И еще, это, я избу заколачивать не буду. Коли чего нужно, бери, не стесняйся. Дровишки бери обязательно. Вот.
Ермолай молчал некоторое время, потом прогудел:
— И ты, значит, из Лиховки…
— Ага, Ермолай, и я.
…В райцентр Ломов вернулся к ночи. Отослал наряд в Лиховку, написал подробный рапорт, нашел в записной книжке адрес родителей Леши Бойко, хотел было пойти к ним сейчас, немедленно, дошел уже до двери кабинета, но переступить порог не смог как ни уговаривал себя. Вернулся к столу, опустился в кресло и долго сидел, отрешенно разглядывая потрескавшуюся полировку стола, и только после этого потянулся к телефону и набрал въевшийся в память номер.
— Что же вы так поздно справляетесь? — с доброй укоризной сказали ему. — Ох, мужчины, все гуляете. Дочка у вас родилась. Шестой час ей пошел…
ПЕРЕГОН
Он мог не пойти по этой улице. По ней редко кто ходил. За исключением, конечно, тех, кто там жил, кто обитал в этих серых, неуютных с виду домах-глыбах, домах-булыжниках. Если смотреть на них прищурившись, чтобы окна превращались в расплывчатые темные провалы, а карнизы и водосточные трубы в веревочки трещин, здания и впрямь напоминали огромные валуны, валявшиеся здесь тысячи, миллионы лет, еще с ледникового периода. Четырехэтажные, коренастые, угрюмые, они даже днем, даже солнечным разудалым утром нагоняли тоску, а вечером и ночью так уж и подавно. В каждом большом городе, наверное, есть такие улицы. И без сомнения, те, кто строил их, и думать не думали, что их творения будут представлять такую угнетающую унылость, а вот вышло так, хотели не хотели, а вышло, и все тут. И даже деревья, ютившиеся возле домов, чахлые были, поникшие, щербатые. По всему городу — яркие, мясистые, а здесь щербатые. А по вечерам на всю улицу лишь пара фонарей. Больше, может быть, и не надо, улица-то короткая, прямая, без ям, без выбоин, без коварных асфальтовых трещин, не споткнешься, не упадешь; туда, куда надо, наверняка выйдешь, к Звездному бульвару, к автобусам и троллейбусам, к свету, к толпам спешащих людей — так что, может быть, больше и не надо фонарей. Но все равно там редко кто ходил. К бульвару через другую улицу шли, параллельную, широкую, светлую, веселую, довольную собой, эдакую преуспевающую улицу, с широченными прямоугольниками магазинов, с кое-какой неоновой рекламкой, не совсем новую, может быть, даже ровесницу той, своей соседки. А если помоложе, то ненамного. Данин здесь бывал нечасто, когда необходимо было приехать в институтские архивы, когда без этого просто не обойтись или когда начальство требует, проверив вдруг книгу посещений и рассвирепев от лености и нелюбознательности своих сотрудников. Для кого-то архив этот наверняка представлял интерес. Там было много неизученных, занятных, очень редких документов, но того, что вот уже полтора года интересовало Данина, там не было. Для этого надо было ехать в Ленинград, в Москву, самому искать, самому копаться в архивах, потому что по запросу для тебя этого делать не будут, а если и будут, то так долго, что замаешься ждать. Правдами и неправдами два раза он уже вырывался в краткосрочные командировки, кое-что успел, но это был мизер, песчинка из того, что он хотел узнать. Так что и жизнь и деятельность начальника Петербургской сыскной полиции Николая Александровича Румянцева, его роль в раскрытии крупнейшего преступления начала века — ограбления Ростовского банка — еще оставалась для Вадима скрытой завесой не то что