акому пистолету – не столик в спальне украшать, а обеспечивать хозяину безопасность – точный выстрел в минуту опасности.
– И чего будем делать?
– Сначала нужно точно узнать – собакинский это пистолет или нет, а уж потом что-то делать.
– А как узнать? Спросить, что ли, Карабаса?
– Зачем Карабаса? – удивился я такой наивности. – Собакина спросим. И если он скажет: да, пистолет его, тогда возьмемся за Карабаса. Его спросим, по полной программе.
Алешка засмеялся. И я тоже. Мы знали, над чем смеемся.
Правда, как оказалось, рановато…
Глава VIИ Я ТАК МОГУ, ПОДУМАЕШЬ…
Мы вернулись в Москву. С клюшкой и с бабушкиными гостинцами. И папа тоже вернулся с рыбалки.
– Как улов? – спросили мы.
Папа молча показал большой палец, а мама незаметно хмыкнула. (Потом мы заглянули в холодильник: там лежали две сморщенные жалкие рыбешки, неопровержимо – любимое папино словцо – похожие на мелкую мороженую треску).
– А вы чего так быстро отгостили? – спросил он нас в свою очередь. – Нагулялись уже?
– Варенье у бабушки кончилось, – немного приврал Алешка. – Но мы к ней опять съездим. Не оставлять же старого человека без присмотра.
– Скажите, пожалуйста, – удивился папа, недоверчиво качая головой. – Какой ты стал сознательный… И заботливый. Знать, варенье-то у бабушки еще осталось.
– И рыба тоже, – отомстил Алешка. – Очень большая и свежая. Не как у нас, в семье рыбака.
– А ты попробуй хоть такую поймать, – завелся папа. – Это тебе не клюшкой махать.
– Поймаю, – многозначительно пообещал Алешка. – Очень крупную рыбу поймаю. Клюшкой. Посмотришь!
И они стали спорить о том, кто бесполезнее проводит время: рыбак на реке или хоккеист на льду.
Оба хороши, решил я и пошел в папин кабинет полистать газеты – вдруг через какое-нибудь объявление или рекламу удастся выйти на художника Собакина. Однако мне не повезло. Нигде не упоминалось о персональной выставке «оригинального мастера современной кисти». И я вернулся к нашим спорщикам.
Дискуссия была в самом разгаре. Как на экране телевизора перед самыми выборами. Папа с Алешкой стояли друг против друга, оба красные и взъерошенные, а мама, словно ведущая программы, пыталась их растащить и направить полемику в мирное русло.
– …и еще неизвестно, от кого вреда меньше, – аргументировал Алешка. Даже не аргументировал, а просто орал. – Вы со своими удочками скоро всю рыбу выловите! А наши природные ресурсы и так оскудели!
– Это кто же тебе сказал? – удивился папа.
– Фролякин!
– Ну, это, конечно, авторитет…
– Руки мыть! – вмешалась в их спор мама. – Обедать пора.
– Я эту дохлую рыбу есть не буду, – нанес Алешка решающий удар.
И папа неожиданно согласился:
– Я тоже. Не рискну.
А мама вообще сказала:
– Я ее уже выбросила. – И всех этим примирила.
Только я остался в сомнении. Мне почему-то показалась странной и подозрительной эта дискуссия. Будто оппоненты старались скрыть друг от друга истинную причину спора. Ну, Алешка – это понятно, маскирует наши дела. А папа? Честное слово, мне кажется, он знает о них гораздо больше, чем… мы сами. А если так, то почему он не вмешивается? Почему не запирает нас в шкаф своей твердой милицейской рукой?
Ответ на это был. Но он пришел мне в голову гораздо позже. Когда уже был не нужен…
За обедом я с поразительной ловкостью перевел разговор на нужную тему. Когда мама поставила на стол селедку, украшенную зеленым луком, я сказал:
– Вот это да! Ма, это просто натюрморт! – И сразу, вполне логично, спросил папу: – Кстати, как твои дела? Скоро художника обрадуешь?
– Скоро, – буркнул папа, разрушая вилкой «натюрморт».
– А у него хорошие картины? Красивые?
– Сходите посмотрите. – Папа пожал плечами. – У него постоянная экспозиция на Кузнецком Мосту.
– И я с вами, – сказала мама. – Возьмете меня с собой?
Мы с Алешкой похолодели – сорвалась разведка. Но тут пришла помощь. От папы.
– Не советую, – заботливо проговорил он. – Ты этого не переживешь.
В какой-то степени папа оказался прав.
Вся экспозиция Собакина разместилась в трех небольших разгородках: «Ранний период творчества», «Прозрение» и «Озарение».
Ранний период нам понравился. Там висели всякие нормальные пейзажи, стройки пятилетки, трудовые будни, симпатичные портреты людей труда и артистов.
В разделе «Прозрение» висело что-то не очень понятное. Например, лохматая волчья голова с раскрытой зубастой пастью и подписью: «Звериный оскал коммунизма». Или – лошадиное копыто с подковой, из-под которого жалобно пищит раздавленный суслик. Это творение называлось «Под железной пятой тоталитаризма».
