— Что за вздор? — Вадим медленно стер улыбку и брезгливо прищурился. — Какое поведение? Я никогда ни с кем, кроме как с улыбочкой, с шуточкой…
— Вот именно, с улыбочкой, с шуточкой, как сегодня…
— Анонимки какие-то, — Вадим пожал плечами. — Какие анонимки? О чем?
— О пьянстве и разгульной жизни…
— Что? — Данин подался вперед. — Да бог с тобой… Бред какой-то.
— Не бред, — возразила Марина, она затягивалась скоро, порывисто, как студент перед звонком на лекцию. — Просто тебя не любят.
— Не любят… не любят… — повторил Вадим, старательно выбивая пальцами дробь на столе. — А кого любят? Татосова? Хомякова? Сорокина? Кого любят? Да всех не любят, и тебя не любят. А? Нет?
— Не любят, но вреда не желают, а тебе желают.
— Но отчего, отчего?
— Потому что видят, что они для тебя ничто, потому что смеешься над ними, потому что ходишь вальяжно, да просто потому, что ты — это ты, а они — это они. Не такой. Непонятно?
— Понятно. И ты тоже?
— Что тоже?
— Ну не любишь?
— Вадим, я серьезно, — с неумелой строгостью сказала Марина.
— Уж куда серьезней.
— Тебе не обо мне сейчас думать надо, а о том, как защищаться.
— Фу, глупость. Да никак не защищаться. Да плевал я на них.
— Он ухмыльнулся, — а я не приду, я заболею…
— А потом ведь опять.
— Ерунда, обойдется, — он устало махнул рукой. — Разберемся. И хватит об этом, надоело, — но он все-таки досадливо дернулся. — Надо же… Праведники.
— Я уже кое с кем поговорила. — Марина нервно растерла недокуренную сигарету в пепельнице. — Есть достойные люди.
— А вот этого не надо, — Вадим вытянул вперед ладони. — Сами уже как-нибудь. Худо бедно, а головка имеется.
— Ну, хорошо-хорошо. Забыли до завтра.
В половине второго он оторвался от бумаг — работалось, как ни странно, в охотку — потянулся сладко, осмотрелся, комната была пуста. Вспомнил, что Марина говорила что-то про соседний универмаг. А коварный Хомяков, видимо, гуляет по бульварам с Татосовым. Они каждый обеденный перерыв гуляют по бульварам и, опасливо озираясь, вполголоса о чем-то беседуют. Строят планы грандиозного ограбления? Размышляют, как бы удрать в пампасы от постылой жизни? Желудок был пуст и, несмотря ни на что, требовал к себе внимательного отношения.
Вадим спустился на третий этаж, Приблизился к стеклянным дверям светлой огромной и, несмотря на величину, уютной, ухоженной столовой и неожиданно остановился. Сколько людей? Сидят, стоят, бегут, жуют, чавкают, глотают, потеют, спешат, говорят, хохочут. И почти половину из них он знает. И никому, то есть совершенно никому из них, нет до него дела, и ему нет дела ни до кого из них. Деревьям в лесу больше дела друг до друга, чем им.
— Да плевать я хотел, — пробормотал Вадим, невольно пятясь назад. — Разберемся, все будет славненько.
За полчаса до конца рабочего дня Марина засобиралась вдруг, вскинулась с двумя толстыми сумками, объяснила, смущенно улыбнувшись:
— Опаздываю, надо маме с проводницей продукты передать. Дефицит. Мама любит вкусно поесть, совсем как ты.
Вадим вспомнил, что Марина родом из поселка в двухстах километрах отсюда, там мать, сестра. Поравнявшись с ним, женщина наклонилась, прошептала скороговоркой:
— У меня в ванной с краном что-то. Зашел бы сегодня.
Вадим внимательно посмотрел на нее и неожиданно для себя кивнул:
— Зайду. В семь. Нет, в полседьмого.
— Правда? — выдохнула она недоверчиво.
Вадим опять кивнул.
Татосов с Хомяковым о чем-то пошептались, поглядывая в сторону Вадима, и через пятнадцать минут тоже ушли, хотя дисциплинированный Хомяков возражал и упирался. А без пяти шесть раздался голос «ворона» — черного местного телефона, сорокинского.
— Зайдите, — коротко обронил Сорокин.
Он вошел в кабинет спокойно, уверенно, с легкой, фатоватой ухмылочкой и напоминал сейчас себе храброго поросенка Наф-Нафа из известной сказки, который совсем не боялся волка и любил напевать про это песенку. Вадим, правда, песенку не напевал, но слова ее вертелись у него в голове, оттого, подойдя к столу, он ухмыльнулся шире: и, заметив такую наглую гримасу на лице подчиненного, Сорокин поморщился и решил начать сразу, не замазывая поначалу расплывчатыми фразами истинную суть предстоящей начальственной беседы. Вадим же без приглашения уселся на стул напротив, подвинул к себе газету и, не стесняясь, принялся изучать программу телевидения.
— Вы, наверное, уже все знаете? — начал Сорокин.
— О чем? — с готовностью отозвался Вадим.
— Завтра профком. Разговор будет идти о вас.
— Да, слышал краем уха. Болтал кто-то. Не помню.
