— Я вижу, тебе зашили веко, — сказала она мне, — и совсем недавно. — Даже не взглянув на мое кольцо, она добавила: — О твоей клятве всем уже известно. Я только и слышу с утра, что сын Мойры поклялся проникнуть в Твердь. Мой красивый, талантливый, неугомонный сын. — И она заплакала, ввергнув меня в полный шок — я впервые видел ее плачущей.
— Красивое кольцо, — сказала подошедшая тетя Жюстина и показала мне свое. — И ты вполне его заслужил, что бы там ни говорил Соли. — Жюстина тоже высокая, ее черные, с легкой проседью волосы уложены на затылке в шиньон, и шоколад она любит не меньше, чем моя мать. Но мать проводит свои дни в думах и честолюбивых грезах, тогда как Жюстина предпочитает общаться и выписывать сложные фигуры на Огненном, Северном или любом другом из катков нашего города. Так она сохранила свою стройность — не без ущерба, как мне думается, для своего острого от природы ума. Я часто думал о том, почему она выбрала в мужья Соли — а главное, почему Хранитель Времени, в виде исключения, разрешил этим двум знаменитым пилотам пожениться.
Бургос Харша со своими кустистыми бровями, отвисшими щеками и волосами, растущими из ноздрей, подошел к нам и сказал:
— Поздравляю, Мэллори. Я всегда ожидал от тебя чего-то незаурядного — как и все мы, впрочем, — но не думал, что ты расквасишь Главному Пилоту нос при первой же встрече и поклянешься сгубить себя в туманности, именуемой в просторечии (довольно вульгарно, надо заметить) Твердью. — Мастер-историк энергично потер руки и сказал моей матери: — Так вот, Мойра, я изучил каноны, устную историю Тихо, а также своды правил и должен сказать — я, конечно, могу ошибиться, но разве я когда-нибудь ошибался на твоей памяти? — должен сказать, что клятва Мэллори — всего лишь слово, данное Главному Пилоту, а не клятвенное обещание, принесенное Ордену. И, уж конечно, не торжественная присяга. В то время, когда он поклялся сложить свою голову — обстоятельство тонкое, но важное, — он еще не получил своего кольца, а потому официально пилотом не являлся и клятвенного обещания дать никак не мог.
— Не понимаю, — сказал я. — Позади слышалось пение, шорох шелков и шум тысячи голосов. — Я поклялся, и это главное. Какая разница, кому я дал клятву?
— Разница, Мэллори, в том, что Соли может освободить тебя от клятвы, если захочет.
Я ощутил прилив адреналина, и сердце забилось в груди, как пойманная птица. Мне вспомнилось, как гибли пилоты. Они гибли в интервалах между окнами, разрушив мозг непрерывным симбиозом со своим кораблем; умирали от старости, затерявшись в деревьях решений; сверхновые превращали их тела в плазму; сон-время — слишком много сон-времени оставляло их до конца жизни бессмысленно таращившимися на горящие в темноте звезды; их убивали инопланетяне и такие же люди, как они, они попадали в метеоритные потоки, сгорали в обманчивой тени голубых гигантов и замерзали в пустыне глубокого космоса. Я понял тогда, что, несмотря на мои же дурацкие слова о славной смерти среди звезд, мне не нужна слава и отчаянно не хочется умирать.
Бургос покинул нас, и мать сказала Жюстине:
— Ты поговоришь с Соли, правда? Я знаю, меня он ненавидит — но за что ему ненавидеть Мэллори?
Я топнул ботинком об пол. Жюстина разгладила пальцем бровь и сказала:
— С ним так трудно теперь. Это последнее путешествие чуть не убило его — как внутри, так и снаружи. Я, конечно же, поговорю с ним. Буду говорить, пока язык не отвалится, как всегда, но боюсь, он просто уставится на меня своим сумрачным взором и скажет что-нибудь вроде: «Если жизнь имеет смысл, откуда нам знать, суждено нам найти его или нет?» Или: «Пилоту лучше умирать молодым, пока зловременье не убило то, что он любит». Когда он такой, говорить с ним по-настоящему невозможно. Он, может быть, считает, что поступает благородно, взяв с Мэллори клятву погибнуть геройски, а может, правда верит, что Мэллори добьется успеха, и хочет им гордиться — я не знаю, что у него на уме, когда он вот так весь в себе, но поговорить поговорю, Мойра, не сомневайся.
Я не питал особой надежды на то, что Жюстине удастся поговорить с ним. Когда-то Хранитель Времени, позволив им пожениться, предупредил их: «Зловременье победить нельзя». И оказался прав. Считается, что именно разница в возрасте убивает любовь, но я думаю, это не всегда правда. Любовь убивает не только возраст, но и самосознание. С каждой прожитой нами секундой мы все больше становимся собой. Если такая вещь, как судьба, действительно есть, она состоит именно в этом: наше внешнее «я» ищет и пробуждает в себе истинное «я», несмотря на ужас и боль этого процесса — а ужас и боль присутствуют всегда — и на цену, которую приходится за это платить. Соли, повинуясь своему сокровенному желанию, вернулся из центра галактики, охваченный стремлением постичь смысл жизни и смерти, а Жюстина те же самые годы провела, наслаждаясь радостями жизни: вкусной едой, прогулками над морем в сумерки (а если верить молве, и любовью), упражняясь при этом в прыжках и выписывая восьмерки.
— Я не хочу, чтобы Жюстина с ним говорила, — заявил я.