А в третьем разделе, самом современном, сначала было скучно: одни пятна и кляксы на полотнах. Зато потом мы здорово прибалдели. То селедкин хребет или раздавленный окурок в рамке, то ржавый гвоздь, и на нем ржавая консервная банка, то старое сиденье от унитаза, а в нем перегоревшая лампочка, то еще какая-нибудь гадость с помойки. Эти картины не были подписаны, наверное, чтобы каждый понимал их по-своему, в меру своей зрелости. Один дядька так и пояснял одной тетке: «Созерцая эти шедевры, мы становимся соучастниками творческого процесса».
Но нас привлекло не «соучастие», а маленькие бирочки, пришпиленные внизу на рамах. На них были проставлены цены. В долларах. Мы присмотрелись и ахнули! А Лешка очень заинтересовался таким простым источником таких больших доходов:
– Подумаешь! И я так могу. За один вечер на миллион баксов натворю. Из одного помойного ведра.
Не сомневаюсь…
Самой последней картиной был «Автопортрет художника». Очень оригинальный. На черный холст была выплеснута белая краска. Будто молочный пакет лопнул. Мне кажется, по такому автопортрету очень трудно судить о духовном мире его творца. Да и по другим творениям тоже.
Впрочем, нас интересовали не творения, а их автор. Мы подошли к седой женщине в синем халатике с белым воротничком и поинтересовались, где найти художника Собакина.
– А зачем? – подозрительно спросила женщина.
– У нас есть информация о местонахождении его украденной коллекции, – шепотом ответил я.
Женщина тут же подбежала к внутреннему телефону и, прикрыв ладонью трубку, что-то кому-то сказала вполголоса, а потом нам в полный голос:
– В конце зала, последняя дверь за голубым стендом.
Мы вошли в маленькую комнатушку, где нам обрадовался художник Собакин. Он и вправду был похож на старого сенбернара: отвислые щеки, добрые глаза и мохнатый пятнистый свитер.
– Сколько вы хотите? – сразу спросил он нас.
– Чего – хотите? – не поняли мы.
– Сколько я должен заплатить вам за информацию? Ваша цена. Только не фантазируйте.
У Лешки загорелись глаза и поднялся хохолок на макушке. Но я сразу сообразил, что мы сможем получить от художника кое-что поценнее денег, и сказал:
– Нисколько. Простой обмен. Мы вам – свою информацию, вы нам – свою.
– Согласен, – ответил художник. – Выкладывайте.
И я выложил. Пистолет на столик. А Лешка ткнул в него пальцем и спросил тоном следователя:
– Вам знакома эта вещь?
Глаза художника заблестели, и руки задрожали, когда он бережно взял пистолет.
– Это пистолет из моей коллекции. – Голос его тоже дрожал. – Капсюльный, середины XIX века, работы тульского мастера Саввы Анохина.
– Чем докажете? – тоном следователя спросил я.
– Вот, пожалуйста. – Собакин снял с полки большой красивый альбом. – Вот мой каталог, смотрите. – Он разыскал нужную страницу и нужную строку. – Номер сто двадцать, читайте!
Все правильно. Под сто двадцатым номером шло точное описание пистолета.
– Где вы его нашли, дорогие мои?
– Вопрос преждевременный, – солидно сказал я. – Но мы ответим: там же, где находится и вся ваша коллекция.
Знать бы самому, где она находится!
– Так что же мы сидим! Поехали! – Художник вскочил и начал собираться. – Надо скорее забрать ее!
– Это не так просто, – многозначительно проговорил я. – Этим займутся компетентные органы. Мы поставим их в известность.
– Понимаю… – Собакин стянул с головы шапку и снова сел. И вдруг спохватился:
– А вы, дорогие мои, кто вы такие? Кого, так сказать, представляете?
Хорошо бы ответить на этот вопрос словами строгого следователя: «Вопросы здесь задаю я!» Но мы не стали этого делать и произнесли нечто уклончивое и загадочное:
– Помогаем следствию на общественных началах…
И на родственных, можно было бы добавить.
– А чем же я, в свою очередь, могу вам помочь?
– Среди ваших знакомых нет человека с черной бородкой? – И я описал возможно ближе к оригиналу внешность Карабаса.
– Постойте, постойте!.. – стал припоминать художник Собакин. – Кажется, есть. Это поклонник моего таланта. Я даже писал его портрет.
Это хорошо: теперь у нас будет настоящий фоторобот. Хотя смотря в какой манере этот портрет выполнен. И я спросил об этом.
В ответ художник гордо произнес что-то такое, что не только запомнить, но и повторить-то невозможно. Вроде как: «Сюрреалистический абсурдизм в стиле раннего постмодернизма».
Все ясно. Я даже вздохнул, не сдержавшись. По такому описанию можно и помойный контейнер обвинить в краже коллекции.
– А вы не покажете нам этот портрет? – на всякий случай попросил я.
– К сожалению, – он развел руками, – я подарил его оригиналу.
– А вы не вспомните, как он выглядит?
– Оригинал?
– Нет, портрет.
– Очень просто и очень талантливо: на белом фоне черный вопросительный знак и красный восклицательный…
Я чуть со стула не упал. Все сходится! Именно этот шедевр из знаков препинания висел над часами в особняке с кривым конем на крыше.
– Я как бы задаю вопрос, – пояснил Собакин: – Кто вы такой? И звучит ответ: «Вы меня еще не знаете!»
А ведь что-то в этом есть.
– А фамилию его вы не помните?
– Как же! – обрадовался художник. – Фамилия простая и хорошо запоминается: Толстой.