— Разговор будет серьезный и нелицеприятный, — Сорокин сцепил пальцы в замок. — Вам будет очень и очень не по себе. Так же, как и всем нам. Очень много нелестного в последнее время говорится о вас. Поступают жалобы на вас и из других организаций. К тому же есть сведения, что вы замешаны в не совсем красивой истории с изнасилованием, что вами интересуются прокуратура и милиция. Есть сигналы, и половина из них уже проверена, что вы ведете аморальный образ жизни, пьете, встречаетесь с не совсем порядочными женщинами…
Вадим негромко рассмеялся. Конечно, можно было сейчас поспорить, постучать себя по груди, потребовать, мол, позвоните в прокуратуру, в милицию, узнайте, каким таким боком я замешан в изнасиловании, можно было бы настоять на установлении авторов анонимок, на самой тщательной проверке фактов, изложенных в них, и, кто знает, может, все и обошлось бы. Но он понял, что ничего этого не скажет. Не сможет. Не пересилит себя, не получится. Как ни старайся, а не получится.
— И зачем вы мне все это говорите? — без всякого интереса спросил он.
— Пока обо всем знают несколько человек. А завтра будет знать весь институт. Разнесут по городу. Вам трудно будет работать. И еще труднее будет найти другую работу.
— А-а-а, — протянул Вадим, словно догадался о чем-то. — Вы хотите, чтобы я написал заявление по собственному? Да?
У Сорокина втянулись щеки и несколько раз пропульсиро-вали желваки. Он промолчал.
— Ну что ж, — просто сказал Вадим. — Извольте. Бумажкой не подсобите?
— У вас в кабинете много бумаги, — глухо проговорил Сорокин.
— Ну нет уж, — весело отозвался Данин. — Я бы хотел здесь. Мне так удобней.
Данин запросто пошуровал на сорокинском столе, нашел чистый лист, вынул ручку, быстро написал заявление с завтрашнего дня, лучисто улыбаясь, подал его Сорокину. Тот, не глядя на Вадима, пальцами взял мелко вздрагивающую бумагу и тут же отложил ее на край стола.
— Все? — спросил Вадим, не переставая солнечно улыбаться. — У меня, простите, плохой почерк, но, думаю, поймете. Там всего одна фраза и подпись. А на чье имя написано, вы и так знаете. Могу идти? Или позволите все же в глаза вам взглянуть?.. Нет? Да? Не желаете. Ну, прощайте.
И Вадим поднялся, потянул пиджак за лацканы, чтобы сел плотнее, чтобы ощутили мышцы жесткую заморскую его ткань. Данин ловчее, свободнее себя чувствовал, когда вещи чуть маловаты были, когда чуть стягивали плечи, спину, когда слегка движениям мешали, потому что оттого движения четче, резче, красивей становились. И сейчас Вадиму очень важно было, чтоб уверенным, сильным, насмешливым он виделся. И так оно и было, наверное, потому что, настороженно скользнув по нему взглядом, Сорокин опять заговорил и теперь уже совсем тихо и с трудом:
— Нам с вами было бы тяжело работать, и чем дальше, тем хуже. Хотя, казалось бы, кто вы мне — один из многих. Но… — пальцы его подхватили карандаш и рьяно терзали его, словно хотели разодрать в щепы. — Плюс ко всему жалобы, письма. Да и вам самому ни к чему огласка…
«Оправдывается, — с легким удивлением подумал Вадим. — Впервые вижу и слышу. Тем более передо мной. Странно. Не укладывается в его характер никак. Или мы его плохо знаем? Или это не его решение? — Вадим, сузив глаза, внимательно вгляделся в Сорокина. — Не его решение… Не его решение. Чье же?»
— Вы Можейкина знаете? — недослушав Сорокина, отрывисто спросил Данин. Последние дни Вадим никак не мог определить, кого же ему напоминает Сорокин своей готовностью выпрямиться или же в нужную минуту подобострастно согнуться. А вот теперь вдруг вспомнил. Можейкина!
— Что? — выдохнул Сорокин. Толстенький карандаш вывалился из его пальцев и глухо шмякнулся о стекло. — Кого?
— Можейкина, — вкрадчиво произнес Вадим и наклонился, опершись руками на стол, попробовал заглянуть Сорокину в лицо.
— Не слышал, не знаю, — медленно, почти не раскрывая рта, произнес Сорокин. Веки его дрогнули, налились вмиг краснотой, отяжелели и, казалось, совсем скрыли глаза. — Не знаю, — повторил он с нарочитой неспешностью, взялся за какую-то папку на столе и положил ее перед собой.
— Правда? — выпрямляясь, почти искренне удивился Вадим. — А он рассказывал, что знает вас. Ошибся, наверное, перепутал…
— Наверное, — ответил Сорокин, весь, казалось бы, сосредоточенный на крепко завязанных тесемках папки.
— Я непременно скажу ему об этом. — Вадим предъявил свою самую наглую ухмылку, развернулся, сунул руки в карманы брюк и, не прощаясь, пошел к выходу.
В приемной весело и призывно почмокал губами и подмигнул некрасивой, широконосой секретарше Нине и, получив в ответ осуждающий взгляд, громко расхохотался.
В комнате улыбка в одночасье сбежала с его губ. Лицо словно высохло, омертвело. Он ощутил, как натянулась кожа на скулах, на подбородке. И ему захотелось выть, как бездомному, никому не нужному псу. И он не сдержался и рыкнул разъяренно и, наклонившись над столом, двумя руками снес все с него на пол; грузно обвалились папки, дробно простучали по полу карандаши и ручки; накренилась и не торопясь стала заваливаться настольная лампа; радуясь полету запорхали в воздухе бумаги. А вслед загромыхали, ударяясь об пол, ящики, которые он осатанело выдвигал и с наслаждением грохал об пол. А потом он устал и долго сидел на стуле, а потом пошатываясь вышел из кабинета и, лягнув за собой дверь, сгорбясь, зашагал по коридору.