Тарасик поставил чайник на огонь.
Иветта представила меня подруге самым сочувственным образом, та выразила несколько слишком бурный и уважительный восторг по поводу моих занятий. Перед творческими людьми она просто преклоняется. Преувеличенность реакции была очевидной, при этом все говорилось с настолько серьезным видом, что ее нельзя было заподозрить в сознательном издевательстве. Скорей всего, здесь чувствовался какой-то автоматизм, она так же могла бы восхищаться голосом певца, должностью чиновника, чернотою негра. Это было чем-то неприятно, но тут не к чему было придраться. Не найдя никакого другого способа борьбы, я выставил спрятанные под стулом мокрые раструбы брюк и расквашенные башмаки на всеобщее обозрение. Да, мол, я нищий поэт, любуйтесь.
Тарасик умело откупоривал вино, Иветта неумело нарезала колбасу.
Я спросил самым снисходительным тоном, на какой был способен, чем занимается она, подруга жены моего однокурсника.
— Я работаю в Институте всемирной литературы, — тихо произнесла Даша, нащупывая острым пальчиком сладкую крошку на своем блюдце.
— Дашечка филолог у нас, статеечки всякие пишет, — обняла ее за плечи Иветта.
— Да, — сказала скромно, почти скорбно Даша и коротко вздохнула, как бы давая понять, что цену она этим статеечкам знает и что не в статеечках женское счастье.
Я был в ту пору человеком мало осведомленным о многообразии расстилавшегося вокруг культурного мира. Педвуз, который мы в то время с Тарасиком заканчивали, мало способствовал расширению этого вида кругозора, но даже я знал, что Институт всемирной литературы — это высшая школа, филологическая лига, и попасть туда совсем уж за красивые глаза нельзя. Теперь, конечно, можно жеманничать и кокетничать и даже делать вид, что не смотришь на таких, как я, сверху вниз.
Тарасик разлил вино по разнокалиберным стаканам. Даша едва обмакнула губы. Иветта, обычно старавшаяся пить наравне со всеми, чтобы почувствовать себя своей в компании, заметила это и захотела последовать примеру подруги, но поздно. Два противоположных стремления столкнулись у нее в горле, вследствие чего она жутко поперхнулась.
Ее пришлось хлопать по спине, потом она пошла в ванную промывать красные глаза. Даша затеяла с нами беседу на любопытную тему. Я запомнил эту беседу кроме всего прочего еще и потому, что именно в тот раз я впервые услыхал о СПИДе, сообщения о котором вот-вот должны были появиться в нашей еще очень осторожной тогда печати. Никакого развития тема СПИДа в этих записках не получит. Просто примета времени, достоверная деталь.
Тогда я поинтересовался, откуда у, нее эти сведения, раз еще и в газетах ничего нет.
— Мне рассказывал Лева Энгельгард.
— А кто это?
— Его папа академик, директор вирусологического центра, — на мгновение посерьезнев в знак уважения к источнику информации, сказала Даша.
Появилась ненормально раскрасневшаяся хозяйка. Как будто в ванной ей нанесли чудовищное оскорбление. Мне показалось, что это истерзанно-воспаленное состояние не кажется в ее исполнении противоестественным. Даша умело включила ее в разговор о чуме двадцатого века. Я тогда отнесся к этой истории, несмотря на то, что она поступила из столь солидного источника, без особого внимания. Очередное пугало, которое помелькает пару месяцев на страницах газет и займет место среди прочих выцветающих сенсаций, вроде озоновой дыры, снежного человека и жизни после смерти. Я тогда еще не знал, что Даша отнюдь не относится к разряду резонаторов толпы (к тому же полностью лишена воображения), поэтому все, что она сообщает, имеет фактическое наполнение, а ее советы — прямой практический смысл.
Тарасик высказал в ответ на пугающее известие ту точку зрения, которая впоследствии была принята теми, кого можно было назвать простым народом: если болезнь явилась через гомиков, то, вероятно, их она и будет травить по преимуществу. В Иветточке быстрее всего отреагировало ее доброе и немного малахольное сердце. Она пожалела тех зеленых мартышек, что послужили, по слухам, невольными виновниками этой истории.
Выпили вина, потом смеялись много. Причина веселья вычеркнулась из сознания. Тарасик заметил, что он не прочь чего-нибудь поесть вообще-то. Женщины охотно вызвались что-нибудь соорудить. Даша отстранила аморфную, виновато улыбающуюся хозяйку, потребовала себе фартук, велела пропустить ее к припасам для ревизии, задумчиво погладила указательным пальцем правую бровь и объявила, что будет готовить.
— Малакарионис, это такое греческое блюдо. Жарится очень быстро. Нас угощали с папой в Пирее.
Такое впечатление, что этот рецепт стоял в боевой готовности в самых ближайших тылах беседы.
