Я к собаке. Божечки! На нем живого места нет. Руки мне лижет, а они в крови все. Я его в охапку, а у самого слезы текут. Что, думаю, делать мне с ним таким?
Приношу. Один глаз заплыл, но на месте. Уже хорошо. На брюхе борозды, как будто скальпелем резали. Еще чуть-чуть и кишки бы вывалились. Перекисью промыл все, забинтовал. Жить должен. Вроде. Все равно ничего другого сделать не могу. Сам стою, одежда в кровище перепачкана, руки трясутся. Спирта хапнул — даже не почувствовал, как воду проглотил.
Балабану корма собачьего запарил, его любимого. Еще оставалось немного в заначке. Туда бухнул тушенки, для восстановления, значит, гемоглобина. Несколько дней Балабан к еде не притрагивался, только воду пил. Потом, смотрю, мясо выел. И лису свою лежит муслякает.
Ну, у меня камень с души. Пошло дело на поправку, как будто. Пронесло.
Но беда, она же не приходит одна.
Я в тот день хотел определиться с местом для жилища. Удостовериться, что подпол можно будет вырыть, не попав на сплошную каменную плиту, разметить все. Но перед этим решил подсыпать неровный край одной из грядок. До того раздражал он и мозолил глаза, что я не выдержал, схватил ведра и по выбитой тропинке потопал за торфом. По пути запнулся о корень, потеряв равновесие, оперся о рыхлый склон и почувствовал под рукой что-то шевелящееся и холодное. В ту же секунду ребро ладони мне ожгло, будто туда одновременно ужалило полдесятка ос. Струясь по земле, прочь уползала метровая узорчатая гадюка. Со зла я догнал ее и превратил в две узорчатые гадюки неравномерной длины. Но дела это уже, увы, не меняло.
Что я знал об укусах змей? Покой, обильное питье, антигистаминное. Анекдот еще знал про двух пограничников. В общем, там плохо все закончилось в анекдоте. Непрерывно отсасывая из ранки кровь, приладил на огонь котелки с водой. Предплечье болело, но чувствовал я себя на удивление сносно. Даже пытался что-то делать, чтобы отвлечься. Потом начала «плыть» голова от резких поворотов, замутило, навалилась слабость. В общем, все, как по писанному сценарию. Забравшись в палатку, зарылся в спальники, знобило. Так и лежали мы с Балабаном на пару, как в попу раненые бойцы.
Я старался думать о хорошем. От укуса гадюки взрослый человек не умирает. На этом хорошее заканчивалось. Рука болела, распухла до плеча и превратилась в ногу. Перестала сгибаться в локте и помещаться в рукав. Пальцы не гнулись тоже. В месте укуса расползалась трупная синева, а на бицепсе почему-то вылезли гематомы. От нечего делать стал листать планшет, я туда накопировал разных тематических статей. Ничего нового для себя не открыл, но порадовала рекомендация: «показать змею врачу, чтобы тот смог ее идентифицировать». Вероятно, имелось в виду фото. А у меня не заржавело бы в обоих смыслах.
Полегчало мне на третьи сутки, а опухоль продержалась больше недели. Только потом потихоньку начала спадать.
Когда Балабан оклемался, а меня вконец достала прополка, рассаживание, и окучивание, я решил устроить отгул и совершить небольшой вояж по окрестностям. За все время я толком так и не выбрался ни на рыбалку, ни на охоту. Копошился на своем участке, как полоумный дачник.
Мы прошлялись целый день, обогнули верхнее озеро, начитали множество следов, но ни зверя, ни птицу так и не встретили. Под вечер вперлись в болотину, где совершенно случайно натолкнулись на увязшего в трясине лося. Если бы Балабан не гавкнул и тот не шевельнулся, я бы прошел мимо, приняв его за черное вывороченное корневище. Лось, сделав несколько судорожных скачков, погрузился в грязь еще глубже, обессилевший, косил безумным глазом.
Мои действия опережали мысль. Я рванул ружье и всадил пулю в основание массивной шеи. В воздухе висело сизое пороховое облако, лось не двигался, уронив голову набок. Уши его поникли безвольными лопухами. Балабан дрожал от возбуждения и от грохота выстрела, меня и самого потряхивало от тех же составляющих.
Вообще, сохатые отличаются повышенной проходимостью и вязнут редко. Они сильные, выносливые, на своих длинных ходулях могут бежать по бурелому со скоростью курьерского поезда. Их мягкие раздвоенные копыта соединены перепонкой, и позволяют преодолевать топи, как на болотных гусеницах. Но тут, видать, нашла коса на камень, а может, волки помогли. И, по все видимости, бедолага все равно бы погиб, с моей помощью или без нее.
Первой моей реакцией была радость. Как, говорится не боги горшки обжигают. Один выстрел — один трофей, и не какой-нибудь там зайчишка, а вон, целая лошадь. Потом, когда адреналин поразвеялся, и вернулась способность соображать, обнажились совершенно закономерные вопросы. Как я буду эту лошадь выволакивать в одиночку, а главное, что делать летом с такой прорвой мяса? Чем больше я задумывался, тем сильней грустнел, уже откровенно жалея, что так неосмотрительно спустил курок. Закон простой: убил — съешь. Просто бросить тушу и уйти я не мог.
