– услышала она средь трав, и ей стало горько.
– Так я и не бегу никуда, – с грустью молвила она в ответ, вспомнив о страшном недуге.
Ее дни сочтены. Но не пожалела она об отказе от лечения. Знала ведь, что напрасно все, когда смерть по пятам шагает. А потом… Что потом с ней станется, думать совсем не хотелось… Радосвета терялась в словах, пытаясь придумать, как же сообщить эту весть родному брату. Ее печалила мысль о том, как тяжко придется ему – вновь хоронить близкого человека. Протяжный вздох вырвался из груди. Одинокая слеза блеснула на ресницах и сорвалась вниз. Налетел ветер и принес с собой шепот трав.
– Не беги от неизбежного! Не беги! Не надобно это! Неизбежно… неизбежно… неизбежно…неизбежно…
Тоска и уныние сдавили ей грудь. Мысль о скорой неизбежной смерти сковала льдом ее нутро, и Радосвета даже не могла понять – это смирение или она так потрясена, что еще не до конца осмыслила? Всего горше было ей за тех, кому она дорога.
Травы вновь зашептали:
– Неизбежно… неизбежно… неизбежно, Рада…
– Знаю, что неизбежно, знаю, – понуро ответила она.
– Не ведаешь ты ничего, не ведаешь…
Радосвета подавила тяжкий вдох. Воззрилась на цепочку с потемневшим оберегом – еще одно худое знамение. Маленькую малахитовую ящерку с золотым венцом на крошечной голове она носила с детства, да только за последние несколько месяцев темнеть начала ее ящерка. Будто малахит в обсидиан медленно превращается, черный, как безлунная ночь. Теперь лишь хвост ящерки оставался малахитовым.
Дуновение ветра принесло ей вновь шепот трав. Зелень листвы напевала песнь свою об уходящих вешних днях. Под сенью дерева кедра задумалась Радосвета, да так крепко, что не услышала голоса тихого, да незнакомого, что позвал ее. Потом все же встрепенулась, сбросила оковы печальных дум, да по сторонам огляделась. Никого! «Померещилось» – решила девица.
А потом обернулась, и не поверила собственным глазам. От изумления Радосвета вскочила с камня.
Девичий вскрик спугнул стаю птиц с того самого кедра. Надо же, какое диво перед ней – самый настоящий полоз! Огромный, с золотою шкурой, да глазами такими же золотыми. Хвост его свернулся кольцом на траве, пока сам полоз над землей приподнялся, и будто бы разглядывал Радосвету.
– Великий Полоз, – прошептала она, не в силах пошевелиться.
Испугалась девица такого невиданного чуда, но стоило ее глазам встретиться с глазами полоза, как позабыла девица о страхе, и воззрилась уже без робости на иномирного гостя. Околдовал ее змеиный взор, заворожил девичий разум, утянул в свою бездну золотого взгляда.
Так и смотрели они друг на друга, не в силах отвернуться. Драгомир в змеином облике и Радосвета. Невеста и жених.
– Так вот, какая ты, невес-с-с-ста! – тихо молвил князь.
Не успела девица понять, что к чему, как силы покинули ее тело, да веки сомкнулись. Она покачнулась, будто тоненькое дерево на ветру, и лишилась чувств.
Драгомир не мог ничего сделать, пока находился здесь в виде духа. Он тут же оказался рядом с девицей, лежащей на траве. Ему вдруг стало любопытно – она так же сладко пахнет наяву, как и во сне? Наклонился князь к невесте, втянул воздух у ее виска и учуял дивное благоуханье. Еще слаще, чем во сне. Так похоже на малину и вереск, и что-то медвяно-манящее. Запах неодолимого соблазна и хрупкой девичьей нежности. Вблизи девица оказалась еще краше.
А вот и оберег, подаренный его матерью. Оберег из малахита, самого лучшего в Златославии, что таил в себе силу жизни и многие лета даровал Радосвете здравие. Нынче же он почернел. Худой знак, ох, какой худой! На исходе силы его, а раз чернеет камень, значит, то, кто его носит, тяжко болен. Без оберега Радосвете худо станется.
А вот и знакомое кольцо на безымянном пальце. То самое – золотое, с малахитом и змейником, что когда-то давно принадлежало его матери.
Радосвета вздохнула, закашлялась во сне. В уголке рта показалась капелька крови. Точно девица хворая. Кто знает, сколько ей осталось жить?
Где-то в самой глубине души у Драгомира что-то встрепенулось. Жалость? Сожаление? Но князь не стал разгадывать собственные чувства, тут же их отринув. Это он умел уже давно.
– Драгомир! – голос волхва доносился будто сквозь толщу воды.
Значит, время на исходе, и пора возвращаться обратно в свой мир. Девица что-то неясно забормотала и пошевелилась. Значит, жить пока еще будет. А там… У каждого свой черед, с которым мы не в силах спорить. Судьбу не обманешь, и князь однажды это уяснил. Уроки судьбы, как правило, суровы, а подчас и вовсе жестоки, зато с первого раза ясны.
Последнее, что видел Драгомир – как распахнула девица малахитовые глаза, и посмотрела в небо. А потом он снова вернулся в собственное тело.
– Ну что, узрел свою нареченную? – спросил Ведагор с хитрым прищуром.
Слово «свою» резануло князя, и Драгомир скривился.
– Не моя она, не выдумывай, – отмахнулся князь от слов волхва.
– Так как же, не твоя, раз мать тебе ее сосватала еще до рождения? – и Ведагор всплеснул руками.
