Надо сказать, что даже если исключить Рустама и Настю, Аннин класс – худшие из худших. Тяжелые из самых тяжелых. На нас приходили смотреть.
Анна срывалась, кричала на детей, хватала Рустама за шкирку и кидала под учительский стол.
Но было что-то, и это осталось…
Как Анна подозвала меня к себе во время урока:
– Встань сюда. А теперь посмотри на их глаза. Видишь? С этого момента можешь им ничего не объяснять. Уплыли…
Как она объясняла мне построение уроков. Всегда хвалила. Если я работала плохо, говорила:
– У нас с тобой не получилось. А если мне что-то удавалось:
– У тебя получилось.
Как рассказывала про свой прошлый класс. Какие они были умные, всё ловили на лету. Всё, что только можно, она делала с тем, счастливым, классом.
Как к ней приходили «речевики», а попросту трудные подростки, вечная проблема директора – воры, беспризорники и двоечники, переведённые в нашу школу из обычной под давлением РОНО. Почему-то к Анне они испытывали доверие. Знали, какая она.
– Анна Дмитриевна, можно?
– А вы что не на географии?
– А ну её. Она истеричка какая-то.
Анна усмехалась, потом, опомнившись, вздыхала:
– Вот я не могу понять: как ты можешь называть истеричкой человека, который хочет дать тебе знания? И вообще, валите отсюда! У меня открытый урок. Не мешайте Маше. Ей и так тяжело. Машуля, гони их в шею.
Ещё к Анне приходили слабослышащие двенадцатиклассники, мои ровесники. Я их очень боялась и утыкалась в книгу. Они на меня косо посматривали и что-то обсуждали жестами. А Анну любили. И она их.
– Оболтусы! Маша, ты хоть что-то понимаешь из того, что они говорят?
Я чувствовала её бесконечную усталость, но только потом узнала, что Анна работает без выходных с восьми утра до 11 вечера на двух тяжелых работах.
– Я тоже раньше думала, что всем помогу и весь мир пере верну… Если ты хоть одного вытянешь – значит, не зря живёшь. И тебе за одно это можно памятник поставить.
«Памятник поставить» – ещё одно любимое Аннино выражение.
Она любит детей и свою работу.
Работу, про которую у нас говорят: «с умственно-отсталыми – никогда. Хочется получать хоть какую-то отдачу».
В конце практики она сказала мне:
– Маша, главное, сохрани любовь к этим детям.
У неё не осталось сил на то, чтобы каждый день переворачивать мир и спорить с Господом Богом о живых душах, которые Он ей должен.
Нам с ней было хорошо. Она сказала: «К концу практики я даже улыбаться начала».
Когда ты прикасаешься к страданию, если тебе удаётся подарить отчаявшемуся немного сил, на тебя обрушивается сильное и истинное – любовь, наверное. Любовь в неразбавленном виде. Тогда ты понимаешь, что Бог есть. Ради этого я хочу жить.
Мне стыдно перед Анной Дмитриевной за то, что я ушла, а она осталась. И значит, опять перестанет улыбаться. Стыдно за то, что я высыпаюсь, не отчаиваюсь, не выбиваюсь из сил, не несу чужую ношу. Практика кончилась.
Бога зову по имени
В тихом рассветном гимне:
Смилуйся, усыпи меня,
Смилуйся, помоги мне!
В утреннем легком веянье
Таинства ли, черты ли?
Тень по стене – мгновение,
Бой со стены – четыре.
Это ночные ангелы
Время шагами мерили.
Странно – да только странно ли?
Верю – да только верю ли?
Дорогой Лёва!
Вчера я опять виделась с Антоном.
– Антон, что это?
– Тесто!
– А что мы будем делать?
– Тесто!
– Ну да, это – тесто, а что мы будем делать? Ле…
– Летать! Вчера думала:
В каждой группе есть ребёнок, которого называют по фамилии.
А необучаемый ребёнок – это ребёнок, которого не обучают, только и всего.
У Бога необучаемых нет.
Привет, Лёва!
Сегодня мы узнали, что Андрюшу отправили в детский дом. Я тебе, кажется, не рассказывала про него.
Чаще всего Андрей говорит слово «казаки». Это означает всё хорошее.
Порисовать – казаки, качели – казаки, мелкие игрушечки из киндер-сюрпризов – тоже казаки.
Он произносит это слово целиком, но как-то коротко, на одном дыхании, поэтому кажется, что это только один слог: казаки, максимум – два.
А первое его слово было: «Америка».
Дорогой Лёва!
Когда я первый раз пришла в Фонд и села в углу на стул, ко мне подошел мальчик и дотронулся до правой щеки. Так началось моё путешествие.
Мой редактор говорит, что лучше всё-таки объяснить, что такое Фонд. Фонд – это Фонд. Я там работаю с 2004 года.
Тебе пока всё понятно?
Спрашивай, если что.
Дорогой Лёва!
Когда я была поэтом, мне было обидно и досадно, что я не чудотворец.
Теперь я работаю с детьми, и мне страшно, что я не чудотворец.
Никакой другой труд не даст мне столько радости, вдохновения, умиротворения.
