Иду неспешно, рассекая толпу и старательно скрывая издевательскую ухмылку, что-то и дело норовит нарисовать на губах. Его замечаю издалека. Он по-прежнему один, по-прежнему хмур и недоволен. Лениво крутит в руке пачку сигарет, но не курит, да и пепельница чиста.
Кто же ты? Для искателя секса на одну ночь слишком красив. Красота незаурядная, мужественная. Волевой подбородок, точеный нос и колючие глаза, в которых непроглядная тьма. Он словно не здесь, а где-то в другом мире. И никто не смеет беспокоить этот мир. Но сегодня я смелая и безрассудная, потому, подойдя, с громким стуком ставлю эспрессо на стол. Лениво парень поворачивается, бегло меня осматривает, и безразличным тоном кидает:
— Где другая телка?
Я жалею только о том, что в кофе не плюнула. И появляется острая необходимость исправить это недоразумение и плюнуть прямо в харю. Наплевать на воспитание, наплевать на приличия и манеры!
— Вас по-объявлению, что ли понабирали? — бурчит, беря в руки кофе, а я так и застываю истуканом, наблюдая, как он подносит чашку к губам, как лениво дотрагивается губами, как делает первый глоток.
— Черт! — шипит, отскакивая. Чашка отлетает на стол, а он вскакивает, грозно уставившись на меня.
Ой-ой! Пора мотать удочки!
Я резко делаю шаг назад, поворачиваюсь и пускаюсь в бега. Один шаг, второй и…
— Стоять! — меня хватают за шкирку и отнюдь не ласково дергают обратно. Поворачивают и хватают уже за плечи. Хватка у него стальная, и мне не выбраться. — Кто такая? — рявкает, вздернув меня.
— Я сейчас охрану вызову! — упираясь ему в плечи, кричу.
Страх забрается под кожу. Этот животный взгляд, обещающий скорую расправу, заставляет меня сжаться.
— Зови, — уже, кажется, насмехается, скаля по-волчьи зубы. — Но прежде, — тихо, но убедительно чеканит, поворачиваясь корпусом к столу, берет чашку, дергает меня на себя за локоть и подносит чашку к моему лицу, — ты выпьешь то, что принесла.
— Ч-что? — икаю, не веря в происходящее.
Никто! Слышите! Никто в таком тоне не будет разговаривать с Сонькой Павловой!
— Да, п-пошел ты, — кривлюсь, вырывая руку, но снова попадаю в плен.
Психопат хватает две мои руки, заводит за спину и вновь подносит к губам. От унижения в глазах щиплет, но, будь я проклята, если позволю негодяю заставить меня заплакать!
— Девочка, в моих силах впихнуть тебе в рот кое-что по хуже, — и он это сделает. Так смотрит, что не остается сомнений, — но, уверен, тебе даже понравится. Пей.
Не выдерживаю. Терпение трещит по швам. Н-никто не говорил подобных гадких слов. Пошлых и вульгарных, но правдивых. Я чувствую себя дешевкой. Девкой из-под забора, и понимаю, что мне хочется содрать с себя кожу. Это мурло даже глядит на меня, как на подзаборную девку!
Ярость накрывает с головой настолько сильно, что здравый смысл машет мне ручкой напоследок. Мое колено врезается четко в пах, и парень заслуженно сгибается от боги. Лицо вмиг краснеет, глаза зажмуриваются, а сам он материт меня по чем свет стоит.
— Соня! — хватают меня, но я настолько ошарашена, не то ли собой, не то ли ситуацией, что не сразу осознаю, что это Аллочка. — Боже мой! — ахает она, хлопоча около парня. — Демьян! Вы в порядке? Это должно быть какая-то ошибка. Девушка перепутала, — принимается она меня оправдывать.
Нет! Нет-нет-нет…. Не может быть. Он ее не слушает, отмахивается, сжав крепкую челюсть, разгибается и сквозь зубы цедит:
— Уволена.
Глава 2
Демьян
Наглая пигалица круто разворачивается, едва не плеснув своими блондинистыми волосами мне по лицу, и уходит. На ходу развязывает фартук, гневно его срывает, а после сворачивает в коридор. Я провожаю ее фигурку, подавляя в себе настойчивое желание, схватить и свернуть ей шею. Дерзкая девчонка без тормозов!
— Демьян, — подает жалостливый всхлип Аллочка, — Сонька может, перепутала. Не могла она просто так., — разводит руками, красноречиво кидает взор на мой пах, который до сих пор побаливает, — может кто-то приставал к ней и она перепутала. Недоразумение какое-то, — бормочет.
Недоразумение это точно. Мелкое, несносное и наглое!
Не такой уж я и авторитет получается, раз всякая смазливая официанточка может позволить себе выставить свое прямое и непосредственное начальство круглым дураком. И на кой-черт, спрашивается? Что взбрело в голову блондиночке?! Но я уверен, что после ее сегодняшнего увольнения никто и мысли допустить не посмеет о подобном. Уж я-то постараюсь!
— Недоразумение это то, что творит персонал, который ты понабрала, — поворачиваясь к ней цежу, и она потупляет свой взгляд, точно провинившаяся школьница. — Завтра, чтоб между первой и второй сменой каждый зашел ко мне. Я буду проводить собеседование. Лично, — разворачиваюсь, намереваясь покинуть удушливый зал, но, прежде чем уйти, бросаю через плечо, — а этой дай расчет и пусть проваливает. И да, не забудь высчитать испорченный кофе.
Алла кивает головой, тихо обронив:
— Хорошо.
