За пару дней до Рождества Маша и Даня поехали на местном такси погулять в лесу рядом с Истрой, зашли на территорию одной базы отдыха. Водитель такси, которого звали Сергей, сказал им, что вся территория у воды теперь частная. Для жителей местных деревень нет нормальных входов в лес и выходов к Истре, только через частные базы отдыха. Сергей позвонил своему знакомому – сотруднику охраны этой базы – и договорился, чтобы пару пустили погулять.
Высаживая ребят, Сергей сказал: «Только налево не ходите. Направо – база, спуск к воде, я договорился, вам туда можно. А налево нельзя, там охраняемая территория, туда не пускают».
Маша и Даня пошли направо, на базу. Высоченные заснеженные ели и сосны, замерзшая гладь воды внизу в обрамлении леса. На берегу Истры стояла большая деревянная горка, под ней – ватрушка, ее можно было взять, ребята покатались. Походили по льду. Потом любовались, как рядом с одним из домиков, украшенным золотыми новогодними гирляндами, клубился удивительный розовый дым, такой яркий на фоне белого снега и белого неба. Что-то такое особенное там жгли. Маша сфотографировала этот розовый дым рядом с домиком – и получился очень удачный кадр.
Нагулялись, чуть отошли от базы в лес, вышли на ту дорогу налево, куда таксист сказал не ходить. Непонятно было, почему туда не пускают: лес как лес. Прошли немного, вышли на опушку. Там сидел дед. Маша сразу поняла, кто это, а Даня не понял, решил, что это обычный мужик. От него жутко пахло перегаром и дешевым табаком, одет был как бомж, лет на вид 70–80. Попросил у молодых людей покурить и денег. Дали сигарету и мятую бумажку 50 рублей. Маша спросила: «А почему эту часть леса охраняют, не разрешают сюда ходить?» Дед ответил: «Это мы с хозяином базы кое-чего не поделили. Он пришел на мою территорию без спроса, а я в этой части леса давно живу. Ну, мои теперь на базу его по ночам нападают. Он хочет выжить меня отсюда, весь мой лес купить, а я ему не дам. Вот они поставили охранников своих, мужиков с ружьями, с собаками: боятся моих, что мои накажут воров. Воры они, воры, хапуги, всё хотят у людей отнять, лес, воду, хотят заборы свои поставить и бабло грести. Все у них продается и покупается. Вы идите отсюда лучше, вы, я вижу, ребята хорошие. Тут ходят эти с собаками, вам проблем не надо. Я-то им пыль в глаза пущу, заморочу, а вам объясняться с ними придется, это как минимум. Мои-то всегда по справедливости накажут, а эти вообще по беспределу всё делают…»
Приехали ребята обратно в дом, Маша прилегла отдохнуть на кровать, стала рассеянным взглядом смотреть на старые советские обои – и увидела, как узор на них складывается в гнусные, глумливые рожи чертей. Весь Ад был на этих обоях – и такие бесы, и сякие, на любой вкус. А на потолке тоже рельеф какой-то: там черточки складывались в лица людей, незнакомых и, скорее всего, мертвых. Маша спросила Даню: «Видишь чертей на обоях?» «Нет», – устало сказал Даня. «А лица мертвых на потолке?» Даня пожал плечами.
Провели еще пару дней в этой деревне, встретили Рождество. Ели, пили, трахались, сидели каждый в своем телефоне, ссорились и ругались, гуляли, нашли за той улицей, где они жили, если спуститься с горки в сторону леса, часовенку-купальню у святого источника. Был там крест, росла елочка, вдали стеной стоял лес, и над ним тянулись в небе бледно-золотистые полосы заката. И до самого леса от часовенки простиралось долгое снежное поле, неровное, с торчащими из него сухими палками и островками топорщащихся кустов. Маша там много ходила одна и фотографировала, хотела сделать серию сельских пейзажей. А Даня потихоньку работал над научной статьей по социологии для иностранного журнала. За высокими заборами, когда Маша с Даней шли по деревне вечером, лаяли собаки. В центральной части, где стояли трехэтажные домики городского типа, Даня заприметил очень толстые и длинные сосульки, нависающие с крыши одного из таких домов: длиной своей они превосходили окна верхнего этажа, и, наверное, это было очень интересно – смотреть с той стороны окна, изнутри, и видеть, что ты живешь как бы за решеткой из огромных сосулек. Еще ходили в баньку, общую на несколько участков, парились веничком. Там всем этим пахло – настоящим, банным. Холодная вода была в бочке с огромной, наполовину растаявшей глыбой льда, горячая – текла из краника. Много-много циклов парилки и обливаний. Счастье.
