— Аплодисментов начальства я боюсь: иногда голова может оказаться меж их ладонями… Ты очень дорожишь этим заказом?
— Работы финансирует одно правительственное агентство, я получаю небольшой процент. Просто престиж… Ты не ответил мне, что лично ты будешь иметь от такой сделки: орден или еще одну звезду на погоны? Стоит ли это твоих усилий, риска?
И тут я без обиняков изложил ему то, что задумал и в конце добавил:
— Орден и звезды на погоны мне уже не нужны, я скоро уволюсь. Мне дома нужны будут деньги.
— Значит то, что я, допустим, тебе передам, ты намерен…
— Денег хватит и тебе, и мне, — перебил я его.
— А как ты перевезешь свою долю через границу? В мешке? — хмыкнул он. — Это же будет семизначная цифра.
— Я ничего не собираюсь перевозить. Открою здесь счет.
— Рискнешь на свое имя?! — удивился он.
— Нет.
— И что дальше?
— Мы с тобой создаем совместное предприятие в России. Номенклатура изделий и технология твоей фирмы. В России рынок прожорливый, впоследствии, возможно, и Восточная Европа. Контрольный пакет: твой — 59, моих — 41. То, что я сейчас говорю, это — не экспромты. Мною давно все просчитано. Все в Москве будет создаваться по типу твоего «Ориона». И в скором времени нищие труженики России, всего СНГ будут садиться на прекрасные унитазы. Работы в твоей секретной лаборатории ты должен продолжать; во-первых, чтоб не вызывать подозрения, во-вторых, как возможный источник нашего дальнейшего финансового благополучия.
— И все-таки, на чью фамилию ты откроешь здесь счет в банке?
— Это я тебе скажу после того, как ты примешь решение.
Мы опять умолкли, потягивали виски. Несмотря на то, что Кнорре пил, он трезвел.
— Вызови мне такси, — наконец произнес он. На раздумья времени у меня не так много. Поэтому ответ мой ты получишь через неделю.
Через полчаса он уехал…
Неделю я прожил, как рыба на холодной сковородке, боясь, что вот-вот под нею зажгут газ, чтоб изжарить. Во всем, что я изложил Кнорре, риска почти не было — произносились слова, а факты, годные для следователя, отсутствовали. Уязвимым оставалось лишь одно: если Кнорре выдаст меня, ему велят, чтоб мне он ответил согласием, а брать меня будут с поличным, в момент передачи из рук в руки микропленок с рецептурой, технологией. Две ночи я не спал, терзали сомнения, страх, в какой-то момент решил было позвонить ему и сказать, что сделка наша почему-либо не состоится. Почему — придумать я мог, что угодно. В бессонные ночи, да и днем, чем бы ни был занят, мозг мой работал лишь в одном направлении: выдаст или нет? Я бессчетное количество раз прокручивал в памяти весь наш разговор, каждую фразу, каждое слово, пытаясь найти фальш, переигрывание в его словах, в последовательности и логике, с какими он выспрашивал меня; все время я напоминал себе, что вместе с крючком и наживкой рыбка может заглотать и рыбака. Постепенно я пришел к одной главной мысли, несколько успокоившей меня: допустим, Кнорре меня сдаст, что он за это получит. Громкую похвальную прессу, станет героем телевидения и радио? Шумиха эта продлится неделю-две максимум, ее место займут другие сенсации. Меня вышлют, все уляжется. Но кредит и проценты, которые он должен, останутся не погашенными, и через какое-то время из героя одной сенсации он превратится в героя другой, — как банкрот. Кнорре умен, опытен, не может он не просчитать подобный финал…
Через неделю он позвонил мне:
— Я согласен.
— Приезжай, — ответил я.
Приехал он вечером ко мне домой. Трезв, как стеклышко, элегантен, спокоен, повесил плащ в прихожей. Я поставил два стакана, лед и недопитую бутылку шотландского. Мы просидели часов пять, оговаривая все тонкости, детали, подробности каждого шага. Закончив, я спросил:
— Белояровская глина нужна была тебе для этих исследований?
— Да. После первых экспериментальных работ стало ясно, что она идеальна. Но она оказалась превосходной и для облицовочной плитки, и для фаянса.
Я открыл ящик стола, вытащил оттуда второй привезенный мною «серпастый молоткастый».
— Вот на этого человека я и открою здесь счет в банке.
Он раскрыл паспорт, посмотрел на фотографию, потом на меня и ухмыльнувшись, сказал:
— А ты фотогеничен, — глянул на часы. — Пора. Вызови, пожалуйста, такси…
На следующий день я позвонил господину Манджери Рао, с которым знаком был давно, поддерживал деловые отношения, бывал у него в торгпредстве, почти не сомневался в его истинной должности там. Впрочем он, вероятно тоже имел обо мне мнение, но, разумеется, мы никогда об этом не говорили. На мое предложение встретиться в каком-нибудь кафе он согласился без каких-либо расспросов. Встретились назавтра. Он выслушал меня без всяких внешних эмоций, с достоинством и спокойствием индуса и опытного партнера, на прощание сказал: «Мне нужно обдумать ваше предложение». Я понимал, что думать будет не столько он, сколько большие люди в его стране, которые решают. Их раздумья длились дней десять. Он позвонил мне утром в офис и сказал:
— Я готов оговорить детали. Даже сегодня.
