Мы ещё вернёмся к этому, а сейчас попробуем разобраться, что есть для человека Бог, как проявляет Он себя в нравственном чувстве и, вообще, что это чувство из себя представляет. Я уже говорил, что ни разум, ни эмоции не имеют «прямого» выхода на запредельную реальность Творца. Напрямую они постигают Космос естественных тел и энергий, ибо достаточно развёрнуты в человеке, чтобы опыт взаимоотношения с миром мог трансформироваться у них во внятный язык понятий и душевных движений. Напротив, то запредельное вместилище воли к созиданию и утверждению, которое дикарь прозревает под шкурой тотемного предка, равно как и «Царствие Божие», раскрытое «внутри нас» духовным очам христианина, «восчувствуется» не каким-то специальным органом, а средоточием всего нашего существа, в фокусе которого, получив необходимую кривизну зерцала, рождается этот блик трансцендентного. Он наличествуем и побудителен, но нем, и для опознания того, на что обращен и что отражает, может пользоваться лишь развёрнутыми языками страстей и рассудка.
Перед человеком лежит великая задача самоопределения. Но задача эта, разрешения которой требуют и личность и эволюция, исключительно тяжела. Ведь, будучи нерасторжимым единством конечного и бесконечного, он должен ввести для них единый масштаб, заведомо владея лишь мерами своих посюсторонних понятий и ощущений. В каких же координатах может быть сомасштабным конечное и бесконечное? Для СУЩЕГО, которое не даёт определить себя более полно и которое, что бы ни говорил Нагарджуна, никогда не утратит для человека своей реальности, это координаты блага и зла, мера бытия, жизни — и мера небытия, смерти. Однако, «благо» и «зло» — тоже понятия, и они в свою очередь расшифровываются словами, входящими в формулу библейских императивов, посредством которых Бог наставляет человека на путь истинный, дарует «дао».
Следование этим велениям есть благо; ослушание, уклонение от них есть зло.
Вспомним их.
Не убий! Не укради! Не прелюбодействуй! Не лжесвидетельствуй! Почитай родителей!..
Что здесь благо, как не сохранение содержания жизни, и что зло, как не преднамеренное умаление его или искажение. Поразительны в этих формулах отсутствия оговорок: не отними жизни соплеменника, доверия — союзника, имущества — друга. Поразительны тем более, что примеры для подражания, приведённые в Библии и наравне с десятью заповедями градуирующие шкалу блага и зла и в конечном счёте выражающие Творца на бедном и запутанном языке человека, кричаще противоречат этим универсальным — хочу подчеркнуть: в пределах человеческого! — максимам. Убивают, крадут, лгут, предают доверившегося не только явные избранники Бога, причём часто через это достигая благих целей, — не кто иной, как сам Вседержитель сжигает нечестивые Содом и Гоморру, не раз грозится истребить с лица земли «жестоковыйных» израильтян и, наконец, отдаёт им в залог завета ханаанейские домы и рощи, тучные пажити, не ими засеянные, и неприступные города, не ими воздвигнутые. Другой народ, но тоже, как-никак, адамовой плоти! Это потворство убийствам и грабежам просто скандально и необъяснимо, если не знать жизни и не понимать, что на самом деле представляют собой Моисеевы заповеди, и где границы бытия, содержание которого они призваны уберечь.
Самцы змей в битвах в период спаривания не жалят друг друга, но вряд ли это можно объяснить их высокой нравственностью. Это — способ выживания, видовая поведенческая доминанта: не убий своего! — один из запретов жестокого и благодетельного космического чувства. Попавшегося ей на жизненном пути зайца змея жалит без колебаний, более того, в этой ситуации она просто использует специально дарованное ей природой убийственное приспособление. Одна ситуация запрещает убийство, другая этот запрет снимает.
Змея, как видно, прекрасно чувствует свой «Хеймсдаль» — круг бытия — для которого охранительные максимы некоего змеиного Моисея абсолютны и безусловны. Добавлю, что не менее твёрдо следует она заповедям и другого неведомого нам пророка, утвердившего её статус среди кабанов и сусликов. Но змея, как я уже говорил, живёт в золотом веке, и думает за неё Космос. В человеке космическое чувство ущерблено. Он распорядитель божественной воли, и ему не так-то легко почувствовать человечество, хотя как вид человечество ничем не отличается, скажем, от вида гадюки обыкновенной. Заповеди Моисея — это первая попытка вынести охранительные видовые нормы за пределы популяции, расширить видовой «Хеймсдаль» от границ племенного кочевья до рубежей всей человеческой Ойкумены. Бог древних израильтян — это Космос, именем Творца и языком веры восстанавливающий свои права в жестоковыйном стаде двуногих. Это много, но недостаточно. Внешняя техно- и социосфере дикая природа, как и встарь, остаётся для человека областью прагматического предпочтения. Ни древним евреям, ни финикийцам и в голову бы не пришло, что распинать на крестах нападающих на их стада львов дурно хотя бы потому, что не кто иной, как Адам, увлёк в своём падении весь прочий Эдем в сию юдоль нужд и забот, утолять которые вправе каждый.
Я хочу сказать, что заповеди Моисея не выражают также и зерна абсолютной нравственности в человеке, ведь, не будь их, не было бы и проповеди Христа. Я просто хочу уяснить, что, как и всё, выражающее существо человека, его мораль двуедина, и проистекает она из двух тесно взаимосвязанных, но не сводимых друг к другу реальностей — реальности естества с его фундаментальной относительностью всего всему внутри саморазворачивающегося живого целого, и реальности мистического пространства Бога или Омеги, где все относительности примиряются в абсолютном бытии, не знающем ни распада, ни смерти. Попробуем, насколько можно, разглядеть в человеке этот блик трансцендентного.