Вечером в постели Маша спросила Даню: «Ты меня любишь?» Он промолчал, считал унизительным для себя отвечать на такой вопрос. Маша на секунду закрыла глаза и вдруг поняла, почему в Евангелии сказано: «Любите врагов своих». У Маши так бывало: она на секунду закрывала глаза и вдруг понимала что-то, о чем никогда прежде не думала. Просто так, ни с того ни с сего, приходило какое-то понимание-озарение, которым всегда было не с кем поделиться. «Я знаю, почему в Библии сказано „любите врагов своих“, – сказала она Дане. Даня опять промолчал. «Никого нельзя по своей воле любить. Кого сердце любит – того и хочет любить, – продолжила Маша, – поэтому „любите врагов своих“ – это не нравственное предписание. „Любите врагов своих“ – это значит: вспомните, что вы их уже любите. Вы любите своих врагов, просто об этом забыли. И ты меня тоже любишь, Даня, просто об этом забыл. Потому что в истинном мире, созданном Богом, есть только любовь. Вы уже любите своих врагов и всегда их любили – той частью вашего существа, которая и есть Бог. Вот что сказал Христос. На уровне эго, на уровне нашего повседневного „я“ мы считаем их врагами и ненавидим, а на другом уровне, самом глубоком и истинном, мы любим их и они любят нас, потому что есть только Бог, и он есть Любовь. И если мы осознаём только свое повседневное „я“ – мы эту любовь не осознаём. Мы на самом деле любим своих врагов, но сами об этом не знаем. Это такой глубокий уровень нашего существа, к которому у нас часто нет доступа. А Христос хотел восстановить наш доступ к нему, позволить нам осознать этот уровень, тот, где в нашем сердце живет только Любовь Бога, и ничего, кроме нее». «Так я что – должен любить всех на свете или не должен?» – спросил Даня. «Повседневное „я“ никого любить не обязано, а Божья искра в сердце и так уже любит всех, потому что она не умеет ничего, кроме любви, и сама и есть любовь. И если ты вспоминаешь эту искру в себе и осознаёшь ее – ты становишься Сыном Отца Твоего Небесного и узнаёшь ту любовь, которая, как Солнце и дождь, не делает различий между достойными и недостойными. Любовь – это не требование, ее нельзя требовать. Ты не должен никого любить. Ты уже любишь». «Слишком сложно для меня», – сказал Даня мрачно. Он подумал в очередной раз: «Три года назад мне казалось, что это очень интересно – завести себе странную подругу, но, пожалуй, это уже начинает утомлять. Вспоминаются все эти истории про ее героиновую зависимость в юности, про какие-то секты, в которых она состояла. Вот так небось лежали там обдолбанными и рассуждали про любовь Бога. А сейчас – вроде стала приличная женщина, известный фотохудожник, а всё туда же.
После Рождества собрали вещи, сделали уборку, заказали машину обратно в Москву, тому же самому местному водителю Сергею позвонили, что на базу их возил. Поехали как раз мимо той базы. «Вы же тут на днях были, да? Позавчера в лесу деда Василия мертвым нашли», – сказал Сергей. «Дед Василий – это кто?» «Да бомж местный, Василий Зимянин. Еще в восьмидесятых годах в лесу нашем стал жить. Он служил в армии, дослужился до майора, сын с женой у него погибли в аварии какой-то, начал пить, его уволили. С тех пор и поселился в лесу. Все на хозяина базы гнал, говорил: гниды, страну распродали, лес у народа отняли, воду отняли, свои особняки построили, всё заборами огородили. Говорил: накажу я вас, всех накажу. Всех накажет воров дед Василий. Дед Василий один за правду постоит. Тридцать пять лет прожил дед Василий в лесу. Дед Василий еще в Афгане воевал». «Кажется, мы его видели, – сказала Маша, – вроде он нормально себя чувствовал, может его это, того?..» «Может, и того, – сказал водитель, – там он не один был, хоронят они сейчас его. Можем на похороны заглянуть». Даня сказал: «Не надо, не хочу на похороны бомжа в лесу, чушь какая-то». Маша сказала: «Давай заедем, может, там будет что-то для моего фотопроекта про русскую хтонь, как ты это называешь». Сергей сказал: «Да мы ненадолго, как раз сейчас рядом находимся, другого шанса такое увидеть не будет – не отказывайтесь».
Заехали в лес, вышли из машины, Сергей провел ребят в темноте по лесной дороге, освещая ее фонариком, и они вышли на большую поляну. Там было светло, казалось, что светился и мерцал сам снег, и в небе над лесом ему вторили звезды. На поляне горело множество костров, и как будто стоял туристический лагерь: рядом с кострами висели котелки, стояли какие-то палатки, накрытые целлофаном, были сделаны из досок кособокие деревянные постройки, стояли сундуки, валялись старые матрасы, продранные ватные одеяла. В центре поляны лежал в каком-то большом ящике, должно быть, сам дед Василий, а вокруг собрались те, кого Сергей называл они. Каждый из них выходил и говорил про деда Василия небольшую речь.
Вначале вышел мужчина, молодой, лет тридцати с небольшим. Он сказал: «Слезы свидетелей правды – соль земли. В мире, по словам Демокрита, существуют лишь атомы и пустота. Но на самом деле существуют атомы, пустота и слезы свидетелей правды. Они оправдывают атомы и пустоту. Без них атомы и пустота – большая бессмыслица, и только. Если бы люди осознавали это, слезы свидетелей правды стали бы на земле дороже всех денег, которые только существуют. Все эти деньги можно было бы собрать в одну большую кучу и сжечь. Земля никогда по ним не заплачет. Но Земля плачет по каждому из свидетелей правды, как и они всегда плачут и стоят за правду на Земле. До сих пор Земля существует только потому, что эти слезы не иссякают. Настоящий конец миру придет, когда не останется ни одной слезы, ни одного свидетеля правды. Мы не забудем тебя, дед Василий». И мужчина выпил водки из пластикового стаканчика.