Женщина издала какой-то гортанный звук и пошла прочь, неподвижно уставив взгляд чуть выше автомобильных крыш, такой походкой, которую можно было бы принять за походку неспящей, хотя на самом деле это было просто отчаяние.
И я нажал кнопку, и окно снова плотно закрылось, создав идеальную прохладную полутьму в том, что в рекламной брошюре называлось «кабиной автомобиля», а я вжал ствол «томкэта», похожий на большой палец руки, во впадину пониже подбородка.
Но даже при идеальном лирическом аккомпанементе подходящий момент еще не наступил.
Поэтому, когда машины таинственным образом тронулись в путь, разделяясь на две стороны от неподвижного «мерседеса» с женщиной, всхлипывающей внутри, я сунул пистолет обратно в кобуру из кротовой кожи и плавно понесся по изрытой дороге, мимо места съемки (искусно воспроизведенной сцены дорожной аварии), думая, что ее всхлипы прозвучали идеальным диссонансом к диминуэндо ди Стефано на высокой до в арии Фауста: «Привет тебе, приют невинный»:
Привет тебе, приют невинный,
Привет тебе, приют священный,
Все о любви здесь говорит мне,
И все невинностью здесь дышит!
Как мне мила вся эта простота.
Парк еле дышал.
Дело было не только в том, что ему на голову надели мешок, но и в том, что он был далеко не первым, на кого этот мешок надевали. Заскорузлая от высохшего пота, покрытая коркой старой рвоты у открытого конца, черная дерюга мешка не просто перекрывала воздух.
А еще у него болели колени.
Он уже понял, что нельзя пытаться сесть на ноги ради отдыха. Он сделал так один раз и получил удар дубинкой по лопаткам, который заставил его выпрямиться.
А еще у него онемели пальцы.
Это внушало тревогу, но гораздо большую тревогу внушало то, что он терял ощущение пластиковых наручников в том месте, где они врезались в его запястья. Нарушить кровоснабжение пальцев — это одно, а целиком нарушить циркуляцию крови в кистях рук — совсем другое и гораздо более опасное.
Человек справа простонал что-то по-испански.
Ботинки прошли по кафельному полу комнаты, отдаваясь эхом, и полицейская дубинка с фонариком отскочила от черепа.
— Заткни пасть!
Парк почувствовал, что человек наваливается на него, и как-то попытался его подхватить, отклонившись всем телом далеко назад и стараясь удержать вес человека своим туловищем. Мышцы бедер, и так уже дрожавшие, не выдержали, и они оба свалились на пол.
— Вставай! Вставай, мать твою!
Кто-то всей пятерней схватил его за волосы сквозь мешок и потянул вверх, ставя на колени.
— Стой прямо! Прямо, тебе говорят, сволочь!
Кулак лениво задел его по уху.
— Сейчас башку тебе снесу.
Громкое жужжание пронзило комнату, вибрируя в затхлом воздухе, грохнула задвижка, и дверь открылась, впуская столб свежего воздуха, который Парк почувствовал на предплечьях.
На плитке пола взвизгнули кроссовки. Зашуршала бумага.
— А, три, три, ноль, эйч, тире, четыре, тире, четыре, ноль.
Его руки вздернулись — кто-то захотел взглянуть на пластиковый наручник, застегнутый на его запястье.
— Да, этот.
Дубинка врезалась ему в ребра.
— Вставай, сволочь.
Он попытался разогнуть ноги и подняться, но ему удалось только снова упасть.
— Придурок.
Ствол дубинки прижался поперек его горла, и его, задыхающегося, поставили на ноги, он зашатался, едва не упав опять, и его подхватили под руки.
— Я его держу.
— Ага, пользуйся. И старайся оставлять поменьше следов.
Слепого и еле держащегося на ногах, его вывели в тихий коридор, где воздух, хоть и был прохладнее всего на пару градусов, показался ему похожим на весенний бриз. Он спотыкался о собственные онемевшие ноги, вновь и вновь удерживаемый от падения, потом его прислонили к стене.
— Ты хоть секунду можешь сам постоять?
Он кивнул, но не знал, можно ли было увидеть его кивок сквозь мешок на голове.
Его голос трескался так же, как и сухие губы.
— Наверное, смогу.
Его отпустили, и он удержался на ногах.
Лязгнули ключи, и открылась новая дверь.
— Входи.
Его снова поддержали, но теперь уже больше не несли, а направляли, и он постепенно стал снова чувствовать свои ноги.
— Садись.
Стул.
— Наклонись вперед.
Он наклонился, почувствовал стол и положил на него голову, глаза закрылись, он почти сразу же провалился в сон. И через секунду его разбудили, когда отстегнули наручники с запястий и кровь хлынула в кисти рук, пронзая их иголками.
Мешок сдернули с головы, и он закашлялся от внезапного притока кислорода, моргая в жестком люминесцентном свете.
— Пей.
Поджарый мужчина с тонзурой седых волос, глазами, скрытыми за зелеными очками-авиаторами, поставил перед ним бутылку с водой.
Парк кивнул. Он попробовал взять бутылку, но не смог заставить руки сомкнуться вокруг нее.