И столько страха, тоски, неуверенности. Опасная работа.
Я ведь серьёзно: то пребываю на верху блаженства, то опускаюсь в бездну скорби.
Я серьёзно: дефектология – хроники пикирующего бомбардировщика.
Я хотела помочь детям справиться с их страхами, стереотипами, научить их устанавливать контакт с другими людьми.
И поэтому я бесконечно сталкиваюсь со своими страхами, негибкостью, неумением устанавливать контакт, чувствовать другого.
Меня бросает из крайности в крайность.
Я нетерпелива. Не с детьми нетерпелива, а с собой: хватаюсь за одно, за другое, ищу новое, не использовав до конца старое.
Я теряю голову перед своими ошибками.
Я впадаю в отчаянье от своего неумения.
Я чувствую, что мне самой нужна моя помощь.
И за спиной я всё время ощущаю Бога, который говорит: «Ты должна мне ещё одну душу».
И родителей, которые повторяют: «Ты в ответе за нашу новую надежду».
Поэтому мне страшно.
Дорогой Лёва!
Когда ты собирался быть врачом —
Я это время, кажется, застала,
Но это совершенно ни при чём —
Я что-то ощутила за плечом
И прыгнула под ветер с пьедестала —
Обратно не заманишь калачом.
Бежала, догоняла, уставала,
Смотрела на попутчиков сычом,
Величия – увы – как не бывало.
И по горячим трещинкам земли,
Как девочка, играющая в классы,
Шепча себе «у волка не боли»,
Считая мир, не отходя от кассы,
Ловя часы, покуда не прошли.
Сидела на ступеньках и крала
Насущный хлеб со школьного подноса,
У поварихи-жизни из-под носа,
Со страхом обходила зеркала,
И вскакивала из-за стола.
Снежинки спят. На вкус они горьки.
Их собирает ветер в вихорьки,
Они взлетают, как пылинки в храме,
А я смотрю на всё из-под руки
И ухожу с последними ветрами.
Дорогой Лёва!
Вчера была на родительской группе.
Мать:
– А я вот, девочки, думаю, надо найти Косте лесника. Остальные:
– Кого?! Мать:
– Ну, лесника. Где-нибудь в Новгородской области, или ещё подальше, в чаще. Там же, девочки, лесничества. Ещё остались. Я узнавала. А лесники – это же спокойные люди. Они сами – как аутисты. Круглый год в лесу, без людей. Ну, я подумала: научил бы он моего Котьку помогать, хворост собирать, печь топить. Костя же умный. Он научится. А потом, глядишь, сам лесником станет…
Дорогой Лёва!
Я занимаюсь с Рустамом в учительской. Другого места для занятий в просторном бардаке школы N не нашлось. С одной стороны, это, конечно, неудобно, а с другой – очень познавательно. Потому что за два урока наших занятий к нам заходит за журналами весь учительский состав школы N.
Рустам – это местная достопримечательность. Потому что он «мальчик– Маугли», «детка из клетки» и так далее.
Примерно треть тётенек-учителей (как вы уже догадались, коллектив школы N на девяносто восемь процентов состоит из дам среднего возраста) подходит поближе и доверительным шепотом рассказывает:
– Вы знаете, такое ощущение, что его первые восемь лет жизни держали в запертом помещении… Голого… А пищу пере давали через окошечко…
Иногда они интересуются: «Ну, как он? Есть хоть какие-то успехи?»
Я, конечно, бодро отвечаю, что успехов полно и вообще Рустам у нас ещёвырастетивсемпокажет.
Тогда они (не так бодро) улыбаются, берут свои журналы и уходят.
Некоторые не обращают на нас никакого внимания, как будто нас и нет. В чём-то они правы: я в школе не работаю, а Рустам вообще из ряда вон. Поэтому мы невидимые.
Иные тётеньки, наиболее нам симпатичные, здороваются, улыбаются и не мешают.
Остальные же смотрят на нас с таким выражением лица, за которое я бы не задумываясь лишала диплома педагога-дефектолога.
Одна сказала: «Он же опасен для общества!»
Сама ты опасна для общества, а прежде всего – для детей, с которыми ты общаешься пять раз в неделю по шесть часов.
– Знаете, он одну девочку чуть не придушил. Из четвёртого класса.
Представляю, как мой Отелло, который в свои девять выглядит на дистрофичные пять, душит одиннадцатилетнюю девицу руками, которые даже пластилин размять не могут.
Ещё одна (кстати, супермегапрофессионал со столетним, как минимум, стажем):
– Это что? Школа или дом инвалидов? (Или дом престарелых, если на то пошло.)
Ну и ладно, а мы всё равно имвсемпокажем.
Пожелай нам удачи.
Дорогой Лёва!
Я не могу, когда Костя страдает.
Страдать – это лежать на рояле, засунув палец в рот, и тянуть:
– Маа-хааа… нетааа… Это значит:
– Маша, нет!
В смысле: «Маша, что бы ты мне ни предложила, нет, нет, нет. Оставь меня в покое».
И ещё: «пост!» (то есть поезд метро, хочу поехать домой). Пусть уж лучше ходит за мной и пытается укусить, с этим мы справляемся.