Что есть заповеди Иисуса? Что есть эти странные, непостижимые, невозможные требования, возведённые в ранг безоговорочного императива и ведущие, если попытаться вполне им следовать, к немедленному исчезновению из мира природных тел и энергий?
Не гневись! Не суди! Не противься злому! Возлюби врага! Не стяжай! Расточи всё имеющееся!..
Мыслимо ли требовать от человека такой нечеловеческой кротости и самоотречения, такой бесконечной самоотдачи?
Нет, если адресовать их обременённой заботами выживания плоти. Да, если взывать к бессмертной душе, вмещающей запредельное царствие небесное.
Вот то предельное общее, что эти максимы выражают: СОЗИДАЙ, УВЕЛИЧИВАЙ МЕРУ БЛАГА, НЕ ПЫТАЙСЯ ИСКОРЕНИТЬ ЗЛО ПРЯМЫМ РАЗРУШИТЕЛЬНЫМ ПЛОТСКИМ ВМЕШАТЕЛЬСТВОМ. Прагматическому предпочтению, инстинкту самосохранения здесь просто нет места, а охранительные внутривидовые нормы развёрнуты в такое беспредельное самоотречение индивида, что, становясь совершенно беззащитным перед лицом земных обстоятельств, он неизбежно должен быть вытеснен из них в пределы того «Царствия Божьего», где и находит поведенческую опору. Евангелисты, записывающие за Христом, были учениками старательными и добросовестными, но воспитывались фарисеями и мыслили категориями Пятикнижия. Поэтому в Евангелиях всё сведено к заботам о личной бессмертной душе. Но совершенно явственно тут звучит и другая, не менее трепетная забота — забота о сохранении естества в его грешном, двуедином качестве, доверие к этой избывающей свой скорбный удел природе, доверие к лежащей в её основе той же, что и бессмертная душа человека, реальности Бога-Отца, и кроткая уверенность, что она способна изжить зло, то есть самовосполниться до Создателя, без всякого внешнего ей разрушительного вмешательства, одним созидательным внутренним преображением. Это не понятно, но это так. Если бы Иисус родился сегодня, и за ним записывали рыбаки Приаралья, чьи сети давно сгнили в антропогенной пустыне, а дети не могут сосать материнскую грудь, потому что солёность молока возвращает их воспоминаниями к ядовитой архейской хляби, из которой мы вышли, — они бы поняли, о чём идёт речь, и записали правильно.
Потому что речь здесь идёт о статусе человека в мире змей и зайцев, кабанов и сусликов, рыб морских и птиц небесных, в мире лесов, рек, гор и морей, которые, став человеческим «имуществом», невозвратимо и страшно превращаются в пустоши, канализационные стоки, ямы и лужи.
Вот абсолютное слагаемое человеческой нравственности, вторая, наравне с волей, ипостась трансцендентного.
Здесь я рискну отвлечься и попытаться без лукавства сказать, что я понимаю под именем Божиим, ибо за свою долгую историю человечество успело сотворить многих богов, в числе их и те, от которых попахивает дорогим табаком или трудовым потом, и почти от всех — серой.
На вопрос Моисея, Кто Он, израильтянин получил: Я — Сущий. На мой взгляд, никакого иного определения не требуется. Это определение Бога, равно как и исчерпывающая характеристика плотского бытия. Он — Бытие, только неизмеримо высшее — Вечная Жизнь, не знающая смерти, Безграничное Целое, не знающее распада. Он то, что в этой бренной жизни невозможно до конца ни представить, ни прочувствовать: созидающее начало в своей неуязвимой сверхъестественной цельности, полнота жизнеутверждающей воли, не опустошённой — и не способной опустошаться — позывами к разрушению и растлению. И потому слова заповедей мне слышатся так: Не убий — как не делаю этого Я! Не стяжай, а расточай — как Я! Не суди — как Я! Не противься злому — как Я!
Это поистине глас Царствия Небесного, возвещающего о себе нищему духом, плотью и языком человеку, дабы он знал, КАКОВА РЕАЛЬНОСТЬ, КУДА ОН УЙДЁТ — ИЛИ ВЕРНЁТСЯ — ВЫПОЛНИВ В МИРЕ СЕМ ВОЗЛОЖЕННУЮ НА НЕГО МИССИЮ. Дабы он ясно сознавал пределы своих возможностей, и в этих пределах не плутал дорогами заблуждений, а направлял себя двуединой стезёй добродетелей земных и небесных, которые трудно примирить, но следование которым открывает человеку небо, а универсуму — будущее.
Постулируя Бога как абсолютное Бытие и неуязвимое Созидание, я, казалось бы, неизбежно должен прийти к какому-то подобию зороастрийского дуализма, который, не мешая грешное с праведным, поделил мир на творение двух демиургических близнецов и естественным образом завершил себя в культе огне- и павлинопоклонников. Но этот дуализм я отвергаю. Я не берусь сказать, когда и где в природе сложились механизмы распада и смерти, но берусь утверждать, что абсолютное зло, зло как вселенские обстоятельства небытия, как безраздельное господство сил умерщвления над силами жизни, являет себя не у истоков сущего, а в его потоке, в тех струях, которые неутомимо влекут себя под медное небо Судного Дня и которые зовутся историей…