Сочетание роскошно одетой дамы с доисторической плитой здешней зачумленной кухни рождало интересный эффект. Что-то появилось в Даше прирученное, оседлое. Орудовала она найденными приспособлениями решительно и мастеровито. Никаких проходных движений. Но в этом чувствовалась не столько поварская душа, сколько хорошо усвоенная школа. К самому концу готовки выяснилось, что у Иветты нет томатной пасты для придания окончательного качества греческому блюду. Это досадное, но в принципе мелкое препятствие несоразмерно сильно рассердило и расстроило Дашу. Напрасно мы с Тарасиком пытались превратить все в шутку, мол, что советская власть — это «малакарионис» минус томатная паста. Она даже не улыбнулась, было видно, что она с трудом, только с помощью хорошего воспитания удерживается от открытых проявлений раздражения. Ей не удалось как следует сделать то, что, по ее мнению, нужно было сделать как следует. Странно. Немного трогательно, но в основном странно.
Только был доеден последний кусок неполноценного грека, как выяснилось, что райской птице пора лететь. Во время повисшей паузы мне пришла в голову достаточно редкая мысль — даму неплохо было бы проводить. Слишком Даша отличалась от наших институток и особенно от соратниц по литературной шайке, с ними как с товарками по оружию не было моды церемониться. Надо идти? Иди.
Когда гостья удалилась, чтобы привести себя в порядок, Тарасик, наклонившись ко мне, флегматично сообщил:
— Только давай поскорее. У меня еще есть.
— А вдруг придется задержаться, мало ли… — сделал я рукой игривое мужское движение.
Старый товарищ посмотрел на меня снисходительно или даже насмешливо.
Когда мы вышли на описанную уже лестницу, я предложил белой дубленке руку. Почему-то остро сознавал, как я смешон со своим приступом пещерной галантности в почти полной темноте, на густо пахнущей кошачьим прошлым лестнице.
Да, она чрезвычайно меня заинтересовала, но страшно было подумать, чем может кончиться мой роман с нею (допустим все же), если простое путешествие по лестнице заставляет меня настолько изменить себе.
Оказались наконец на улице, пересекли несколько холодных, немых, рассеянно-таинственных дворов. Выбрались наконец к оживленному, сложно освещенному хлюпающему бульвару.
Нужно бы поболтать о чем-нибудь несущественном, думал я. Обязан, раз уж предложил руку. Но как трудно выбрать тему, любая — поведение погоды, пробегающая собака, мировая литература — казалась мне абсолютно саморазоблачительной. Честнее было бы сразу объявить, что я, кажется…
Таким образом, я мечтал поскорее сбыть с рук эту обременительную находку. Прямиком к остановке общественного транспорта.
Троллейбус, играя в какую-то свою игру, появился не сразу. Каждое следующее мгновение тяжелее предыдущего. Жаль, сигареты остались наверху. В другой ситуации я бы не удержался и обязательно стрельнул. А сейчас просто принюхался, как бы предвкушая появление троллейбуса. Подыгрывая мне, он появился. Стараясь улыбнуться как можно учтивее, я помог ей солидно вспорхнуть по ступенькам внутрь освещенного салона. Двери очень вовремя закрылись. Сквозь слегка запотевшие стекла я увидел, что Даша обернулась и обнаружила, что я не последовал за нею. Список галантных услуг краток. Я не хотел, но увидел ее глаза. В них звенела, переливалась, пробирая туман стекла, ярость такой силы, что мне вспомнилась героиня из фильма Тарковского, прорывающаяся сквозь металлическую дверь.
Итак, пора разобраться, зачем я пишу все это.
Я хочу разобраться в происшедшем, чтобы впредь быть осмотрительнее? Я был бы счастлив стать на столь трезвую точку зрения. К тому же я не уверен, что мне предстоит в будущем нечто, хоть в минимальной степени схожее с этим мучительным и постыдным приключением. Рана еще гноится. Изготовление этих записок потребует еще живого материала из полузаброшенного кровавого забоя. Человека, по доброй воле занимающегося подобным старательством, можно назвать мазохистом, но не меня. Самомучение не самоцель. Дело в том, что у меня есть план. Конечно, один из главных его компонентов — род миража, но при определенном (надо думать, громадном) мозговом усилии конструкция может стать эмоционально объемной, то есть как бы существующей реально.
Мне тут же представляются медленно расходящиеся ладони, дрожь побелевших пальцев, заливающий чело экстрасенса пот и повисший между ладонями спичечный коробок. Вот такой, приблизительно, образ. Разумеется, за вычетом шарлатанства, обыкновенно скрывающегося за подобными чудесами…
Для чего мне это нужно? Для чего это вообще бывает нужно. Делая все изящнее, замысловатее, неповторимее каждую новую посудину, страдающий гончар тем самым переманивает в нее часть своего безумия и затем продает с легким сердцем. Некоторых преступников по тем же причинам интересует не только место, где им довелось отличиться, но и биография жертвы, ее моральные качества и даже сексуальные пристрастия.
Итак, у меня есть план. Я буду истерически исповедовать максимально доступную точность воспроизведения. Я знаю, что все самые мелкие, самые ничтожные детали оживут со временем и вопреки времени, надо только постараться сообщить им хотя бы оттенок жизни. И тогда, пользуясь неподдельным воздухом, светом, снегом, всей одушевленной россыпью вещей, растений, мерцающих собак, вспыхнувших людей, всплывет оно…