– Перестань, – снова отмахнулся князь. – Мало ли, что там матушка моя себе надумала. Сколько уж лет с той поры утекло.
– А что же кольцо Василины? При ней али нет? – не унимался волхв.
– Да все при ней! И кольцо матери, и оберег ее малахитовый. Почернел, правда, весь почти. Хворая эта девица, и крепко хворь ее взяла. Может быть, и жить ей недолго осталось. Кровь у нее ртом идет, сознание теряет.
– Да-а-а, дело худое, коли так, – Ведагор задумчиво почесал затылок. – Что же делать будешь, князь?
Драгомир на это удивленно приподнял брови.
– Что делать? То же, что и намечал – собирать в поход дружину и идти разбираться с Изворской волостью. А там, если не врет молва, так и князя придется другого сажать взамен Горислава.
– А что же девица?
– А что с девицей? Мне до нее никакого дела нет. Мне нужно было знать, кто она такая и зачем приходит в мои сны, и к чему это все. Я страшился, что для меня какой знак дурной, а оказалось – что не во мне дело.
– То-то же и оно, князь! – с жаром воскликнул волхв. – Недаром она приходит к тебе! Никак связь между вами имеется. Зовет ее душа тебя, и даже миры ей не преграда. Спасать ее надо…
– Спасать надо целостность моих земель. И людей, коим не посчастливилось оказаться под пятой у волостного князя-предателя. И мыслить о том, как не растерять то, что от отца мне досталось, а то и приумножить. Благоденствие и процветание Златославии – вот о чем я должен радеть, Ведагор, чем жить и о чем беспокоиться. А не о девице, которую даже знать не знаю. На одной чаше весов – ее жизнь, на другой – людей моего государства. Неужели ты думаешь, что я задумаюсь над выбором?
– Все-таки ж невеста, Драгомир.
– Златославия – моя невеста, – отрезал князь.
– Ну не стала бы Василина просто так тебе девицу какую-то сватать, – не унимался волхв.
– А она не обмолвилась тебе, к чему задумала сватовство это?
Ведагор развел руками.
– Матушка твоя была девой своенравной, да себе на уме. Сказала – так должно быть, а уж почему – промолчала. Одно слово – Малахитница! Никак ведала она о чем-то важном! Может, задумала что. А вдруг невеста твоя непростая?
Драгомир начинал терять терпение.
– Она землянка, Ведагор! Жительница Земли! Ты сам знаешь многое об этом мире, мне не нужно пояснять. Что в ней может быть особого? Да ничего! Дитя железного мира, отринувшее свои корни и знания предков.
– Благолепная7 хоть? Казистая?
– Хороша, не без этого. Природа-мать на нее не поскупилась, – признал Драгомир. – Да только сам знаешь – красотой сыт не будешь. Снаружи красота, внутри пустота. Одно слово – девица из железного мира. Обойдемся и без таких невест.
Волхв на это тяжело вздохнул, и сокрушенно покачал головой.
– Жаль, Драгомир. Не руби с плеча, обдумай это дело.
– Мне нужно готовить поход. Вот после него и разберусь с навязанной невестой.
– А если не доживет до срока?
– Значит, такова ее судьба. Ее еще никто не обманул. И спорить с ней – себе дороже. Я великий князь. Я принадлежу этой земле. О ней пекусь и радею. И в этом – смысл моей жизни. А все остальное – мирская суета. Не для меня это. Это мне стоило понять давно, а я не понимал. Но жизнь это исправила.
Волхв смотрел на князя с сожалением и тоской. Он помнил его другим, совсем другим, и сейчас Ведагору было невыносимо скорбно видеть, как Драгомир, которого он помнил еще озорным юнцом с горящими глазами, самовольно оградил себя от всего, что наполняет жизнь светом.
– Негоже Драгомир. Негоже это – сердце то свое запирать от радостей земных. Ты сам себя казнишь, – умоляюще промолвил Ведагор.
– Я принял это добровольно. И ни о чем не жалею, – отрезал великий князь.
Воцарилось тяжкое молчание. Его нарушали только птичьи голоса, что доносились с улицы, треск горящего свечного фитиля, да тиканье маятника временеметра.
– Кажется, будто бы только вчера ты взошел на престол великокняжеский. А уж седьмое лето минуло. Быстро пронеслись лета. И ты так изменился, Драгомир. Ведь все по-иному было. И ты был иным, князь. Мне горько… Горько за тебя, – признался старец.
– Все мы когда-то были иными, – заметил Драгомир. – Но все меняется. И все проходит. Абсолютно все. Моя радость – процветание моей земли. Тем и живу. Не жалей меня. Это мое бремя, и я буду нести его всю жизнь. Благодарю тебя за помощь, Ведагор. Мне идти пора.
Волхв помрачнел, но боле не спорил и проводил Драгомира до калитки.
Об оставленной невесте князь думать не желал и мысли эти от себя гнал. Ее стоит скорее забыть, изгнать из памяти пламенные волосы и малахитовый огонь ее глаз. Драгомир не обмолвился об этом волхву, и ни за что не признался бы ни одной живой душе, что безумно страшился еще хоть раз в жизни познать привязанность к кому-то, прикипеть душой. Тому, кто не привязан, боль потери неведома. А значит, он никогда не увидит боле свою невесту. Чтобы не приведи боги, протянулась между ними незримая нить, не возникло это ядовитое, губительное для него чувство душевной привязанности, от которого он бежал, словно зверь от огня. Ни к чему это – думать о той, что уже одной ногой в могиле. Нельзя привязываться к той, что умирает.