Человек отвинтил крышку с бутылки и поднес ее к губам Парка, медленно приподнимая, пока тот глотал.
— Все?
Парк кашлянул, человек опустил бутылку и поставил ее на стол. Он взял в руки ладони Парка и стал их тереть.
— Когда тебя взяли?
Парк хотел было посмотреть на часы, на миг забыв, что он спрятал их еще до задержания.
— Не знаю. Вчера вечером? Сколько сейчас?
Иголочки в руках превращались в булавки, и он почувствовал, что уже может сгибать их самостоятельно.
Человек отпустил его и снял мобильный телефон с пластикового зажима на ремне своих темно-синих форменных брюк.
— Чуть за полночь.
— Мне надо позвонить жене.
Мужчина снова пристегнул телефон на ремень.
— Потом.
С уголка стола он взял сморщенный и заляпанный конверт из оберточной бумаги, на нем длинными рядами были написаны имена и цифры, все по очереди вычеркнутые, кроме одного:
ХААС, ПАРКЕР, Т./А330Н-4-40.
Человек раскрутил потрепанную коричневую бечевку, накрученную на круглую кнопку, открыл конверт, заглянул в него и вывалил содержимое на стол.
— Это что за хрень?
Парк посмотрел на пакетики с коричневой низкокачественной марихуаной, полной семян.
— Это не мое.
Мужчина посмотрел на неперечеркнутое имя на конверте.
— А здесь написано — твое.
— Нет.
Человек кивнул:
— Да уж, нарвался ты за пару унций мексиканской травки.
Парк сжал кулаки; теперь покалывало только кончики пальцев. Он посмотрел на дверь.
— Мы можем говорить?
Мужчина скрестил руки поверх футболки с эмблемой «Доджерс», под которой виднелась другая, белая.
— А мы здесь как раз для этого.
Парк щелкнул по одному из пакетиков указательным пальцем:
— Мне это подсунули.
Человек показал на пакетик:
— Потому что это не то, что я ожидал найти у тебя.
Парк кивнул:
— И не то, что у меня было.
— Хаундз и Клейнер взяли твой товар?
— Да.
— И подсунули это?
— Да.
Мужчина чуть крепче скрестил руки.
— И что же забрали арестовавшие тебя полицейские?
Парк посмотрел на мобильник.
— Мне правда очень надо позвонить жене. Она будет волноваться.
Человек покачал головой:
— Потом. Скажи, с чем тебя взяли.
Парк допил воду из бутылки.
— Демерол. Валиум. Ксанакс.
Мужчина кивнул, расцепил руки и взял один из пакетиков.
— Потому что это тебя никуда не приведет.
Парк потрогал ухо, по которому его ударили, когда он стоял с мешком на голове.
— Знаю. И это не то, что у меня было. И это не то, чем я занимался.
Человек махнул рукой:
— Да знаю я, чем ты занимался.
Парк пожал плечами:
— Ну и что тогда?
Человек уставился на него, покачал головой и сел на стул напротив.
— Я хочу услышать от тебя.
Парк опять посмотрел на дверь.
— Мы можем говорить?
Мужчина снял очки, открыв налитые кровью опухшие глаза, сидящие в глазницах в окружении глубоких морщин.
— Можем.
Парк показал на мешок на полу.
— Тогда, может, вы мне скажете, кто здесь командует, капитан?
Человек с тревожными глазами пожал плечами:
— Мы.
Парк сначала не хотел соглашаться на задание. Не ради этого он шел в полицию. Он шел, чтобы помогать. Он шел, чтобы служить. Когда друзья спрашивали его, какого черта он забыл в полиции, он говорил им, что собирается служить и защищать.
Никто не смеялся, зная, что Паркер Томас Хаас не шутит такими вещами. По существу, он вообще не понимал шуток, когда дело касалось справедливости и порядочности.
Справедливость и порядочность были неизменным мерилом, которое применялось ко всему, и шутить над ними не следовало.
Во всяком случае, он не шутил.
И потому он хотел остаться в полицейской форме.
Задолго до окончания академии он решил для себя, что правосудие в судах часто не соответствует стандартам, которым должно было соответствовать. Долгие жаркие дни, которые он проводил между занятиями в городских судах, глядя, как скрипят и трещат колеса правосудия, решили этот вопрос.
Но уличное правосудие — другое дело.
Его можно было осуществлять напрямую. На улице человек с полицейским значком действительно мог что-то сделать перед лицом несправедливости. То, что происходило после пресечения преступных действий, иногда оставалось тайной, но, проявляя в момент ареста снисходительность, вручения судебной повестки — неожиданную терпимость, а во время нешуточной облавы поддерживая, наставляя или применяя силу, патрульный полицейский мог установить истинную справедливость.
Дело было в том, чтобы установить стандарт и применять его всегда, без исключения, ко всем.
Включая себя самого.
Для Парка это было просто, как дважды два.
Но невыносимо тяжело для всех, кто с ним работал.
Что и было одним из доводов, которыми убеждал его капитан Бартоломе:
— Тебя не любят.
Стоя у себя в кабинете перед фотографией с автографом, где он мальчишкой стоит рядом с улыбающимся Вином Скалли,