Мысль о том, что Природа — не храм, а мастерская, и человек в ней работник, принадлежит не Базарову, он украл её у Адама. Но между сыном века Оленя и сыном железного века лежит история, а история — это поиск человеком истины о себе, мире и Боге, и в ходе его неизбежны замечательные прозрения. Святой Эгидий изображается с ланью, которую он заслонил своим телом от стрелы какого-то местного Нимрода. Святой Франциск из Ассизы разговаривал с цветами и птицами, находя с ними не меньше общего, чем с Божьей тварью, почему-то присвоившей себе титул «царя природы». Сколько раз простые души, читавшие «Книгу Бытия» не глазами, но распахнутым сердцем, должны были смутиться одной очевидности: поскольку вся Природа — это эманация Бога, следовательно, абсолютное также органично входит в её состав, как в состав человека. Правда, из этого следовал пугающий вывод: значит, как и человек, природа имеет абсолютное качество и не может служить только материалом и средством. Тут возникал тупик. И дело не в вытекающих из нового постулата абсурдных следствиях, в частности, необходимости признания за природой свободы воли — схоластика Аквината пережёвывала и не такие абсурды, — просто этот тезис был неприемлем для европейского технологического гения, энергично вьющего себе всепланетное гнездо и всегда готового найти оправдание своей истребительной практике в догме об утверждённом свыше верховенстве человека над биосферой.
Технологичность мышления — великий дар европейского интеллекта, выдвинувший его в створ эволюции и позволивший дать личности не просто защиту от стихий в стенах дома и гарантированный урожай на клочке пашни, а всё богатство структур мощной урбанистической цивилизации, где она могла реализоваться во множестве ипостасей. Счастливое стечение исторических и этнических обстоятельств, египетские и ближневосточные заимствования, адаптированные от природы талантливой романо-германской расой, упорство в самоустроении и устроении «домашнего очага» сделали того Homo faber, который не состоялся в Индии и Китае, не сумев постулировать закон исключённого третьего. Но технологическое мышление, принимающее во внимание лишь простые зависимости феноменального мира — какие бы обширные области человеческой деятельности оно ни контролировало, — не выражает существа человека, ни даже его сознания. Полноценное человеческое сознание необходимо религиозно, ибо с того дня, как человек обособился в мире тварей и самоопределился как сапиенс, он стремится перевести на язык понятий всё, что целокупно вмещает. Такие его составляющие, как воля и нравственное предвосхищение абсолютного бытия, не могут быть освоены специфическими центрами рационализации, откуда берёт исток технологическое мышление, а требуют синтетического языка веры, которой, также оперируя понятиями и образными комплексами, тем не менее связует их чем-то понятийно фундаментально непередаваемым. Между двумя этими типами знаковых систем (одна из которых притязает на конституирование всей мучительно неоднородной человеческой целостности, а другая имеет чисто вспомогательный, орудийный характер и преследует утилитарные цели достижения видом энергетически выгодного положения в реальности сугубого естества) на протяжении всей человеческой истории шла скрытая, но упорнейшая борьба, вылившаяся, наконец, в жестокий конфликт.
Вся история — это непрерывная экспедиция человека за живой водой, способной срастить его бренное тело и бессмертную душу, отчаянное и сладостное погружение в бездонные недра собственной психофизики, к родникам, из которых, чем больше пьёшь, тем большей жаждой томишься. Нести в себе предвосхищение божества — ноша едва по силам, ибо Бог никогда полностью не обитает в ковчеге, а ещё и в невоздвигнутом Храме, чьё величие, однако, бедный деревянный ларец должен вмещать уже ныне.
Опознание и выражение Бога на нищем человеческом языке всегда путано и приблизительно, ибо никакая знаковая система, вся держащаяся имманентными ограничениями, не в состоянии выразить безграничного. Больше того — чем полнее безграничное описывается, тем дальше должен быть выход за пределы ограничений, разрушение языка, преображение его в абракадабру, в абсурд, который, собственно, он и пытается передать. В конфликте рационализирующего сознания с религиозным ближайшие преимущества всегда у первого, ибо оно куда строже придерживается законов, которыми строится рассудочность как таковая, и в принципе всегда готово пожертвовать туманной и недоказуемой истиной, взыскуемой человеческим существом, ради конкретной истины могучей посюсторонней реальности, для уяснения которой и изобретаются изощреннейшие логические системы. Бывают ситуации, когда орудие много важнее человека, которому призвано служить. На поле боя орудийный расчёт, какие бы прекрасные, сложные и тонкие существа его ни составляли, — только придаток бесчувственной и грубой машины уничтожения. Нет человека — есть заряжающий, есть наводчик, есть командир батареи. На поле боя «за ценой не стоят», а пушечное мясо стоит дешевле орудия его разделки.