— Где мы можем встретиться? И когда?
— Где-нибудь в «Libre service»[6]. Скажем на ланч. Выберите сами.
Я вспомнил, что недалеко от церкви Сент-Эсташ есть такой симпатичный ресторанчик, господин Манджери Рао согласился…
«Ну вот, свершилось и завершилось», — думал я далеко за полночь, когда лежа в постели итожил, не ощущая в душе торжества, поскольку понимал, какую ношу взвалил на себя, когда ее придется тащить по возвращении в Москву. Ни Кнорре, ни господин Манджери Рао не были виновны в том, что мне предстоит. Я сам вызвался. Занавес поднят. И я на сцене. Соло…
Летели дни, недели. Однажды в субботу днем Леони, Кнорре и я отправились на Монмартр. В толчее среди зевак и знатоков мы подходили к художникам, рисовавшим тут же по заказу портреты желающих или просто продававших свои уже готовые работы. Я хотел что-нибудь купить, чтоб увезти в Москву на память, воспользовавшись советами опытной Леони. Она выбрала три акварели: утро на Сене, в дымке баржа; портрет негритянки с замысловатыми серьгами-висюльками; огромный гальский каплун в пестром оперении на фоне разгорающейся зари. Затем мы двинулись к белоснежной базилике Секре-Кёр, царившей на холме. Ее главный восьмиметровый купол, увенчанный крестом, казалось сам плывет на фоне медленно ползущих облаков. У основания широкой многоярусной лестницы молодые негры и арабы торговали разложенными на ковриках поделками: вазочками из тонированного гипса, толстыми декоративными свечами, плетенными из соломки сумочками. На ступенях — снизу до верху — сидели парни и девушки, кто читал, кто болтал, кто просто отдыхал, откинув голову, зажмурив глаза, подставив лицо последнему осеннему солнцу. У колонн портала устроились пожилые люди, молодые мамы; детишки скакали по ступеням. Здоровенный негр-фотограф ходил с «Полароидом» от группы к группе, фотографировал, тут же отдавал фотоснимок, получал плату и быстрым взглядом высматривал, на ком еще можно заработать.
Леони вскоре нас покинула — у нее было свидание с подругой.
И тут я услышал громкий оклик по-русски:
— Месье Перфильев!
Поискав глазами, я увидел Желтовского, сидевшего на ступенях верхнего яруса лестницы у сетки ограждения. Рядом с ним стояла цыганка в пестром платке, в юбках, выглядывавших одна из-под другой, в красных сапожках на высоченных каблуках. На одной руке она держала младенца, закутанного в тряпье, другая была протянута Желтовскому за подаянием, через плечо у нее висела торба. Мы подошли. Желтовский поднялся, отогнал цыганку. Я познакомил его с Кнорре, втроем мы уселись на ступени.
— Какими судьбами? Когда прилетели? — спросил я.
— Позавчера. Автомобильный шоу-салон сезона, надо снять сюжет.
— Надолго?
— Еще три дня побуду, — ответил Желтовский.
— Завтра я открываю небольшую выставку новинок «Экспорттехнохима». Куда прислать вам пригласительный и проспект? — спросил я.
— Я уже обхожусь без пригласительных, — самодовольно засмеялся Желтовский. — Приду. В котором часу и куда?
— В пять дня, — я назвал адрес, где арендовал для выставки небольшой зал у Общества дружбы «Франция-СССР» двенадцатого района Парижа.
— А фуршет будет? — спросил Желтовский.
— Не для всех. И зависит от поведения, — подмигнул я.
В это время к нам подошел мягкой, как у ягуара, походкой негр-фотограф. Трижды щелкнув нас «Полароидом», сверкнув зубами, он вежливо преподнес мне, Желтовскому и Кнорре по фотоснимку. Кнорре заплатил ему, негр поблагодарив, удалился.
— Ну что, пойдем? — спросил я, даже не предполагая, чем обернется для меня это фотографирование…
— Я останусь, жду даму, — сказал Желтовский…
Мы возвратились с Кнорре к художественной толкучке, он подвел меня к киоску сувениров и купил небольшую, размером с ладонь, пепельницу из тонкого фаянса: прямоугольная, покрытая кобальтом, с четырьмя выемками по сторонам для сигарет; кайма по периметру с бутонами по углам и с профилями фигурок пастуха и пастушки времен Людовика XIV в центре выполнены позолотой. На обороте по кругу надпись «Veritable porcelain D'art», а внутри заглавные буквы «IK». Как я понял — Ив. Кнорре.
— Это тебе на память о Монмартре, — сказал он. — Вот что моя фирма производит еще. Поехали обедать?..
10. ПАРИЖ. ЖЕЛТОВСКИЙ. ДВА С ПОЛОВИНОЙ ГОДА ТОМУ НАЗАД
Мой приятель Поль Берар за два дня до моего прилета умчался в Македонию. Консьержку он предупредил, тем более, что в лицо она меня знала, и ключи от его квартиры вручила с приветливой улыбкой. Один день у меня ушел на поездку автобусом в Орлеан, там я сделал небольшой миленький сюжет: бракосочетание португальской пары в мэрии. На площади у мэрии случайно увидел группу нарядно одетых мужчин, женщин, детишек; в центре в белом длинном подвенечном платье с венком на голове стояла невеста, жених был в черном костюме, в белой сорочке с рюшами под черной бабочкой. О