Способ сохранения мяса в тепле я знал один: обварить полоски в крутом соляном растворе и завялить на солнце. Сверху должна образоваться корка, о которую погнутся мушиные яйцеклады. Возникла даже идея сгонять в лагерь за котелками и солью, чтобы переработать тушу здесь, на месте, а транспортировать уже легкое подсушенное филе. Что я могу сказать? Комары, слетевшиеся со всей округи в сплошную звенящую тучу, были за. Я мог поспорить на что угодно, если их собрать мощными промышленными пылесосами в кучу и уложить на весы, они перетянули бы своей биомассой лося. Еще мне требовалось много чистой проточной воды, заместить ее болотной жижей не удастся.
По навигатору до лагеря около четырех километров. Если по прямой. С учетом рельефа — все шесть. Ливер и ребра придется оставить, остальное вполне реально перетащить за пару ходок. Если одну сделать сейчас, а вторую с наступлением сумерек, то есть шанс закончить с мясом по холодку. Да, придется поднапрячься, но дело того стоит. Тушенка, она же закончится когда-то.
Я решительно направился к лосю. И чуть не потоп сам. Еле выполз на четырех костях, чавкающая грязь не имела дна. Чертыхаясь, сливал из сапогов бурую жидкость. Чтобы добраться до тела, пришлось строить гать. Я махал ножом до боли в плече, подрубая заскорузлые елочки. Тут топор пришелся бы кстати, да где ж его взять? Лося засосало по середину пуза. Извлечь или хотя бы пошевелить его не представлялось возможным совершенно, проще было поднять себя за волосы. Тушу пришлось пилить прямо в трясине. Чтобы хоть как-то отогнать гнуса и мух, я развел два костра-дымокура. Ни о какой технике разделки речь не шла. В грязи, в крови, со слезящимися в дыму глазами я с остервенением маньяка, расчленяющего труп, месил плоть и кости, выталкивая сквозь зубы нецензурные союзы и предлоги, с помощью которых пытался достичь максимальной концентрации. Своего первого лося я не забуду никогда.
С горем пополам мне удалось отделить от туловища задние ноги. С великим трудом я извлекал из топкой каши каждую по-отдельности, и мне казалось, что они ушли раздвоенными копытами куда-то в глубь земли, в нефтяной пласт, в преисподнюю. Сходства с последней аналогией добавилось, когда я отрезал голову с еще не затвердевшими рогами, и потекла кровь, окрашивая болотину красным.
Балабан поедал обрезки и урчал от удовольствия. Собачье счастье не могло испортить ничто. Я отнял шею, передние ноги с лопатками и снял полоски мяса со спины. От лося остался каркас из ребер, напоминающий бочку. Чтобы не переть лишнего, отпиленные ноги я укоротил до скакательных суставов, ниже колена — там ничего вкусного. Передние связал меж собой веревочкой, так их можно перекинуть через плечо. Это — на первый рейс. В нагрузку еще побросал в рюкзак мелкие куски. Больше не утащу.
Остальное снес подальше в сторону. На уровне головы между деревцами приладил сучковатую еловую жердь, на ней развесил мясо. Сверху прикрыл лапником от птиц, и подле закурил еще один костерок. Так оно надежнее будет. Забил в навигатор точку, но, не сильно полагаясь на прибор, дополнительно отметил место затесами на стволах. И, не мешкая, отправился к лагерю.
Пока шел по болоту, путь свой также помечал засечками. Гаджеты — оно, конечно, хорошо. А вот, если батарейка сядет или спутники не найдутся в требуемом количестве, как я впотьмах свой схрон отыщу?
Говорят, своя ноша не тянет. Трудно выразить, как я был не согласен с оратором! Мне лопатки лосиные мои родные лопатки истерли до рубцов. Я замечал ориентир и исступленно шагал до него. Там падал на четвереньки, не замечая ничего, ни грязи, ни комаров, лезущих в лицо, и стоял так, как тот загнанный лось, ожидая, что меня кто-нибудь пристрелит. А предстояло же еще туда-обратно сгонять. Вот, же отдых я себе устроил!
Добычу я сгрузил в выварку, которую определил в ручей, в ледяную воду. Переобулся в сухие сапоги и немного перевел дух. Взял с собой пару капроновых мешков, заполнил пластиковую бутылку, которую использовал вместо фляги, и пока не до конца стемнело, и не задеревенели гудящие ноги, пошел добирать остатки. Раздумывал, не оставить ли ружье: тяжелое оно и нести неудобно, но не решился. Гулять с мясом по ночному лесу, это же все равно, что в прериях дикого запада перевозить золото без охраны.
Без ноши шагалось легко. И вот же как удивительно устроен человек: я стал раздумывать, не сделать ли мне еще третью ходку — за ребрами. Их же закоптить можно, или шурпу сварганить, с чесночком — эх! Что б ложку не ввернуть. Или борщ…. Я давался диву собственной жадности. Точно, в роду не обошлось без выходцев с незалежной.
Но едва я по собственным следам углубился в болото, и под ногами привычно зачавкало, все мои кулинарно-этнические размышления развеялись разом. Июньские ночи короткие, светлые. За кромкой гор стоит закатное зарево, плавно переходящее в зарево восходное. В лесу темновато, а на открытой местности видно все. Пожалуй, в сумерках их нетрудно было принять за собак, если бы не длинные ноги, на которых они бесшумно и легко, с эдакой небрежной ленцой, переносились с места на место.