Тысячи лет человек находится в ситуации борьбы с дикой природой на уничтожение. Тысячи лет движим концепцией «покорения природы» путём её беспощадных функциональных подгонок. И в этой борьбе такое счастливо найденное, многократно доказавшее свою эффективность и постоянно совершенствующееся орудие, как технологическое, сугубо рационализирующее мышление, совершенно справедливо заявляет, наконец, своё право на доминирующую роль в расстановке мировоззренческих реперов. И страшнее всего здесь то, что оно обещает человеку обретение конечной цельности, обещает раз и навсегда утолить его «духовную» жажду: в базисно-однородном мире человеку незачем тяготиться кажущейся раздвоенностью. Двумя путями европейской человечество идёт к монизму — через философию, стремительно оттесняющую наивного «Бога воинств» в область совершенно абстракций и в конце концов трансформирующуюся в инструментарий науки с её опорой на деспотическую логику фактов и строго обоснованных умозрений, — и через стихийный материализм общества производства и потребления, гипнотизированного собственными неограниченными способностями превращать бессмысленное в полезное. Наивное суеверие дикаря никогда не испытывает такого стресса абстракций, как вера Мартина Лютера, который, как Тертуллиан — гражданин одной из первых супердержав, уравнявших в значении храмы и бани, — верит вопреки — и согласно — абсурду. Но Мартин Лютер ещё мог запускать чернильницей в беса сомнения и, переживая мучительное расщепление существа, сохранять деятельное единство — клоаки европейских городов ещё не являли взору той благодати, черты которой они начали обретать к XVIII столетию. Технологические рывки и прогрессирующая социализация века Французской революции ввели человека в соблазн уже откровенной самоабсолютизации. Разум давал такие очевидные и неоспоримые свидетельства своего могущества — стоило лишь оторвать взгляд от страниц Святого Писания: от яств, которыми расплачивалась со своим сувереном «одомашненная», загнанная в узилище техносферы природа, до утончённейших научных построений, где «гипотеза Бога» не требовалась, — что дьявол «ноогенеза» стал вхож на каждый порог. Расправившись с помощью «бритвы Оккама» с сущностями, которым нет места в механически крутящемся мироздании, и с помощью «естественных прав» человека, взятых как аксиомы — хотя генезис их как раз в предвосхищении трансцендентного, — утвердив себя гегемоном в мире, который по библейской, но утратившей былой авторитет версии и без того был отдан Богом чете первых людей, человек возвёл идеологию прогресса в ранг религиозной доктрины. Диалектика Гегеля, а потом Маркса, развернув величественную спираль смены техно-социальных формаций, лукаво синтезировала историческую модель Джамбаттиста Вико и христианскую телеологическую схему, указав по видимости разумный и не лишённый истинности путь человечеству. «Дао» социализма направило человека в будущее сугубо материально-энергетической эволюции масс, лишив его жалкую единичность иного исхода, как только в благодарную память потомков и тесную домовину. В полном согласии с принципами монизма он оказался сведён до природного и социального, причём социального, понятого, как выражение той же природы, только манипулирующей массами двуногих, трудолюбиво и бессмысленно, как муравьи, наращивающими социально-экономические взаимосвязи для спонтанного перехода одних групповых взаимодействий в другие. Рационализирующее мышление подмяло под себя всё. Мироздание окончательно очистилось от абсурда Бога, а человек — от упования на какую-то нелепую загробную жизнь, а заодно и от проблемы свободного нравственного выбора, заставляющего отклоняться или даже обращающего вспять типовую реакцию, присущую каждому, как члену соплеменной или сословной множественности. Совесть потеряла свою особость — этот знак религиозного сознания, сохранив прежнюю оболочку, претерпел ужасное вымывание абсолютного и действительно обрел однородное — охранительно-видовое, охранительно-популяционное, охранительно-корпоративное, словом, чисто природное содержание, превратившись в «гражданскую совесть», этот оксюморон прогрессистского новояза.
Странен и химеричен мир, увиденный глазами материалиста XIX века, мир, приведённый в согласие с требованиями разума, с требованиями «Закона» посюсторонней реальности, по самой своей природе не способного охватить «Благодати» реальности запредельной. В физическом континууме, как безотказно функционирующая всеобъемлющая машина, он интегрирован вселенскими физическими законами, — в координатах блага и зла он дробится на множество сепаратных систем, утративших сомасштабность и связуемых только в зонах контактов силовыми напряжениями механизмов самозащиты и агрессивного самоутверждения. Сколько человеческих популяций — столько моральных кодексов, расшатываемых и раздираемых этиками более дробных сообществ, причём каждое стремится возобладать над соседними, а за пределами этой пёстрой, «разумно-эгоистической» социосферы — дикое поле, Деметра, отдающаяся собственному грубому и властному сыну для того, чтобы в конце концов жестоко посмеяться над его бессилием. Ибо, как всякая мать, носительница структурогенных начал, она порождает своё подобие и, не оплодотворённая Святым Духом, даёт жизнь лишь новой эфемериде.