Она не знает всех деталей, и я четко слышу в ее голосе жалость к той, что позволила себе непростительную вольность, и даже не в отношении начальства, а в отношении клиента. Этот бесконечно долгий день никак не заканчивается, а неприятность, кажется, поджигает меня на каждом углу.
И я в этом убеждаюсь, когда выхожу на задний двор, чтобы покурить. Блондинка с задранным кверху носом проходит мимо меня к тачке, стоит мне сделать первую затяжку. От этого неприятного совпадения я едва ли не давлюсь дымом. Она садится в машину, конечно же, не забывает посмотреться в зеркальце и поправить выбившуюся прядь из косы.
Я наблюдаю за ней, не скрываясь. Вижу, как она надувает раскрасневшиеся щеки, как натужно дышит. Ее грудь поднимается и опускается от тяжелого дыхания, и от этой картины я почти готов предложить ей искупить свою вину. Зализать мою рану, в прямом смысле этого слова.
Впервые смотрю на нее с мужским интересом. Подчиненные для меня — табу. Но она ведь уже вроде как и не работает на меня, верно? А может мы уже…. Хмм, а это мысль! Возможно, поэтому она на меня так обозлилась? Теперь я заинтригован.
Пытливо на нее смотрю, пытаясь вспомнить, но на ум никто не приходит. А если нечего вспомнить то значит, ничего что стоило бы внимания. Однако я все же не отрываю от нее глаз.
Блонди поворачивает голову в мою сторону тогда, когда я делаю уже последнюю затяжку. Снисходительно приподнимает бровь, замечая мой интерес. Это негласная немая борьба глазами продолжается недолго, но мне хватает, чтобы понять — нет, не спал.
Больше у меня вопросов к ней нет. Я тушу окурок о стену, кидаю его в урну и, развернувшись, ухожу, не оборачиваясь.
Сонечка
За все приходится платить, эту мудрость я усвоила давным-давно. Вот и сейчас, бредя в потемках по большому холодному дому, представляю насмешливое лицо своего отца, когда до него дойдут слухи о моем постыдном увольнении. А они дойдут, я уверена. Всего лишь вопрос времени. Сколько у меня его осталось до обидных слов о своей никчемности, несостоятельности и моих любимых: «Я же говорил!»? Полагаю, не так уж много. А пока иду в душ, чтобы смыть с себя въевшийся запах бара и стыда. Долго под ним стою, вспоминая, перекошенное от гнева лицо.
Сама виновата! Сама.
Поплатилась за дерзость. Да и можно ли надеяться что, нахамив десяти клиентам, можно выйти сухонькой из воды?
Ну, толкнул и толкнул. Сколько там таких? Недосчитаться! Но задел только он.
Завтра после смены мне отдадут расчет. Папенька не упустит такой момент. По правде говоря, он давно поджидает моего фиаско, словно сидя в кустах с биноклем готовый выбежать, чтобы поймать и тотчас же передать будущему супругу с рук на руки. И, пожалуй, я впервые задумываюсь о том, чтобы начать распродавать свой гардероб. С этими мыслями я и засыпаю, чтобы хоть ненадолго избежать реальности, а вместе с тем и ее жестокости.
Просыпаюсь, как и всегда после смены, после обеда. Зимнее солнце просто светит в глаза, даже не грея. Впрочем, зимой ему и не положено. Вставать не хочется. Единственное желание уткнуться в подушку и сетовать на судьбу-злодейку, жалеть себя и ныть. Раньше бы отец, услышав мои всхлипы, бросил бы мир к моим ногам.
Хочешь куклу — держи! Не эту? Тогда пошли в магазин покажешь какую! Машину? На тебе машину! Платье от «Шанель»? Сколько-сколько? Сдурела?! Ну, ладно-ладно не плачь. Будет тебе платье. Будет…
И было и платье, и машина, и куклы какие только душенька пожелает. Избалованна деньгами, но не отцовским вниманием, я всегда была предоставлена сама себе. Однако меня это не смущало. Другого я не знала. Всю положенную родительскую любовь получала не дома. Ее в нашем отродясь не водилось. В садике, в домах друзей и даже в школе меня любили. Некоторые завидовали, но я не кичилась, а принимала как должное. Всеобщая любовь и признание всегда на грани зависти.
Я валяюсь еще долго, перекидываюсь сообщениями с подругами, делясь последними новостями. В ответ получаю:
«Ну и слава богу!» — пишет Дунька.
«Нечего тебе в этом борделе делать» — уже от Варьки.
«Если надумаешь продавать шмотки, то черное платье на бретельках я застолбила. Так и знай!» — это уже от Ули.
Наша дружба можно сказать длиною в жизнь. С садика вместе и до сих пор. Бабоньки мои единственные по-настоящему близкие мне люди. Только они могут в три часа ночи заставить меня купаться в фонтане, только с ними могу гоготать до коликов в животе, только с ними реветь от неразделенной любви в четырнадцать.
Некоторое время я еще наслаждаюсь виртуальным общением, бросаюсь беззлобными колкостями, смеюсь с глупых угроз, а еще договариваюсь прийти отведать Варькины пироги. Чудо, а не девица. За ее стряпню и душу отдать не жалко. Впрочем, один уже отдал и даже не жалеет.
Я бы так и пролежала целый день в кровати, если бы голод не сморил. Неохотно стаскиваю свое ленивое тело с кровати, накидываю домашний халат и спускаюсь по крученой лестнице в кухню. Приглушенные голоса, слышу, как только спускаюсь с лестницы. Поди, опять папенька переговоры устроил в кабинете. Я неподобающе одета для приема гостей, но настолько подавлена и голодна, что мне до фени кого в наш дом принесла нелегкая. Пусть, хоть съезд президентов!