Мать тронула мою щеку рукой, как делала в детстве, когда я температурил, и сказала:
— Не дури.
Мои однокашники-пилоты во главе с невероятно длинным и тощим Зондервалем просочились сквозь толпу специалистов, как черное облако, и окружили нас. Ли Тош, Елена Чарбо, Ричардесс — я считаю их лучшими пилотами, когда-либо выходившими из стен Ресы. Мой старый друг Делора ви Тови поздоровалась с моей матерью, теребя свои белокурые косы. Зондерваль, происходящий из семьи эталонов с Сольскена, вытянулся во весь свой восьмифутовый рост и сказал:
— Вот что я хочу тебе сообщить, Мэллори. Весь наш колледж гордится тобой. Тем, что ты не побоялся Главного Пилота — извините, Жюстина, я не хотел вас обидеть, — и твоей клятвой. Мы все понимаем, какое для этого требуется мужество, и желаем тебе успеха в твоем путешествии.
Я улыбнулся, потому что мы с Зондервалем всегда были самыми заядлыми в Ресе соперниками. Он вместе с Делорой, Ли Тошем (и Бардо, когда тому приходила охота) был самым способным из моих соучеников. Хитрости при этом ему было не занимать, и я почувствовал в его хвалебной речи немалую долю упрека. Думаю, он не верил, что это отвага побудила меня произнести подобную клятву, и понимал, что я пал жертвой собственной запальчивости. Впрочем, он казался весьма довольным, думая, вероятно, что из такого путешествия я уже не вернусь. Хотя эталоны с Сольскена всегда испытывают потребность быть довольными собой, потому и сделали себя особями такого немыслимого роста. Зондерваль и остальные, извинившись, оставили нас, и мать сказала:
— Мэллори всегда был популярен — если не у мастеров, так у своих товарищей.
Я кашлянул, уставившись в белые треугольники пола. Пение стало громче, я узнал один из героико-романтических мадригалов Такеко, и меня охватило отчаяние пополам с ложной отвагой. В полном смятении, колеблясь между бравадой и трусливой надеждой, что Соли освободит меня от клятвы, я сказал, повысив голос:
— Мама, я дал клятву по доброй воле, и для меня не имеет значения, что Жюстина скажет Соли.
— Не дури, — повторила она. — Я не позволю тебе убить себя.
— Ты хочешь, чтобы я себя обесчестил?
— Лучше бесчестье — что бы ни означало это слово, — чем смерть.
— Нет, — сказал я, — лучше смерть, чем бесчестье. — Но я сам не верил в то, что говорил, и в глубине души был готов предпочесть бесчестье смерти.
Мать пробормотала что-то себе под нос — у нее была такая привычка.
— Уж лучше бы Соли умер, — послышалось мне. — Тогда тебе не грозили бы ни смерть, ни бесчестье.
— Что ты сказала?
— Так, ничего.
Она посмотрела через мое плечо и нахмурилась. Я обернулся и увидел идущего к нам Соли, высокого и мрачного в своем облегающем черном наряде. За руку он вел красивую безглазую женщину-скраера, и меня на миг поразил этот контраст черного и белого. Черные волосы скраера ниспадали атласным покрывалом на ее белое платье, густые черные брови выделялись на белом лбу. Она двигалась медленно, с преувеличенной осторожностью, словно мраморная статуя, внезапно — и против воли — оживленная. Я почти не обратил внимания на ее тяжелые груди с большими темными сосками, хорошо видными под тонким шелком, — меня притягивало ее лицо: длинный орлиный нос, полные красные губы и прежде всего гладкие впадины на месте глаз.
— Катарина! — вскрикнула внезапно Жюстина. — Дорогая моя девочка! Как же мы долго не виделись! — Она обняла женщину в белом платье, вытерла глаза тыльной стороной перчатки и сказала: — Мэллори, познакомься со своей кузиной, дамой Катариной Рингесс Соли.
Я поздоровался, и Катарина повернула ко мне голову.
— Мэллори. Наконец-то.
В моей жизни бывали моменты, когда время останавливалось и мне казалось, будто я переживаю какое-то полузабытое (но чрезвычайно важное) событие заново. Иногда зимние крики талло или запах мокрых водорослей возвращают меня в ту ясную ночь, когда я стоял один на пустынном ветреном берегу Штарнбергерзее, мечтая покорить звезды; иногда меня переносит в другое место и время оранжевая ледянка или яркая зелень глиссады; иногда бывает достаточно косых лучей солнца или дуновения студеного морского ветра. Эти моменты, как бы таинственны и чудесны они ни были, чреваты скрытым смыслом и страхом. Скраеры — провидящие будущее и связь времен — учат нас, что «теперь», «тогда» и «потом» едины. Для них, наверное, мечты и воспоминания — всего лишь две стороны одной загадки. Эти странные, почти святые, сами себя ослепляющие мужчины и женщины верят, что мы, желая увидеть будущее, должны заглянуть в прошлое. Поэтому, когда Катарина улыбнулась мне и я ощутил внутри вибрацию ее спокойного сладостного голоса, я понял, что такой момент настал и мои прошлое и будущее слились воедино.
Я никогда не видел ее раньше, но мне казалось, что я знал ее всю свою жизнь. Я тут же влюбился в нее — не так, как в женщину, а как может путешественник влюбиться в океан или великолепную снежную вершину, которые видит впервые. Ее безмятежность и красота лишили меня дара речи, и я брякнул первую же глупость, которая пришла мне в голову: